попасть до четырех. Спиногрызов я отменил. Смотри, короче. Войдешь в подъезд, так? Как будто ты к ним по делу. Из холла наверх идут два лифта. Один в пару контор на втором и третьем этаже и на четвертый, который занимает Жокей-клуб, – это ты и сам знаешь.
– Угу, – сказал я.
– Когда вся мелкая шушера, и распорядители, и прочие расходятся по домам, этот лифт они оставляют на четвертом этаже с раскрытыми дверьми, чтобы никто им не пользовался. У них там есть ночной сторож, но после того, как он загнал лифт на четвертый этаж, никаких обходов он не делает, просто сидит у себя внизу. И да, оставив лифт на четвертом этаже, он спускается по лестнице и на каждой лестничной площадке запирает дверь, перекрывающую путь наверх. Всего, значит, три двери. Ты понял?
– Угу.
– Ладно. Так вот, там есть еще один лифт, который идет на верхние четыре этажа того же здания, там восемь квартир, по две на каждом этаже, в них живут жильцы. И между этими этажами и Жокей-клубом на четвертом этаже на лестнице всего одна запертая дверь.
– Вас понял, – сказал я.
– Хорошо. Так вот, я так понимаю, что охранник, или сторож, или как его там, который сидит в холле внизу, наверняка знает тебя в лицо, так что он может счесть странным, что ты явился в контору, когда все уже закрыто. Поэтому тебе лучше прийти заранее, подняться на лифте на жилые этажи, на самый верх, и я там буду тебя ждать. Там нормально, и скамеечка есть у окошка, можно книжечку почитать или еще что-нибудь.
– Ну, до встречи, – сказал я.
Я взял такси, заранее выдумав благовидный предлог для своего прихода, если встречу в холле кого-нибудь знакомого. Но в холле я никого не встретил и беспрепятственно сел в лифт, идущий на жилые этажи. Наверху, как и говорил Чико, была лавочка у окна. Я сел на эту лавочку и больше часа предавался праздным размышлениям. Из двух квартир, что были на этаже, никто не выходил. И из лифта тоже. В первый раз, как двери лифта раскрылись, из них вышел Чико.
Чико был в белом рабочем комбинезоне, с сумкой для инструментов. Я ехидно смерил его взглядом.
– Ну а что, надо же соответствовать своей роли! – сказал он. – Я сюда и в прошлый раз приходил в таком же виде, и когда уходил, то сказал тому мужику, что поеду за запчастями. Сейчас, когда я входил, он только кивнул. Когда будем уходить, я займу его разговором, а ты потихоньку выскользнешь наружу.
– Если это будет тот же самый мужик.
– Он дежурит до восьми. Надо будет управиться к тому времени.
– А что, лифт Жокей-клуба еще работает? – спросил я.
– Работает.
– Тогда давай спустимся, чтобы услышать, когда сторож поднимет лифт наверх и уйдет.
Он кивнул. Мы вошли в дверь рядом с лифтом и очутились на лестничной клетке. Лестница была сугубо утилитарная, без всяких там финтифлюшек, и освещалась голыми электрическими лампочками. Брякающую сумку с инструментами мы оставили сразу за дверью. Спустившись на четыре этажа, мы дошли до запертой двери, встали возле нее и стали ждать.
Дверь была невыразительная, из какой-то ДСП, обитой с нашей стороны листом серебристого металла. Судя по замочной скважине, замок был врезной, из тех, с какими Чико обычно управлялся минуты за три.
Как обычно в таких случаях, мы запаслись перчатками. Я вспомнил одно из наших первых совместных дел – Чико тогда сказал: «Что хорошо в твоей руке – отпечатков пальцев она не оставляет». Однако перчатку я на нее все равно натянул: так я меньше бросался бы в глаза в случае, если нас внезапно обнаружат там, где нас быть не должно.
Тайком вламываться в дома я так толком и не привык – по крайней мере, не настолько, чтобы сердце не колотилось и дыхание не учащалось. Чико был поопытней моего в таких делах, однако же его выдавали смеющиеся морщинки вокруг глаз: они разглаживались и исчезали, оттого что кожа на скулах натягивалась от напряжения. Мы стояли и ждали, со всеми признаками стресса, понимая, что дело рискованное.
Мы услышали, как лифт поднялся на этаж и остановился. Мы затаили дыхание: не пойдет ли он снова вниз? Не пошел. Вместо этого мы вдруг услышали, как кто-то отпирает дверь, за которой мы стояли. Я перехватил встревоженный взгляд Чико – он отпрыгнул от дверной ручки и очутился рядом со мной с той стороны, куда отворялась дверь. Мы застыли, вжавшись спиной в стену.
Дверь распахнулась, почти коснувшись моей груди. За дверью кашлял и сопел сторож, – видимо, он заглянул на лестницу убедиться, что все в порядке.
Дверь снова закрылась, в замке щелкнул ключ. Я медленно и беззвучно выдохнул – все это время я не дышал, – Чико в ответ скривился в ухмылке, порожденной не до конца схлынувшим напряжением.
Сквозь бетон под ногами до нас донесся слабый толчок: это захлопнулась дверь этажом ниже. Чико вскинул брови – я кивнул, и он взялся за дело со своей связкой отмычек. Послышался слабый скрежет – это Чико искал подход к механизму, – потом он слегка поднажал и наконец удовлетворенно ухмыльнулся: металлический язычок втянулся в дверь.
