– …судьба наконец-то улыбнулась поисковому отряду. Личность третьего ополченца удалось установить благодаря хорошо сохранившемуся личному имуществу. Как правило, документы, фотографии и письма, пролежавшие столько лет…
– Темчик курить ушел, а я к вам, чтобы ему не завидовать.
Вот Лана, первая Темкина жена, тоже все курила, даже когда врала, что маленького носит.
– …произошло самое настоящее чудо. Найденная на месте поисковых работ фотография, которая находилась в гимнастерке бойца, сохранилась практически в исходном состоянии. Именно благодаря надписи «Сане от Евы навсегда»…
– Я когда в техникуме училась, покуривала. А потом, как Валеркой забеременела, – Вера запнулась, словно с дороги сбилась, а не с разговора. – Женя, ты что, ребеночка ждешь?
Спросила и сама испугалась. Надо было аккуратно. У Темки выяснить, исхитриться. А она вот в лоб, напрямую. Женечка пятнами пошла и в телевизор уставилась так, словно там подсказку можно было увидеть.
– Наверное… кажется… Я погромче сделаю?
– …уроженец Смоленской области Александр Сергеевич Столяров, ушедший в народное ополчение в августе сорок первого года… – бормотнуло в телевизоре почти набатом.
– Это как это, «кажется»? Сама, что ли, не знаешь?
– Из хранящихся в Подольском архиве документов стало известно, что жена Александра Сергеевича героически погибла в оккупированном Смоленске, будучи связной партизан…
– Нашли человека, а к нему и на могилу прийти теперь некому… – Вера покачала головой. Не хочет ей Женечка про ребеночка говорить, ну и не надо. Может, в сглаз верит. – Ты меня прости, я ж не из любопытства, я помочь…
– Конечно. Секундочку. – У нее прямо слезы на глазах, и голос хрипатый стал. Ну точно, в положении. Вера обе беременности тоже вот так плакала – то в кино, то над любимой песней Валентины Толкуновой, если ту передавали по радио.
– Вглядитесь в эти лица, преклонитесь перед памятью людей, отдавших самое дорогое, свою жизнь, за… – К голосу ведущего примешалась музыка – строгая, щемящая. Женя все в телевизор смотрела, голову поворачивала медленно, чтобы слезы не потекли.
– Вера Сергеевна, вы меня про ребенка спрашивали?
– Ну, хлебушек нарезали, можно и за стол, – заторопилась Вера. А сама то на кастрюлю из-под теста смотрела, то на банку с чайным грибом.
– Пять недель почти, в январе рожать буду… – улыбнулась Женя. Вера не успела ни ответить, ни обнять – на кухню Анечка вбежала:
– Папа спрашивает, стулья уже нести? А то он голодный, и я тоже голодная.
Кухонька у них чуть побольше прихожей. Поэтому Анечка макушкой в Верино плечо влетела. Рука сама потянулась погладить.
– Анют, сильно стукнулась? Вера Сергеева, вам не бо…
– Анечка, хочешь, подую, и все пройдет…
– Уже прошло… – Анютка крутилась, пританцовывала под льющуюся из телевизора «Катюшу». Прическа у девочки славная, хоть и старомодная, под «пажа». Волосы густые.
– Да не больно мне совсем! Баба Вера, а ты ничего не старая, как говорила. Ты красивая очень, если тебе все морщинки запудрить.
Темочка-то шатен, у Жени кудри черные, а девочка русая, реснички белые почти. Но все равно похожа на них, своя потому что, а не чья-нибудь еще.
– Баба Вера, а ты знаешь, что у меня зимой братик родится? Женя сказала, что обязательно братик. Я вообще сестричку больше хочу, потому что с мальчиком не так интересно играть будет. А папа сказал, что мы сюда, наверное, жить переедем, если Женя на своей работе договорится. А у папы больше работы нет, поэтому он…
– Ма, стулья нести? – Тема вошел. Совсем тесно стало, хорошо.
– Баба Вера, а можно я сегодня на верхней кровати спать буду? Папа сказал, там всегда хорошие сны снятся, потому что плохие наверх не забираются. Они тяжелые и летать не умеют. Это ты придумала или так взаправду бывает?
Входящее от 09.05.2009
И. о. руководителя
Московского городского Смотрового округа
Сторожевому высшей категории
Панкратову С. С.
От Озерной Е. О.,
рабочий псевдоним «Гадюка»,
Смотровой Северо-Западного (Норд-Вест)
участка г. Москвы
Прошу освободить меня от занимаемой должности по собственному желанию в связи с переездом на новое место жительства с 31 мая 2009 года.
При прибытии в пункт назначения обязуюсь встать на учет в отделе кадров местного городского Сторожевого управления в течение 10 (десяти) рабочих дней.
Обязуюсь передать дела на вверенной мне территории назначенному на мою должность коллеге до 23 часов 59 минут 31.05.2009.
НЕ ВОЗРАЖАЮ. ПАНКРАТОВ. 10 V 2009 от Р. Х.
– Мама!
Голос взрослый, даже усталый, а на таком слове сбивается, предает сам себя. Слышна хорошо настоявшаяся ненависть. Та, что висит в воздухе плотным прогорклым облаком, разъедает глаза и мысли, пропитывает плотные шторы, лысые ковры, затертые обои. Крепкая ненависть: можно учуять через три стены. Соседки у себя на кухне ссорятся, а зло в Ирочкину комнату долетает без проблем. Слышно его лучше, чем звуки.
