Следующий взмах цепочки я перехватил своим бесчувственным протезом. Свободный конец цепочки обмотался вокруг предплечья, и я рванул ее так свирепо, что громила выпустил рукоятку. Она полетела в мою сторону, жесткая, обшитая кожей. Будь нас здесь только двое, я отомстил бы за Чико и сумел пробиться на свободу, потому что к нему я относился как угодно, только не хладнокровно.
Я перехватил кожаную рукоять, и, когда гибкие звенья соскользнули с моей руки, я раскрутил цепочку над головой и изо всех сил вытянул громилу поперек спины. Судя по выпученным глазам и негодующему шотландскому рыку, мерзавец впервые испробовал на себе то, что проделывал с другими.
Но тут подоспело подкрепление в лице громилы с вилами. С одним бы я, может, еще управился, но против двоих дело было безнадежным.
Он устремился на меня, держа наперевес острые вилы, и, хотя я уклонился, точно тореадор от быка, первый громила перехватил мою правую руку обеими своими, намереваясь вернуть себе цепочку.
Я прыжком развернулся в его сторону, и внутренней стороной металлического запястья нанес ему такой удар по уху, что толчок отозвался через локоть до самого плеча.
На краткое мгновение я увидел вблизи его глаза, осознал, что боец он опытный и закаленный, и понял, что этот не усядется хныкать на краю пандуса, как сделал Питер Рэммилиз.
Однако же сильный удар по голове заставил его ослабить хватку достаточно, чтобы я сумел вывернуться. Я отскочил подальше, все еще стискивая его цепочку, и оглянулся, чтобы посмотреть, где вилы. Однако второй громила отбросил их и расстегивал свой собственный пояс. Я метнулся в его сторону, пока обе руки у него заняты, и ознакомил и его тоже с достоинствами их излюбленного оружия.
В те полсекунды, пока оба шотландца застыли в шоке, я развернулся и помчался к дверям, туда, где были люди, помощь и безопасность.
Бежать по стружкам было все равно что бежать сквозь патоку, и, хотя до выхода я добрался, вырваться на свободу мне не удалось: это были массивные ворота, похожие на кусок стены, которые отодвигались вбок по направляющим, и ворота эти были заперты на засов, уходящий в пол.
Мужик с вилами добежал до меня раньше, чем я успел открыть засов, и я обнаружил, что у него пояс тоже не кожаный, а цепочкой, но не как от часов, а скорее из таких, на которых овчарок держат. Менее болезненная, но более увесистая.
Тонкая цепочка все еще была у меня, я развернулся и выпрямился, как стоял, пытаясь отодвинуть засов, и захлестнул цепочкой ему ноги. Он крякнул и бросился на меня, а второй в это время подкрался ко мне со спины, оба вцепились в меня, и, увы, после этого я им больше ничего сделать не сумел, хотя не сказать чтоб не старался.
Он отобрал у меня свою цепочку, потому что был сильнее и вдобавок приложил меня головой об стенку, чтобы заставить разжать руку, а второй в это время меня держал, а я подумал: «ну что ж, черта с два я стану облегчать вам работу, вы у меня еще побегаете» – и кинулся наутек вдоль манежа. Я и в самом деле заставил их побегать: и вокруг коневозки, и вдоль стен, и обратно к выходу.
Я подобрал с пола вилы и некоторое время заставлял их держаться на расстоянии, а потом метнул вилы в одного из них, но промахнулся. И поскольку боль, чтобы ее не чувствовать, можно превратить во много разных вещей, я почти ничего не ощущал, кроме ярости, гнева и злости, и сосредоточился на этих эмоциях, сделал их своим щитом.
Но кончилось для меня все так же, как и для Чико: я спотыкался, и падал, и полз, и в конце концов остался лежать неподвижно на мягком полу. Совсем недалеко от выхода… и так далеко от помощи.
«Все, теперь я неподвижен, и они перестанут, – думал я, – вот-вот перестанут». И они перестали.
Глава 18
Я лежал ничком, лицом в стружки, и слышал, как они пыхтят и отдуваются, стоя надо мной: оба запыхались после этаких трудов.
По-видимому, к ним подошел Питер Рэммилиз, потому что я услышал довольно близко его голос. Говорил он весьма невнятно.
– Убейте его! – сказал он. – Чего стоите? Убейте!
– Его?! – переспросил мужик, который был с Чико. – С ума сошел?
Он закашлялся, хватая ртом воздух.
– Этот малый…
– Да он мне челюсть сломал!
– Сам тогда и убивай. Мы мараться не станем.
– Почему? Он тебе пол-уха отхватил!
– Очнись, мужик! – громила снова закашлялся. – Нас спалят в два счета. Слишком долго мы тут проторчали. Слишком много народу нас видели. А этот малый, на нем любой игрок в Шотландии бабло зашибал. Недели не пройдет, как мы сядем.
– Я хочу, чтобы вы его убили! – потребовал Питер Рэммилиз.
– Платишь-то не ты, – сухо ответил шотландец, все еще отдуваясь. – Мы сделали как договорено, и дело с концом. Сейчас мы пойдем в дом, вдарим по пивку, а как стемнеет, выкинем этих двоих, как договаривались, и на этом все. И сегодня же в ночь двинем домой, на север, мы и так тут слишком долго проторчали.
