«Ну что за черт!» – подумал я. Мне не хотелось снимать рубашку. И, судя по отвращению на лицах присутствующих, им не хотелось это видеть. Как же я ненавидел все это! Все, что с нами случилось. Я испытывал глубочайшее омерзение. И зачем я только сюда явился?
– Сид, – серьезно сказал сэр Томас, – так надо.
Я расстегнул пуговицы, встал, стянул рубашку. Единственным местом телесного цвета на мне была пластмассовая рука. Все остальное было сизо-черным с пересекающимися багровыми полосами. Теперь, когда синяки как следует налились, выглядело все это куда страшнее, чем было на самом деле. Просто ужасающе. Более того, именно в этот день оно должно было выглядеть страшнее всего. Собственно, потому я и настоял на том, чтобы поехать на Портмен-сквер именно сегодня. Нет, я не хотел демонстрировать свои травмы, но понимал, что показать их все же придется, – ну а раз все равно придется, именно сегодня они будут выглядеть убедительней всего. Да, человеческий ум – штука причудливая и противоречивая, особенно когда стремишься покончить со своими врагами.
Через пару недель большинство синяков исчезнет без следа – я вообще не был уверен, что от этих побоев останется хотя бы один серьезный шрам. Все было рассчитано на то, чтобы раздразнить чувствительные нервы кожи, не оставив при этом следов надолго. Шотландцы наверняка заранее знали, что при полном отсутствии видимых телесных повреждений они легко отделаются, даже если дело и впрямь дойдет до суда. За покалеченную руку, более чем наглядное увечье, дали четыре года. Ну а за такие побои, которые пройдут через несколько дней, приговор будет месяца три. Во всех случаях, когда преступников приговаривают к длительным срокам заключения за грабеж и насилие, срок всегда увеличивают за грабеж, а не за насилие.
– Повернитесь, – велел сэр Томас.
Я повернулся на месте, постоял, развернулся снова. Все молчали. Чарлз выглядел абсолютно невозмутимым. Сэр Томас встал, подошел ко мне, разглядел повреждения вблизи. Потом взял со стула мою рубашку и протянул мне: одевайтесь, мол.
– Спасибо, – сказал я и принялся застегиваться. Кое-как заправил рубашку в брюки. Сел.
Надолго воцарилась тишина. Наконец сэр Томас снял трубку переговорного устройства и сказал секретарше:
– Не могли бы вы попросить командора Уэйнрайта зайти ко мне?
Если у начальства и оставались какие-то сомнения, Лукас сам развеял их окончательно. Он вошел в безмолвный кабинет стремительно и решительно, ни о чем не подозревая, но, когда увидел меня, он вдруг застыл на месте, как будто его мозг отказался передавать команды мышцам.
Лицо у него побелело, одни серо-карие глаза смотрели из голой пустыни. Наверно, именно так я выглядел, с точки зрения Тревора Динсгейта, тогда, в Честере, в ложе распорядителей. Я подумал, что, вполне вероятно, Лукас сейчас не чувствует ковра под ногами.
– Садитесь, Лукас, – сказал сэр Томас, указывая на стул.
Лукас на ощупь пробрался на место, не сводя глаз с меня, как будто он все не верил, что я здесь, и пристальный взгляд мог заставить меня развеяться.
Сэр Томас откашлялся:
– Лукас, присутствующий здесь Сид Холли рассказал нам некоторые вещи, которые требуют объяснений.
Лукас его почти не слушал. Он сказал мне:
– Вас не может тут быть!
– Почему же? – спросил я.
Они ждали, что ответит Лукас, но Лукас не ответил ничего.
В конце концов сэр Томас сказал:
– Сид выдвинул серьезные обвинения. Я сейчас вам их изложу, а вы можете отвечать, как сочтете нужным.
И он повторил более или менее слово в слово все мои соображения без эмоций и без ошибок. «Прирожденный юрист, – думал я, – сразу снизил накал страстей, свел это все к вероятностям». Лукас вроде бы как и слушал, но при этом не сводил глаз с меня.
– Так что, как видите, – закончил сэр Томас, – все мы ждем, чтобы вы отвергли либо признали обвинения Сида.
Лукас отвернулся от меня и обвел кабинет мутным взглядом.
– Ну разумеется, все это чушь, – сказал он.
– Да-да, продолжайте, – сказал сэр Томас.
– Он это все сочинил!
Лукас наконец-то начал соображать, и соображал он быстро. Он до какой-то степени снова сделался таким, как обычно, быстрым, решительным.
– Разумеется, я ему не поручал расследовать никаких дел, связанных с синдикатами. И уж точно не говорил ему, что у меня есть сомнения относительно Эдди. И я никогда ему не рассказывал ни о каком Мэйсоне. Он это все просто придумал!
– Но с какой же целью? – спросил я.
– А я откуда знаю?
– Я дважды приезжал сюда, чтобы сделать выписки касательно синдикатов, и это не придумано, – сказал я. – Эдди жаловался на то, что мне показывали эти документы, и это тоже не придумано. Вы четырежды звонили мне на квартиру и говорили с Чико, и это тоже не придумано. Не придумано и то, что вы высадили нас у автостоянки. Питера Рэммилиза я тоже не выдумал, и его можно убедить… хм… кое-чем поделиться. И двух этих шотландцев я найду, если постараюсь.
– Как? – спросил он.
