– Что-нибудь конкретное? – спросил он.
– Да… но я не знаю, что именно.
– Звучит загадочно.
– Давайте поглядим, что вы найдете.
«Глинер…» – думал я. Если есть лошади, с которыми мне точно ничего делать не стоило бы, так это Глинер, Зингалу и Три-Нитро. И зачем только я попросил Лукаса Уэйнрайта написать эти письма – одно Генри Трейсу, второе Джорджу Каспару? Если эти лошади падут, дайте мне знать… Но не так же скоро, так возмутительно скоро!
Я въехал во двор конефермы Генри Трейса и резко затормозил. Он вышел из дому, чтобы нас встретить, и мы пошли к случному манежу. Как и у большинства таких построек, у него были трехметровые стены с одним входом – широкими двустворчатыми дверьми. Под крышей шел ряд окон. Очень похоже на крытый манеж Питера Рэммилиза, только не такой просторный.
На улице было жарко, но внутри оказалось намного жарче. Мертвый жеребец лежал там, где упал, на полу, устланном светлой щепой, – печальная гнедая груда с глазами, подернувшимися молочной пленкой.
– Я позвонил утилизаторам, – сказал Кен. – Они скоро подъедут.
Генри Трейс кивнул. Проводить вскрытие прямо здесь было невозможно: запах крови остался бы в помещении на много дней и пугал бы других лошадей, которых сюда приводят. Ждать пришлось не так долго: подъехал грузовик с лебедкой, коня погрузили, и мы все поехали вслед за грузовиком на ньюмаркетскую бойню, где лошади, погибшие от болезней и травм, разделывались на собачьи консервы. Небольшое, гигиеничное заведение, очень чистое.
Кен Армидейл раскрыл сумку, которую захватил с собой, и протянул мне моющийся нейлоновый комбинезон, такой же, какой был на нем самом, чтобы надеть поверх брюк и рубашки. Лошадь лежала в квадратном помещении с белеными стенами и бетонным полом. В полу были устроены канавки и сток. Кен отвернул кран – из шланга, лежащего рядом с лошадью, хлынула вода, и он натянул длинные резиновые перчатки.
– Ну что, готовы? – спросил он.
Я кивнул, и он сделал первый длинный разрез. В течение следующих десяти минут невыносимее всего, как и в предыдущие разы, была вонь. Но Кен, казалось, не замечал ее, продолжая методично рыться во внутренностях лошади. Вскрыв грудную клетку, он извлек из нее легкие вместе с сердцем и перенес всю эту груду на стол, стоящий у единственного окна.
– Странно… – сказал он через некоторое время.
– В чем дело?
– Взгляните сами.
Я подошел к ветеринару и посмотрел на то, на что он указывал, но, не обладая его знаниями, увидел только окровавленный шматок мяса с какими-то сероватыми прожилками.
– Это сердце? – спросил я.
– Оно самое. Вы поглядите на эти клапаны! – Кен обернулся ко мне, нахмурился. – Он умер от болезни, которой у лошадей не бывает. – И добавил, поразмыслив: – Какая жалость, что мы не могли взять прижизненный анализ крови!
– У Генри Трейса стоит еще один жеребец с той же болезнью, – сказал я. – Можете взять анализ у него.
Кен, склонившийся над сердцем, распрямился и посмотрел на меня в упор.
– Сид, – сказал он, – объясните-ка мне, что к чему. И пожалуй, лучше не здесь, а на свежем воздухе.
Мы вышли на улицу. Там в самом деле было намного лучше. Кен стоял и слушал. Все перчатки и весь перед комбинезона у него были в крови. А я боролся со страхами у меня в голове и рассказывал, стараясь не проявлять эмоций.
– Всего их таких четверо… было четверо, – сказал я. – Тех, о ком я знаю. Все это были лошади высшего класса, фавориты «Гиней» и дерби. Такого вот уровня лошади. Лучшие из лучших. Все они из одной конюшни. Все прибывали на «Гинеи» в наилучшей форме, стартовали фаворитами и безнадежно проигрывали. Все примерно в этот момент страдали от слабой вирусной инфекции, но заболевание проходило само собой. У всех со временем обнаружились шумы в сердце.
Кен сурово нахмурился:
– Дальше?
– Во-первых, Бетесда, которая участвовала в «Тысяче гиней» два года тому назад. Ее отправили на племя, она пала от сердечного приступа этой весной, когда жеребилась.
Кен шумно выдохнул.
– Теперь вот этот, Глинер. – я указал туда, где лежала лошадь. – Он был фаворитом «Гиней» в прошлом году. А потом у него развились серьезные проблемы с сердцем, и артрит вдобавок. Еще один жеребец Генри Трейса, Зингалу, вышел на скачку полностью подготовленным, а после скачки буквально на ногах не стоял от усталости.
Кен кивнул:
– Ну а четвертый?
Я посмотрел на небо. Небо было голубое и чистое. «Это самоубийство!» – подумал я. Снова перевел взгляд на Кена и сказал:
– Три-Нитро.
– Сид! – Кен был в шоке. – Это же было всего десять дней назад!
– И что с того? – спросил я. – Так что же с ними?
– Мне нужно сделать кое-какие анализы для полной уверенности, – сказал он. – Но то, что вы описываете, – вполне типичные симптомы, и такие сердечные клапаны ни с чем не спутаешь. Эта лошадь умерла от свиной краснухи. Такой болезнью болеют только свиньи.
– Так, – сказал Кен, – это сердце надо сохранить как вещественное доказательство.