– Мама, ну куда ты лезешь опять? Ты же не понимаешь!
– Ты совсем за дуру меня держишь! Я на тебя пашу как проклятая, а что в ответ получаю? Ты гордыньку-то свою поумерь…
За месяцы местной жизни Ирочка к этим перебранкам успела привыкнуть, даже полюбила их слегка. Громыхавшие дальней грозой соседские ссоры выдергивали Иру-Бархат из тошнотного забытья, напоминали, что все беды и горести прошлых жизней сейчас снятся, а не повторяются раз за разом, как слова на пластинке с поврежденной бороздкой. Если тебя из кошмара вынули, то ты благодаришь того, кто это сделал. Будь то нудный сигнал мусороуборочной машины или же заполошные визги двух баб, делящих ванную комнату, городской телефон, последнюю сигарету в пачке, а также надежду и счастье.
– Тебе кто разрешил так с матерью разговаривать?! Думаешь, если ты меня в гроб загонишь… Алинка, тварь такая, я же тебя насквозь вижу, всю твою поганую натуру!
– Слушай, я не ребенок, чтобы тебя бояться. Мне двадцать один, понимаешь? Двадцать! Один! А ты меня все грозишься в детдом сдать!
«Хороший возраст, правильный!» Ирочка потерлась щекой о шелушащиеся обои, слушая оскорбления, звучащие для нее колыбельной. Не надо к ним лезть. Местная Смотровая справится. Если успеет. Вспомнить бы, к чьему участку дом относится и кто на этой территории работает. Хреново работает, кстати говоря, никак этих дур утихомирить не может. Мать ведь не столько старости боится, сколько ненужности. А дочь в потоке льющихся на нее словесных помоев успевает разглядеть эти страхи. Пользуется ими как козырем, не идет на поводу у жалости. Им бы терпения отсыпать, буквально две чайные ложки в год, так где его взять? В Ирочкином багаже такого не водится.
Чемодан до сих пор лежал посреди пыльной комнаты. Замочки горели под нажимом солнечного света. Надо перетащить ношу поближе к дивану, посмотреть, как поживают аргументы с артефактами, что с ними за пару месяцев сделалось. Добро, скорее всего, могло прорасти, яблочки молодильные созреть из косточек, метелки забей-травы зацвести.
Ирочка нехотя отлепилась от стены, сделала несколько мелких шажков. Хотела найти хоть какую-то опору. А ладонь натыкалась лишь на пронзительное тепло: через всю комнату, строго по диагонали, бил солнечный луч. Словно в воздухе проложили перила светлого дерева, держащиеся сами по себе, без балясин и кованых решеток.
Она не выдержала: представила лакированную поверхность лестничных перил, закрыла глаза. Потом неловко вытянула руку – невозможно бледную, дрожащую от напряжения, с крошечными, три дня назад проклюнувшимися ногтями. Пальцы почти сразу нащупали поддержку. Вцепившись в солнечный свет и не раскрывая глаз, Ирочка тихонько добрела до своего багажа. Нащупала вытянутую чемоданную ручку, потянула ее, осторожно двинулась обратно, к родной тахте, к мятым простыням, засыпанным чешуйками старой кожи, к канонаде соседских голосов.
– Да чтоб ты, зараза такая, вообще бы… никогда…
– Господи, мама, ну когда ты уже…
Солнечные перила мигнули пару раз, а потом растаяли в прогретом пыльном воздухе.
Ирочке снилось мясо. Большие, крупно нарезанные пласты. Из чугунка, дымящиеся. С жирной подливкой, с ядреным черным перцем, с обычной, сваренной в мундире картошкой. С ледяной до звонкости водочкой, налитой в хрустальную рюмку. А потом обязательно папиросу – крепкую, злую. Обжигающую скукоженное нутро. Буквально затяжки две, не больше: чтобы голова слегка закружилась, а потом бы встала на место, щелкнув напоследок слабой болью в висках. Она уже чуяла кислую табачную крошку на языке и лохматые волокна мяса, застрявшие между молодых, едва выросших зубов. Ирочка даже сглотнула. Окончательно проснулась.
Светало. За нечетко различимой стеной захлебывался звоном будильник. В ванной слабо гудела труба, на лестничной площадке вздыхал лифт. Тишина ходила по квартире на мягких лапах, морщила чуткий нос, недовольно покачивала пушистым хвостом.
– Апчхи!
Звук утонул в подвываниях чужого будильника.
– Будь здорова! – подбодрила саму себя Ирочка, усаживаясь на тахте.
На месте второй подушки маячил верным сторожем чемодан. От него пахло аптекой и кондитерской, рабочей ведьмовской комнатой. Из-за тоски по ремеслу сразу заломило кончики пальцев – так, словно Ирочка гуляла без перчаток по морозу, а теперь сунула ладони под горячую воду (хотя делать такое строжайше запрещено!). Сразу же захотелось ядреного зимнего воздуха, звенящего холодного ветра и острых снежинок, которые норовят пощекотать щеки… Кого после омоложения на солененькое тянет, кого на мандарины и шоколад, а организм Иры-Бархат требовал зимней стужи и мяса жареного.
Она встала босиком на немытый пол, обиженно поморщилась, а потом в пять неловких – как по гололеду! – шагов пересекла комнату. И почти припала к стеклу.