Только я и помню. Кроме меня – некому. Дай бог, если у дальних потомков фотокарточки сохранились. Те, на которых не разберешь, кто здесь юная прародительница, а кто – ее подружки. Вы все для них одинаково далеко. Одна я осталась. Но что делать, мадемуазель? Держите голову выше, спину ровнее, а нос по ветру. И пуговицу к плащу пришейте, раз заняться нечем. Она у вас, мадемуазель, качается, как маятник.
В коридоре напротив учительской стоят вполне пристойные банкетки. Но я по привычке ныкаюсь в ближайшем туалете. Пристраиваюсь на подоконнике, начинаю потрошить сумку. Нитки сами попались под руку. Они желтые, а плащ синий. Придется всю катушку взглядом перекрашивать. Иголка, естественно, при мне, но она рабочая, для ведьмовства. Такой иголкой пуговицы пришивать – это примерно как вскрывать скальпелем консервы. Вандализм в чистом виде! Ножницы тоже нашлись, те маникюрные, которые я сперла из Анькиной коробки. Острые, заразы! Опять до крови поранилась. Кое-как прилаживаю пуговицу и для надежности еще примагничиваю ее взглядом, чтобы больше не отлетала. Надо Аньке эту фишку показать: взрослая девочка, сама должна за гардеробом следить, заговаривать шмотки, чтобы им сносу не было!
В сортир вваливается какое-то мелкое дьявольское исчадие белобрысого окраса, мужского полу и лет десяти от роду. Оппаньки, это я хорошо зашла! У нас-то в Смольном мужских туалетов никогда не было, вот я табличку и не посмотрела. Совсем в маразм впадаю, не иначе! Торопливо кидаю все свои швейные принадлежности в магазинный пакет, к банке кофе, колготкам и прочей колбасе. Бормочу извинения и выкатываюсь наружу. К Аньке на продленку, что ли, зайти, посмотреть, как она там вообще?
– Добрый день. Мне нужна Аня Шереметьева. Она здесь?
– А у нас такой нету!
– Женька? – Анютка упирается локтями в парту, запорошенную альбомами, фломастерами, цветной бумагой и прочими тетрадями. На обложке – вверх ногами для меня – синеет аккуратная вязь учительского почерка. «…ученицы 2-го класса лицея „Вдохновение“ Собакиной Анны». У моего ребенка фамилия Марфы.
– Привет! – Я с любопытством разглядываю место Анькиного ежедневного заключения. Стены в цветах – нарисованных и настоящих, всунутых в подставки. На полу ковролин, на нем спиной ко мне сидит пацан, собирает модельку из яркого конструктора. В шкафу книжки, на полках поделки. В углу с потолка свисает телевизор, там беззвучно шебуршат персонажи старой советской сказки. На окнах – шторы, на шторах – розочки. Казарма, в общем, в цветочек. Вдоль окон вытянулись двумя короткими цепочками десять одноместных парт. За третьей в крайнем ряду и сидит моя Анька.
– Ты чего пришла?
На нас смотрят зрители – три мальчика и еще одна девица Анюткиного возраста. На меня так дети в ТЮЗе пялились. Они в зале, я на сцене. Как правило, в образе Бабы-яги или злобной мачехи. А я сейчас добрая-добрая, ну правда же!
– Освободилась пораньше. Пошли в кондитерскую?
Я нервно шуршу своими бахилами, тереблю наспех напяленное обручальное кольцо (вот, заодно и Темкин презентик выгуляла!).
– Сейчас, да? – Анька смотрит на одноклассников – тоже как со сцены. Держит паузу. А потом выдает голосом примы императорской оперы: – Ну… Я вообще-то не против…
Вот ведь цаца упрямая! Не хуже, чем я в детстве.
– Попозже. Я к твоей классной дам… руководительнице должна зайти. Вернусь и пойдем.
– Я тогда подумаю, – Анька поджимает губы, точно как Марфа.
– Да, конечно. Всем пока, скоро увидимся, – спектакль закончен.
Анькины камрады вразнобой мычат что-то вежливое, как и полагается свите, сама принцесса скупо кивает и продолжает рисовать в альбоме оборчато-кружевную фигню – фломастером нестерпимо сиреневого цвета.
В коридоре я сталкиваюсь с кудлатой дамой невнятного возраста. На носу у нее очки, на губах – четыре слоя алой ваксы.
– Добрый день. А я вас сразу узнала!
В прошлой жизни меня этот вопрос периодически вгонял в ступор. Актрису Лындину и на улице узнавали, и в поезде, даже в бане. С одной стороны, приятно, с другой – всегда не вовремя. Когда переродилась, началась другая пенка: нынешние пожилые периодически видят во мне сходство с советской кинодивой и застенчиво сообщают: «Вы, конечно, не помните, но вот раньше была такая прекрасная артистка…» Помню, была. Я ей даже родственницей прихожусь, только весьма дальней.
– Вы Анечкина мама? Вы очень похожи!
Корявый комплимент выдается автоматически, с вежливостью замотанной официантки. Анька у нас светленькая, типичная бледная моль. А у меня морда смуглая. Раньше за цыганку иногда принимали, теперь за нелегалку. А сто лет назад такой типаж именовался «женщина-вамп» и был весьма в цене. Нас с Анькой сравнивать – как ежа с ужом.
– У вас глаза одинаковые, и вы улыбаетесь как под копирку! А я воспитатель продленной группы. Вас ждут в учительской, я провожу!
На кофточке у дамы тоже розочки. Вязаные, оранжевые. Совершенно жуткие.