– Хорошо, – ответил я. «О господи…»
– Возьмите, пожалуйста, один из этих пакетов, ладно? – попросил он. – И подержите его раскрытым. – Он положил сердце внутрь. – Надо будет потом подъехать к нам в институт. Я тут подумал… У меня там точно были какие-то статьи по поводу краснухи у лошадей. Можем их поднять, если хотите.
– Хорошо, – ответил я.
Он стянул с себя окровавленный комбинезон.
– Жара плюс физическая нагрузка, – сказал Кен. – Вот что его добило. Смертельное сочетание, когда сердце в таком состоянии. Если бы не это, он бы мог прожить еще много лет.
«Издевка судьбы!» – с горечью подумал я.
Ветеринар все упаковал, и мы поехали обратно к Генри Трейсу. «Анализ крови у Зингалу? Без проблем», – сказал он.
Кен взял так много крови, что в ней можно было утопить крейсер, – или мне так показалось. Но с другой стороны, что такое литр крови для лошади? У нее этой крови несколько ведер! Мы с благодарностью приняли предложенный Трейсом виски, чтобы взбодриться, а потом отправились со своими трофеями в Институт конских болезней, расположенный на Бери-роуд.
Кабинет Кена был небольшим закутком, примыкающим к огромной лаборатории. Кен отнес мешок с сердцем Глинера в раковину и сказал, что сейчас смоет остатки крови.
– Вот, теперь поглядите, – сказал он.
На этот раз я сразу увидел, что он имеет в виду. По краям сердечных клапанов сидели сплошной бахромой маленькие шишковатые наросты, кремово-белые, смахивающие на крохотные кочаны цветной капусты.
– Вот эти образования, – сказал Кен, – не дают клапанам как следует закрываться. Сердце становится не более работоспособным, чем подтекающий насос.
– Ну еще бы!
– Я положу его в морозильник, а потом мы поищем в ветеринарных журналах ту статью.
Я сидел на жестком стуле в спартански обставленном кабинете, пока Кен листал журналы в поисках нужной статьи. Я смотрел на свои пальцы. Сжимал и разжимал их. «Что же творится, – думал я. – Я же всего три дня назад видел Тревора Динсгейта в Честере!» «Если вы нарушите свое слово, я сделаю, что обещал!»
– Вот! – воскликнул Кен, разглаживая раскрытый журнал. – Зачитать вам нужные отрывки?
Я кивнул.
– «В 1938 году зафиксирован случай свиной краснухи у лошади, с бородавчатым эндокардитом – хронической формой заболевания у свиней». – Он поднял голову. – Это как раз те наросты, похожие на цветную капусту, вы поняли, да?
– Да.
Он снова принялся читать:
– «В 1944 году в лаборатории, специализирующейся на производстве иммунных сывороток, спонтанно возникла мутация Erysipelothryx rhusiopathiae, вызвавшая острый эндокардит у лошадей-продуцентов».
– Переведите! – попросил я.
Он улыбнулся:
– Раньше лошадей использовали для производства вакцин. Вводишь лошади свиной возбудитель, ждешь, пока организм начнет вырабатывать антитела, берешь кровь и выделяешь сыворотку. Потом вводишь эту сыворотку здоровым свиньям, и это предохраняет их от заразы. То же самое делается со всеми человеческими вакцинами – от оспы и так далее. Стандартный процесс.
– Ага, – сказал я. – Давайте дальше.
– А на этот раз лошади, вместо того чтобы, как обычно, выработать антитела, заболели сами.
– Как же такое могло случиться?
– Тут не говорится. Об этом надо узнавать в фармацевтической компании, которая с этим связана, – я так понимаю, это была лаборатория Тирсона в Кембридже. Я думаю, если вы к ним обратитесь, они вам скажут. У меня есть там знакомые, если вас нужно представить.
– Это же было так давно… – сказал я.
– Батенька, микробы не умирают. Они могут жить очень долго, как бомбы замедленного действия, пока не найдется идиот, которому вздумается пустить их в ход. В некоторых лабораториях вирулентные штаммы хранятся десятилетиями. Вы удивитесь.
Он снова заглянул в журнал:
– Следующие абзацы вам лучше прочитать самому. Там вроде бы все понятно.
Он подвинул журнал ко мне, и я принялся читать там, куда он указывал.
1. В течение 24–48 часов после внутримышечного введения чистой культуры начинает развиваться воспаление одного или нескольких сердечных клапанов. На тот момент никаких симптомов, помимо небольшого повышения температуры и иногда учащения сердцебиения, не наблюдается, за исключением тех случаев, когда лошадь подвергается серьезным физическим нагрузкам, – в этом случае может наблюдаться предсердная фибрилляция или нарушение кровоснабжения легких; и то и другое вызывает серьезное недомогание, которое проходит только через 2–3 часа отдыха.
2. Со второго по шестой день заболевания пирексия (повышение температуры) усиливается, увеличивается уровень лейкоцитов в крови, лошадь становится вялой и отказывается от еды. При небрежной диагностике это легко может быть принято за «вирусное заболевание». Однако исследование при помощи стетоскопа выявляет прогрессирующие шумы в сердце. Примерно через десять дней температура нормализуется и лошадь выглядит выздоровевшей, если ее не подвергают более серьезным нагрузкам, чем работа шагом и рысью. Шумы в сердце сохраняются, возникает необходимость отстранения лошади от резвой работы, поскольку это вызывает проблемы с дыханием.