Она развернулась на каблуках и побежала.
В голову Вайолет пытался прорваться вовсе не дух.
А тень.
«Тень, оставленная в смерти, – это большая опасность».
Так говорилось в сказке, которую мать в детстве рассказывала им на ночь. Она просто хотела напугать их и напомнить об осторожности. И не ожидала, что они однажды столкнутся с тенью лицом к лицу.
Эди бежала, но песок под ногами оседал, замедляя шаг. Она громко выругалась. Нужно было пройти обратно в жизнь, пока тень ее не догнала. Но сперва – оторваться. Нельзя допустить, чтобы тень прошла за ней.
Оглянувшись, Эди увидела, как размытый человекоподобный силуэт вырывается из пут полыни, а нежно-зеленый травяной дым бессильно растворяется в тумане. Тень бросилась на нее дерганым движением, без всякого изящества, зато с огромной скоростью.
Эди прибавила ходу, однако чувствовала, что тень за спиной прибавила тоже.
Еще раз оглянувшись, она обнаружила, что от мрачного силуэта отделился нитевидный усик. Он скользил к ней еще быстрее.
Странно спокойный участок сознания сообщил Эди, что сбежать у нее вряд ли получится. И единственный шанс вернуться в жизнь – поджечь остатки лаванды прямо сейчас и перейти.
Но такое решение несло ужасный риск. Тени совсем чуть-чуть не хватило до того, чтобы подчинить сознание сестры. Ее сдерживали только сила сопротивления Вайолет, выпестованного годами уроков матери, и вмешательство Эди в смерти. Если она сейчас откроет Завесу, если тень пройдет за ней в переполненный театр «Метрополитен», у нее будет большой выбор тел, куда вселиться, – тел, которые понятия не имеют, как дать отпор.
Перед глазами мелькнуло лицо матери. Точно такое же, как год назад в Завесе. Ее глаза, обычно смотревшие мягко и мечтательно, распахнулись от страха, но губы были мрачно, решительно сжаты – в поднятой руке она держала зажженный корень белладонны.
Эди остановилась и развернулась к тени лицом. Убежать она не сможет. Но, возможно, есть иной путь.
И вдруг… на краю ее зрения мелькнул свет.
К ним приблизился второй, ярко горящий дух. Дух маленького мальчика в ночной рубашке, едва прикрывающей колени.
Эди изумленно моргнула. Она совсем про него забыла.
Но не успела она крикнуть ему, что тут опасно, и велеть спасаться, как дух мальчика с невероятной скоростью припустил вперед. Встал между Эди и надвигающейся тенью – крошечная искорка бросила вызов стене тьмы.
С губ Эди сорвался крик – что-то среднее между предостережением и всхлипом. Потому что, произнося слова, она уже знала: слишком поздно.
Через долю секунды после того, как мальчик преградил тени путь, похожие на щупальца нити обвились вокруг его шеи. Тень подняла его в туманный воздух, и изо рта мальчика вырвался булькающий всхлип. Перед Эди в последний раз мелькнуло его перепуганное личико, широко распахнутые от изумления и страха глаза – и тень разорвала дух бедняжки надвое.
Дальше все произошло очень быстро, но смотреть оттого было ничуть не менее жутко. Склонившись над разорванным духом, тень опустила к нему дымчатую массу, служившую ей головой, и принялась пить свет, все еще льющийся из мальчика.
Не прошло и секунды, как он был выпит досуха. Останки его рассыпались, как пыль, и разлетелись, примешиваясь к вечной дымке Завесы.
Эди запоздало вспомнила его имя. Вспомнила, как звала его на сцене мать.
Уильям.
Уильям Браун.
Скоро мать позабудет своего почившего любимого сына – только имя и вспомнит. Уже сейчас свет его образа меркнет в ее сознании. Меркнет память о мальчике, который ушел слишком рано. Который остался храбрым даже в смерти. О мальчике, чья душа никогда уже не обретет вечного покоя.
Эди охватила печаль, а тень, насытившись, выпрямилась и развернулась к ней.
От ее движения воздух пошел рябью, и в носу защекотал новый запах. От тени мерными волнами шел острый запах.
Свежий и живой. Как зреющие на стебле помидоры.
Запах белладонны.
«Эди!»
Голос матери. Встревоженный и торопливый. Как в тот день в Завесе.
«Эди!»
Она приказала дочери остановиться. Остановиться и уйти прочь. Но Эди не послушала. Хотела помочь.
«Эди!»
Воздух вокруг заполнился другим запахом. Он мешался с туманом. Прорезал горько-свежую белладонну. Лаванда… и что-то еще. Что-то напоминающее о жизни.
Эди подняла голову – тень прыгнула на нее. Веревка-усик оказалась в паре сантиметров от лица.