Мы вошли на этаж, забрав ключи, но оставив дверь незапертой, и очутились в знакомой штаб-квартире британского конного спорта. Километры ковровых дорожек, удобные кресла, полированная мебель и аромат скуренных сигар.
У службы безопасности был свой, отдельный закуток с кабинетами попроще. Мы дошли до него и без труда проникли в кабинет Эдди Кейта.
Внутренние двери, похоже, вообще не запирались – да там и воровать-то было особо нечего, не считая электрических пишущих машинок и прочей подобной ерунды. Все шкафы с папками в кабинете Эдди Кейта открывались без труда, как и ящики стола.
В лучах бьющего в окна вечернего солнца мы сидели и читали отчеты о тех, других синдикатах, про которые рассказал мне Джекси. Одиннадцать лошадей, чьи клички я записал, чтобы не забыть, после того как Джекси вышел из машины. Одиннадцать синдикатов, по всей видимости проверенных и утвержденных Эдди. В каждом из них неизменно состоял один из двух зарегистрированных владельцев, дружков Рэммилиза, и, как и в предыдущих четырех, которые возглавлял Филип Фрайерли, там не было никаких доказательств ни за ни против. Без сучка без задоринки, проверяй – не хочу.
Но странное дело: все четыре папки Фрайерли исчезли.
Мы порылись в столе. В столе Эдди держал кое-какие личные вещи: бритву на батарейках, таблетки от несварения желудка и штук шестнадцать сувенирных коробков со спичками, все от разных игорных клубов. Плюс простенькая канцелярка, ручки, карманный калькулятор и настольный ежедневник. Все его деловые встречи, бывшие и будущие, были отмечены как скачки, которые он должен был посетить.
Я взглянул на часы. Семь сорок пять. Чико кивнул и принялся аккуратно расставлять папки по местам. «Обидно, – подумал я. – Полный ноль».
На прощание я быстренько заглянул в шкаф с табличкой «Сотрудники», где стояли тоненькие папки личных дел: все, кто в настоящий момент работал в Жокей-клубе, и все, кто получал их пенсию. Я поискал папку с фамилией «Мэйсон», но и ее на месте не оказалось.
– Ну что, идем? – спросил Чико.
Я печально кивнул. Мы оставили в кабинете Эдди все как нашли и направились обратно к двери на лестницу. На этаже стояла тишина. Штаб-квартира британского конного спорта была открыта для незваных гостей – но гости уходили несолоно хлебавши.
Глава 14
В пятницу после обеда, впав в уныние сразу по нескольким причинам, я относительно неторопливо катил в Ньюмаркет.
День выдался жаркий: судя по прогнозам, надвигалась волна жары, из тех, что частенько приходят в мае и сулят чудесное лето, но почти всегда обманывают. Я ехал в одной рубашке, с открытым окном. Эх, махнуть бы на Гавайи, растянуться на пляже и лежать так тысячу лет!
Когда я приехал, Мартин Ингленд стоял во дворе конюшни, тоже в одной рубашке, и утирал лоб платком.
– Сид! – воскликнул он, явно обрадованный. – Вот здорово! А я как раз вечерний обход начинаю. Вовремя ты угадал!
И мы принялись обходить денники. Это был обычный ритуал: тренер навещает каждую лошадь, проверяет, как она себя чувствует, гость восхищается, хвалит, а о замеченных недостатках помалкивает. Лошади у Мартина были от средненьких до хороших – как и он сам, как и большинство тренеров, тех самых, что составляют основу мира скачек и благосостояния жокеев.
– Давненько ты на моих не ездил, – сказал он, будто подслушав мою мысль.
– Лет десять или даже больше.
– А сколько ты сейчас весишь?
– Стоунов десять[14], если без всего.
Я даже похудел по сравнению с тем, каким я был под конец своей жокейской карьеры.
– А ты в хорошей форме, я смотрю.
– Да как обычно, наверно, – ответил я.
Он кивнул, и мы перешли с той стороны двора, где стояли кобылки, к жеребчикам. Как мне показалось, у него было много неплохих двухлеток, и, когда я об этом сказал, Мартин остался доволен.
– А это Флотилья, – сказал Мартин, подойдя к следующему деннику. – Ему три. В ту среду он участвует в скачках Данте в Йорке и, если все будет хорошо, поедет на Большое дерби.
– Выглядит недурно, – сказал я.
Мартин угостил свою надежду на славу морковкой. Его добродушное пятидесятилетнее лицо светилось гордостью – гордостью не за себя, а за лоснящиеся бока, спокойный взгляд и готовые к бою мышцы великолепного четвероногого создания. Я провел ладонью по блестящей шее, похлопал темно-гнедое плечо, ощупал стройные, твердые, как камень, передние ноги.
– Он в отличной форме, – сказал я. – Пожалуй, вам будет чем гордиться.
Он кивнул. К его гордости примешивался совершенно естественный оттенок тревоги. Мы пошли дальше вдоль ряда, поглаживая, ощупывая, обсуждая, совершенно довольные жизнью. «Быть может, именно этого мне и не хватало, – подумал я. – Сорок лошадей, тяжелый труд, повседневная рутина…» Планирование, администрирование, бумажная работа. Разумная радость побед, умеренная горечь поражений. Деловитая, суматошная жизнь на вольном воздухе, все равно что бизнесмен, но верхом на лошади.