Они отошли, откатили дверь, вышли наружу. Я услышал их шаги по двору, засыпанному щебенкой, рокот закрывающейся двери и металлический скрежет засова, который предназначался для того, чтобы не выпускать наружу лошадей, но и человека вполне мог удержать взаперти.
Я чуть подвинул голову, чтобы не упираться носом в стружки, и тупо уставился на цвет этих стружек, прямо перед глазами, и некоторое время просто лежал, чувствуя себя бесформенным, растоптанным, раздавленным идиотом.
Студень. Живой студень. Багровый. Охваченный огнем. Пылающий в печи.
«Ох, сколько же романтической чуши понаписали о том, как люди теряют сознание от боли!» – думал я. Не бывает такого, потому что не предусмотрено это природой. Механизмов нет соответствующих. Не существует способа взять и отключить чувствительные нервы: они будут передавать сообщение, пока есть что передавать. Никакой другой системы не развилось, потому что на протяжении тысячелетий необходимости в ней не было. Только человек, самый свирепый зверь, научился причинять себе подобным боль ради самой боли.
Я подумал: но ведь один раз у меня же получилось, ненадолго, после очень сильной и очень длительной боли. Я подумал: нет, на этот раз все не так плохо, так что сознания я не потеряю, – значит, надо найти, о чем можно думать. Если нельзя нервы заставить не передавать сообщение, можно заставить рецепторы отвлечься, не обращать внимания, как при иглоукалывании. За много лет я успел натренироваться это делать.
Я вспомнил ту ночь, которую провел, глядя на больничные часы. Было мне на редкость хреново, и, чтобы отвлечься, я убивал время счетом. Если зажмуриться и отсчитать пять минут, пройдет пять минут; но каждый раз, как я открывал глаза, чтобы проверить, оказывалось, что прошло всего четыре. Очень долгая выдалась ночь. Но пожалуй, теперь я сумею управиться лучше.
Я думал о Джоне Викинге с его воздушным шаром, представлял, как он несется по небу и глаза у него горят злорадством оттого, что все требования безопасности лопаются мыльными пузырями. Я думал о Флотилье, мчащемся галопом в Ньюмаркете, и о том, как он выиграл скачку Данте в Йорке. Я думал обо всех скачках, в которых я участвовал, в которых я побеждал, в которых проигрывал; и еще я думал о Луизе – я много думал о Луизе и о кровати под балдахином.
Потом я подсчитал, что мы с Чико провалялись там без движения больше часа, хотя на тот момент я утратил представление о времени. Первым неприятным вторжением неуютной реальности был скрежет засова снаружи и рокот двери, которую отодвинули в сторону. Они говорили, что выбросят нас, когда стемнеет, – но ведь еще не стемнело.
Шагов на мягком полу было совсем не слышно, так что первым, что я услышал, был голос:
– Вы спите?
– Нет, – ответил я.
Я чуть-чуть повернул голову и увидел малыша Марка. Он сидел на корточках, в пижаме, и смотрел на меня с серьезной озабоченностью шестилетки. За спиной у него была дверь, приоткрытая достаточно, чтобы в нее мог протиснуться ребенок. А по ту сторону двери, во дворе, стоял «лендровер».
– Сходи посмотри, спит ли мой товарищ, – попросил я.
– Хорошо.
Марк встал и подошел к Чико. К тому времени, как он вернулся с докладом, я успел подняться на колени.
– Он спит, – сказал Марк и с тревогой посмотрел на меня. – А у вас все лицо мокрое. Вам жарко, да?
– А папа знает, что ты здесь? – спросил я.
– Нет, не знает. Мне велели лечь спать пораньше, но я услышал громкие крики… Наверное, мне стало страшно.
– А где твой папа сейчас? – спросил я.
– В гостиной, с этими его друзьями. Он расшиб лицо и злой как черт.
Я почти улыбнулся:
– И это все?
– Ну, мама сказала: «А чего ты ждал», и они все стали пить.
Он немного поразмыслил.
– И один из его друзей говорит, что у него барабанная перепонка лопнула.
– Знаешь, – сказал я, – на твоем месте я бы поскорей пошел домой и лег в кровать, чтобы тебя здесь не застали. Иначе папа может разозлиться и на тебя тоже, а это будет не очень-то приятно, скажи?
Он кивнул.
– Ну, тогда спокойной ночи, – сказал я.
– Спокойной ночи.
– Дверь закрывать не надо, – сказал я. – Я сам запру.
– Ладно.
Малыш доверчиво улыбнулся мне с видом заговорщика и выскользнул за дверь, чтобы отправиться спать.
Я поднялся на ноги, немного пошатался, но наконец дополз до двери.
Вот он, «лендровер», в десяти футах от меня. «Если ключи в машине, – подумал я, – зачем ждать, когда нас выбросят?» Десять шагов. Я прислонился к серо-зеленому кузову и заглянул внутрь сквозь стекло.
Ключи. В замке зажигания.
Я вернулся в манеж, подошел к Чико и опустился на колени рядом с ним, потому что это было легче, чем наклониться.
– Давай, – сказал я. – Очнись. Пора валить.
Он застонал.
– Чико, надо встать. Я тебя не донесу.
Он открыл глаза. Я подумал, что он все еще не в себе, но уже намного лучше.
– Вставай! – настойчиво сказал я. – Мы можем выбраться отсюда, если ты постараешься.