«Спрошу у юного Марка, – подумал я. – Малыш наверняка за это время успел много всего разузнать об этой парочке – ушки у него на макушке».
– Вы хотели сказать, что шотландцев я тоже выдумал? – переспросил я.
Лукас уставился на меня исподлобья.
– Кроме того, – медленно продолжал я, – я могу начать выяснять, какие реальные причины стоят за всем этим. Проследить слухи о коррупции до их источника. Выяснить, кто еще, кроме Питера Рэммилиза, дает вам возможность ездить на «мерседесах».
Лукас Уэйнрайт молчал. Я сам не знал, могу ли я сделать все то, что посулил, но вряд ли он захочет проверять. Если бы он не был уверен в моих способностях, то не стал бы пытаться от меня избавиться. Я исходил из его мнения, а не из своего.
– Вы готовы к этому, Лукас? – спросил сэр Томас.
Лукас еще раз зыркнул в мою сторону и ничего не ответил.
– С другой стороны, – сказал я, – полагаю, если вы уйдете в отставку, все это можно будет просто замять.
Теперь он отвернулся от меня и уставился на старшего распорядителя.
Сэр Томас кивнул:
– Да, Лукас, только и всего. Просто напишите заявление об уходе, прямо сейчас. При этом условии я не вижу смысла предавать дело огласке.
Это был самый мягкий вариант, какой только можно было придумать, однако, похоже, Лукасу на тот момент даже это казалось слишком жестоким. Лицо у него выглядело бледным и напряженным, губы тряслись.
Сэр Томас достал из стола лист бумаги, вынул из кармана ручку с золотым пером:
– Садитесь, пишите.
Он встал и жестом пригласил Лукаса сесть за стол.
Командор Уэйнрайт на негнущихся ногах подошел к столу и сел, куда ему было указано. Он написал несколько слов – потом я их прочел: «Прошу уволить меня с должности начальника службы безопасности Жокей-клуба. Лукас Уэйнрайт».
Он обвел взглядом суровые лица, лица людей, которые хорошо его знали, которые доверяли ему, изо дня в день работали с ним бок о бок. С тех пор как он вошел в кабинет, он не сказал им ни слова: не оправдывался, не просил… Я подумал: как, должно быть, странно они себя чувствуют сейчас, когда они вынуждены заново пересматривать свое отношение к этому человеку…
Он встал, человек перец-с-солью, и направился к двери.
Проходя мимо меня, он остановился и растерянно посмотрел на меня в упор, словно чего-то не понимал.
– Что же нужно, чтобы вас остановить, а? – спросил он.
Я не ответил.
То, что нужно, небрежно лежало у меня на коленях. Пять сильных пальцев – и независимость.
Глава 20
Чарлз отвез меня обратно в Эйнсфорд.
– У тебя впереди еще куча судебных заседаний, – сказал он. – Николас Эйш, Тревор Динсгейт…
– Ничего, быть обычным свидетелем – не так страшно.
– Тебе уже не раз приходилось в этом участвовать.
– Ага.
– Интересно, что теперь станет делать Лукас Уэйнрайт?
– А бог его знает.
Чарлз покосился на меня:
– Неужто тебя совсем не тянет позлорадствовать?
– Что-что? – растерялся я.
– Ну, поиздеваться над поверженным врагом.
– Да ну? – сказал я. – А вот когда вы на море воевали, что вы делали, когда видели, что противник тонет? Злорадствовали? Издевались?
– В плен брали, – ответил Чарлз.
Я долго молчал, потом сказал:
– Ну вот, он теперь всю жизнь будет жить как в плену.
Чарлз усмехнулся своей потаенной усмешечкой и минут десять спустя спросил:
– Так что, ты его простил, получается?
– Не надо мне задавать таких сложных вопросов.
Возлюби врага твоего. Прости. Забудь. «Фиговый из меня христианин», – подумал я. Нет, я мог себя заставить не испытывать ненависти к Лукасу. Но вряд ли я его прощу – и уж точно никогда не забуду.
Мы приехали в Эйнсфорд. Миссис Кросс, которая поднималась с подносом наверх, в свою маленькую персональную гостиную, сообщила мне, что Чико встал, что ему лучше и он на кухне. Я прошел на кухню и обнаружил Чико сидящим за столом в одиночестве. Он пялился в свою кружку с чаем.
– Привет, – сказал я.
– Привет.
С Чико не было нужды притворяться и выделываться. Я налил себе чаю из чайника и сел напротив.
– Это было ужасно, – сказал он, – да?
– Ага.
– И я типа потерял сознание.
– Угу.
– А ты нет. Тем хуже.
Мы некоторое время сидели молча. Глаза у Чико были пустые и тусклые, и дело было уже не в сотрясении мозга.
– Как ты думаешь, – спросил он, – тебя после такого оставят в покое?
– Не знаю.
– Может, и оставят.
Я кивнул. Мы потихоньку тянули свой чай.
– Что они сказали-то? – спросил он. – Ну, большие шишки.
– Они меня выслушали. Лукас уволился. Конец истории.
– Но не для нас.
– Не для нас.
Я неловко пошевелился на стуле.
– И что делать будем? – спросил он.
– Посмотрим.
– Знаешь, я просто не могу…
Чико запнулся. Он выглядел больным, усталым и удрученным.
– Знаю, – сказал я. – И я тоже.