Анькина учительница хотела поговорить со мной о чем-то чрезвычайно важном. Об утренних опозданиях, наверное. Об учебнике по английскому, который Темка две недели не успевал купить. О чешках, которые Анька потеряла в раздевалке. Но я, как вошла, так сразу все узнала. Про то, что у учительницы дома хаос, а на душе – вечные зимние сумерки. Про зятя, который в бутербродах хлебную мякоть выкусывает, а корки оставляет, прямо на столе. Про старшую дочь Надьку – мужлана в юбке, которая мечтает квартиру разменять. Про младшую дочку Риту, которая почти месяц на сохранении лежит, а лечащий врач ничего путного не говорит, ему лишь бы деньги вытянуть. Ну про ту самую Риту, малыша которой я попыталась спасти в День святого Валентина. Там еще чья-то ворона подсуетилась: либо ведьма, либо крылатка.
Вспомнила я эту Инну Павловну – еще до того, как она рот раскрыла и начала меня отчитывать за все, что я допустила и о чем не позаботилась. От нее – неглупой, некогда если не красивой, так очень даже хорошенькой – пахло таким одиночеством, что у меня руки затряслись, затребовали работу.
Так мы с ней и общались. Она мне мозг строгала, я ей жизнь залечивала и заглаживала.
– Меня сложившаяся ситуация не очень устраивает. Обычно у нас родители всегда готовы к диалогу с лицеем, сами проявляют активность… (Вместо пальто лапсердак какой-то нацепила и стоит тут передо мной, губки оттопыривает. Я бы посмотрела, как бы ты двоих детей в одиночку вытянула, милая моя…)
– Инна Павловна, у нас в семье были форс-мажорные обстоятельства… (Фигассе, Инна Павловна, как вас скрючило? От ненависти аж звените. Спасибо, конечно, что на детей не срываетесь, в себе все держите, но в семье у вас реальный караул. Даже не соображу сразу, что тут можно сделать.)
– Я понимаю, что вы очень, очень молодая мама. Так сказать, начинающая. Но в нашем с вами случае… (Улыбаться она мне будет! Еще бы, здоровая, молодая! А исполнится тебе пятьдесят семь, останешься с двумя здоровенными кобылами в доме…)
– Разумеется, я проконтролирую. Обычно Аню утром отводит Темчик… наш папа… (Ох, Инна Павловна. Доброты тебе надо, человеческой. Чтобы не просто нужной быть, а любимой и единственной. Но пятьдесят семь – это сложно. Я тебе нормального ровесника не подыщу, а с теми, кто помоложе, у тебя ни шиша не выйдет. Значит, счастье должно быть не в личной жизни, а… в чем?)
– Тем более, я так понимаю, у вас есть бабушка, девочка ее часто вспоминает… Может быть, имеет смысл как-то и ее привлечь, пригласить к диалогу?
– Кто? – удивляюсь я, забыв прочесть подтекст.
– Извините, я не знаю, как зовут вашу родственницу, Аня мне говорила, но в голове вот вертится, вертится… Простое имя. Мара, если не ошибаюсь. А может быть, Варя…
– Ира. Это родственники… родных родителей.
Неужели Аньке и в самом деле мама-Ира звонит? Или ребенок ее забыть не может?
– Теперь хотелось бы сказать о самой Ане. За эти полтора месяца я составила мнение о ней. Конечно, оно может быть субъективным, но… (Ну вот что ты пялишься – как дрелью сверлишь. А наш Колька даже дырку в стене проделать не может, чтобы телевизор на кухне повесить!)
– Инна Павловна, спасибо за такие слова, мне очень приятно… (А ведь ты детей-то любишь. Может, и устаешь от них, и срываешься иногда, но любишь. И они тебя любят. Только у тебя сейчас другой эмоциональный голод. Когда не просто жрать хочется, а конкретного, картошки с салом и соленым огурцом например. А тебе шоколадку предлагают.)
– Я понимаю, что вы вообще можете относиться несерьезно к Восьмому марта, не отмечать. Но ведь ребенок вас ждал, готовился. Вы бы видели, какие у нее были потухшие глаза, когда перед концертом ко всем пришли родители, а к ней нет… (Я тут распинаюсь, а ты меня в упор не видишь, смотришь, как на пустое место. Поэтому и Аня такая же растет, как лопух под забором!)
– Инна Павловна, мы празднуем, честное слово. (Кто бы мне этот праздник бы отменил, по-вашему? Мирским радость нужна, вот мы и вкалываем!)
– Вы сами не понимаете, какая иногда мелочь может оказаться решающей, как много может значить это поздравление. (Как бетонная, ей-богу. Кивает, а глаза пустые…)
– Вышло досадное недоразумение. (А ничего, что я тебе тоже в праздник внука будущего спасла?)
– Пожалуйста, постарайтесь в следующий раз… (Все, не могу больше. И пожаловаться некому про то, что у нас творится. Да не у нас, у них. Это их дом теперь, я там так, приживалкой. Сижу в своей комнате, как мышь, и поговорить не с кем. Ритуська, когда маленькая была, то от меня не отлипала, хвостиком ходила, а теперь…)
– Ну что вы! Конечно, мы обязательно…. (Инночка! Да не гневи ты судьбу, хорошо все у тебя дома, просто прекрасно. И дочки тебя любят, и зять за кретинку не держит, он просто боится слегка, вот и начинает первым. Ты же взрослая девочка, сама знаешь, люди притираются. А внук родится, вообще помолодеешь. Он тебя будет правильно любить, как ты больше всего на свете хочешь. Потерпи немножечко. Я сейчас тебе надежду подкину, сразу легче станет! Сейчас, секундочку… Ой, пальцы сводит! Как отмороженные. Больно!)