Я подумал о том, чем мы с Чико занимались все эти месяцы. Ловили негодяев, крупных и мелких. Подтирали грязь конного спорта. Время от времени получали по морде. Плясали на минном поле, дразнили людей с дробовиками…
Стыдно ли будет бросить это все и уйти в тренеры? Да нет, не стыдно. Куда более нормальная жизнь для бывшего жокея. Взвешенное, разумное решение, сулящее спокойную старость. И лишь один я… да еще Тревор Динсгейт… будем знать, отчего я так поступил. Я буду жить долго-долго и помнить об этом.
Нет, я так не хотел.
В половине восьмого утра я спустился во двор, в бриджах, сапогах и шерстяном свитере. Несмотря на ранний час, воздух был теплый, и от привычного шума, суматохи и запахов конюшни настроение у меня поднялось со дна и подпрыгнуло почти до колена.
Мартин, стоявший со списком в руках, крикнул мне «Доброе утро!», и я подошел к нему узнать, кого он мне дает. Это оказался пятилетний жеребец, для которого мой вес был подходящим, – Мартин сказал, самое оно для меня.
Конюх Флотильи как раз выводил его из денника. Я проводил коня восхищенным взглядом и обернулся к Мартину.
– Ну давай тогда! – сказал он. В его голосе слышался смех, глаза улыбались.
– Чего? – не понял я.
– Садись на Флотилью.
Я развернулся к коню, совершенно ошеломленный. Его лучший конь, надежда дерби, и я – однорукий и сто лет не садившийся в седло.
– Что, не хочешь, что ли? – спросил Мартин. – Десять лет назад он был бы твоим по праву. А мой жокей в Ирландию уехал, на скачки в Курраг. Так что на него сядешь либо ты, либо кто-то из моих конюхов, и, по правде говоря, уж лучше ты.
Спорить я не стал. От подарков судьбы не отказываются. Я подумал, что Мартин чуточку сумасшедший, но если он этого хочет, то я тем более. Он помог мне сесть в седло, я подогнал стремена себе по росту и почувствовал себя изгнанником, вернувшимся домой.
– Шлем нужен? – спросил Мартин, рассеянно озираясь по сторонам, так, словно ждал, что шлем возьмет и материализуется из воздуха.
– Сейчас-то? Зачем?
Он кивнул:
– Ну да, ты ж всегда без шлема.
Сам он, несмотря на жару, был в своей обычной клетчатой кепке. Я лично всегда предпочитал ездить без головного убора, кроме как на скачках: люблю свободу и ветер в волосах.
– А как насчет хлыста? – спросил он.
Мартин знал, что хлыст я брал всегда: для жокея хлыст – это инструмент, помогающий держать лошадь в равновесии и указывать направление. Нет, бить не надо – просто слегка похлопать по плечу. Хлыст перекладывают из руки в руку по мере необходимости. Я посмотрел на свои руки. Если я возьму хлыст и буду с ним возиться, я его еще, чего доброго, уроню… Нецелесообразно.
Я покачал головой:
– Да нет, обойдусь.
– Ну ладно, – сказал Мартин. – Тогда поехали!
И группа выехала за ворота и двинулась через весь Ньюмаркет дорожками для верховой езды, проложенными вдоль улиц, в сторону просторной пустоши Лаймкилнс, к северу от Ньюмаркета, где работают лошадей на галопе. Я ехал в середине группы. Мартин, который сам сел на спокойного пятилетку, подъехал ко мне:
– Сперва кентером[15] фарлонга[16] три для разогрева, а потом резвый галоп на милю, в паре с Гулливером. Это последняя тренировка Флотильи перед Данте, так что ты уж постарайся, ладно?
– Хорошо, – кивнул я.
– Только погоди, пока я доберусь вон туда, – он указал куда, – чтобы мне все видно было!
– Ага.
Он бодро ускакал вперед, на то место в полумиле или больше, откуда должен был открываться хороший вид на всю дистанцию галопа. Я пропустил левый повод между своими пластмассовыми пальцами, отчаянно жалея, что не чувствую рта лошади. А ведь малейшая неловкость – и так легко сместить железо, сбить лошади все равновесие! Повод в правой руке был живым, передавал сообщения, я отдавал команды Флотилье, и Флотилья мне отвечал, куда мы движемся, как, с какой скоростью. Тайный язык всадника и лошади, общий и понятный.
«Только бы ничего не испортить! – думал я. – Просто сделать то же самое, что я раньше делал тысячу раз. Только бы старые навыки не подвели. Ну и что, что одна рука! Ведь если я допущу серьезный промах, это испортит ему и Данте, и дерби, и все прочие скачки, какие ни есть…»
Парнишка на Гулливере кружил рядом, выжидая нужное время. На мои оброненные мимоходом замечания он отвечал односложно или вовсе хмыкал в ответ. Должно быть, если бы не я, на Флотилью сел бы он. Я спросил об этом, он буркнул «да». «Ну ничего, парень! – подумал я. – У тебя еще все впереди».
Остановившийся впереди Мартин махнул рукой. Мальчишка на Гулливере тотчас же выслал лошадь вперед, не давая себе труда стартовать одновременно. «Ах ты, засранец! – подумал я. – Ничего, ты как хочешь, но я лично отработаю Флотилью на нужной скорости, в соответствии с дистанцией, и иди к черту со своими обидками».
Как же это было великолепно! Внезапно оказалось, что все идет как надо, так естественно, как будто и не было ни этого перерыва, ни искалеченной руки. Я пропустил левый повод сквозь увечную и здоровую руку и нормально чувствовал оба конца трензеля. Быть может, это был не лучший галоп, какой когда-либо видели на Пустоши, но, по крайней мере, свое дело я сделал.
Флотилья рванулся вперед размеренным быстрым галопом и без труда поравнялся с Гулливером. Потом я большую часть дистанции держался вровень со второй лошадью, но, поскольку Флотилья был намного резвее, проехав шесть фарлонгов, я прибавил и закончил милю на хорошей скорости, сумев при этом не перенапрячь лошадь. «Он в хорошей форме, – подумал я, снова переводя лошадь в кентер. – Он хорошо выступит на Данте. От него ощущения правильные».
Я так и сказал Мартину, подъехав к нему, когда он шагом возвращался назад. Он явно был доволен и расхохотался:
– А ты ездить не разучился, я смотрю! Выглядел ты совсем как раньше.
Я вздохнул про себя. Да, я ненадолго вернулся обратно в прежнюю жизнь, которой я лишился, и все же я был не таким, как раньше. Ну да, я сумел отработать один резвый галоп, не облажавшись, но это тебе не Золотой кубок в Челтенхеме.
– Спасибо за потрясающее утро! – сказал я.
Мы вернулись через город к нему на конюшню, позавтракали, а потом мы с ним сели в его «лендровер» и поехали смотреть, как вторая группа его лошадей работает на ипподроме. Вернувшись с ипподрома, мы немного посидели у него в кабинете, выпили кофе, поболтали, а потом я не без сожаления сказал, что мне пора.
Зазвонил телефон. Мартин ответил на звонок – и передал трубку мне:
– Это тебя, Сид.
Я подумал, что это, наверно, Чико, но нет. Как ни странно, это был Генри Трейс, и звонил он со своей конефермы, расположенной на окраине Ньюмаркета.
– Моя помощница говорит, она только что видела вас на тренировке на Пустоши, – сказал он. – Я ей не очень-то поверил, но она была уверена. Вы без шлема, вас ни с кем не спутаешь. Она сказала, что вы были с лошадьми Мартина Ингленда, вот я и позвонил наудачу.
– Чем могу служить? – спросил я.
– На самом деле, не вы мне, а я вам, – сказал он. – По крайней мере, я так думаю. Мне на этой неделе пришло письмо из Жокей-клуба, все такое официальное, с просьбой немедленно дать им знать, если Глинер или Зингалу падут, и ни в коем случае не избавляться от туши. Получив это письмо, я позвонил Лукасу Уэйнрайту, который его подписал, и спросил, что это за чертовщина, и он сказал, что на самом деле это вы просили сообщить, если кто-то из этих жеребцов падет. Но он сказал, что это строго конфиденциальная информация.
Во рту у меня пересохло.
– Эй, вы меня слышите?
– Да, – ответил я.
– Ну, тогда, наверно, стоит вам сообщить, что Глинер и в самом деле только что пал.
– Когда? – спросил я, чувствуя себя по-дурацки. – Э-э-э… то есть как?
Пульс у меня участился как минимум вдвое. «Вот тебе и неадекватная реакция», – подумал я и ощутил укол страха, острый, как зубная боль.
– Кобыла, которую собирались им покрыть, пришла в охоту, – сказал Трейс, – и мы сегодня утром подпустили его к ней. Примерно час назад. Он обильно потел, в такую-то жару. В случном манеже жарко, он на солнце. Но как бы то ни было, он ее покрыл, слез с нее, все было в порядке, а потом он просто пошатнулся, упал и умер почти мгновенно.
Я наконец обрел дар речи:
– Где он сейчас?
– Все там же, в случном манеже. Мы им сегодня утром больше пользоваться не собирались, поэтому я лошадь там и оставил. Я пытался позвонить в Жокей-клуб, но сегодня суббота, Лукаса Уэйнрайта на месте нет, а потом, раз девушка все равно сказала, что вы сами здесь, в Ньюмаркете…
– Да-да, – сказал я и судорожно вздохнул. – Надо делать вскрытие. Вы ведь не против, да?
– Ну а как же! Обязательно. Страховка же и так далее.
– Я попытаюсь найти Кена Армидейла, – сказал я. – Из Института конских болезней. Я с ним знаком… Он вас устроит?
– Ну куда уж лучше!
– Я вам перезвоню.
– Ладно, – сказал он и повесил трубку.
Я стоял с телефонной трубкой в руке и смотрел куда-то вдаль, во тьму. «Слишком быстро… – думал я. – Очень уж быстро…»
– Что случилось? – спросил Мартин.
– Конь один пал, по поводу которого я вел расследование… – (Господь всемогущий…) – Можно от вас позвонить?
– Пожалуйста, пожалуйста!
Кен Армидейл сказал, что возится на грядках и что, безусловно, предпочел бы этому вскрытие павшего коня. Я сказал, что приеду за ним, он ответил, что будет ждать. Я мимоходом заметил, что рука у меня дрожит.
Я снова перезвонил Генри Трейсу, подтвердил договоренность. Поблагодарил Мартина за гостеприимство. Взял свой чемодан, сел в машину и подъехал к Кену Армидейлу в его большой современный коттедж на южной окраине Ньюмаркета.
– Что нужно смотреть? – спросил он.
– Сердце, я думаю.
Он кивнул. Кен был крепкий черноволосый ветеринар-клиницист лет тридцати пяти. Я уже не раз работал с ним в аналогичных обстоятельствах, так что я себя с ним чувствовал непринужденно и доверял ему, и, насколько я мог судить, он относился ко мне так же. Профессиональная дружба, достаточно тесная, чтобы посидеть вместе в пабе, но не настолько близкая, чтобы обмениваться открытками на Рождество. Те отношения, которые нет нужды поддерживать специально, – вы можете не общаться годами, но обратиться, когда возникает нужда.