Долго ли Вайолет будет ее помнить? Дни пройдут или только часы, прежде чем она станет призраком, запертым далеко-далеко на задворках сознания сестры?
Эди зажмурилась. В последний раз услышала оклик матери.
И рухнула во тьму.
10
Воздух прорезал смех Вайолет. Звонкий и чистый, как колокольчик.
– Страшную! Ну пожалуйста, расскажи страшную!
Эди села на кровати, собираясь возразить. От страшных сказок на ночь ей снились кошмары. Но не успела она подать голос, как Вайолет накрыла ее лицо подушкой и вдавила в постель.
– Вайолет, не души сестру, пожалуйста.
Мать говорила своим фирменным строгим тоном, но у нее не получалось скрыть веселья. Секунда – и подушку с Эди сняли.
Она, моргнув, посмотрела на разрумянившуюся розовощекую Вайолет. Сестра широко распахнула зеленые глаза и умоляюще глядела на нее, склоняясь все ниже, пока они не соприкоснулись носами.
– Эди, ну пожалуйста! Страшные сказки гораздо веселее!
Дальний край кровати просел – рядом с Эди примостилась мать. На ней был привычный кремовый халат; светлые, почти белые волосы, заплетенные в косу, свисали сбоку вдоль шеи.
– Эди, милая, ничего страшного, если ты выберешь…
– Нет, – ответила Эди, с мрачной решимостью поворачиваясь к матери, – я тоже, если можно, хочу страшную.
Вайолет за ее спиной радостно взвизгнула и обхватила Эди, благодарно стиснув за талию. Эди улыбнулась и прижалась к сестре покрепче. Если ей будут сниться кошмары, пусть Вайолет обнимает ее всю ночь.
Улыбаясь одними глазами, мать заправила локон Эди за ухо. За тот год, что Эди ходила в Завесу, ее волосы начали выцветать. И хотя вслух она этого не признавала, Эди подозревала, что мать знает: в глубине души она оплакивает утрату некогда темно-каштановой гривы.
Встав и погасив все лампы, кроме одной, мать вернулась к кровати, поплотнее накрыла сестер одеялами и принялась мягко и напевно рассказывать:
– В жизни есть много вещей, которых маленьким девочкам стоит опасаться. Но в смерти – только одна. – Голос матери зазвучал зловеще, и Эди вздрогнула, а Вайолет покрепче сжала ее в объятиях. – Тень, – пропела мать, – это темная сторона души. Напуганная, жестокая, иногда злобная наша часть. Пока тень живет внутри человека, пока свет сдерживает ее, бояться нечего. Но тень, оставленная в смерти, – это большая опасность.
Вайолет на миг перестала дышать, и теперь пришел черед Эди ее успокаивать.
– Ни один дух, – продолжала мать, и ее зеленые глаза в тусклом свете лампы казались черными, – не может, вырвавшись в жизнь, оставить тень в смерти навечно. Они будут тесно связаны во веки веков. Но если дух противится зову тени, если отказывается вернуться в смерть, то тень обречена на бесконечный бездумный голод. Отчаянно стремясь воссоединиться с тем, кто ее покинул, тень поглотит всех злосчастных духов, что попадутся на ее пути. Высосет из них весь оставшийся свет и силы, заберет даже память, благодаря которой они живы в сознании смертных. Поэтому, дорогие мои, когда осмелитесь открыть Завесу и шагнуть в туманы смерти, всегда остерегайтесь теней. А если однажды она вам встретится, вы должны мне обещать… Обещайте мне…
Эди застыла – руки Вайолет пропали с ее талии. Она рывком села в кровати, а комнату заполнил холодный туман, плотный, будто морской. В воздух, разрезая белую взвесь, потянулись завитки черного дыма. Дыма со свежим живым запахом.
Как зреющие на стебле помидоры.
В горле Эди засел крик. Она уже не лежала под одеялом в кровати своего детства в объятиях сестры, но стояла в Завесе смерти. А в отдалении воздух рассекла сияющая рука, сжимавшая большим и указательным пальцем зажженный корень белладонны.
– Беги! – Туманы Завесы разорвал голос матери.
Потом дым и туман исчезли. Остался только корень белладонны, но теперь он лежал, наполовину выглядывая из шелкового травяного кисета, на полу в матушкиной гостиной, как в тот судьбоносный день год назад. По его скрученной поверхности плясали отсветы огня в камине, отчего ссохшийся корешок зловеще отблескивал.
Было и кое-что еще. У камина. Белый проблеск пергамента. Уголок листка, который мать бросила в огонь.
Эди это помнила. Помнила, как мать у нее на глазах поднесла к пламени один-единственный листок. Ей тогда стало любопытно. Дождавшись, пока мать отвернется, она решила подглядеть. Но он сгорел прежде, чем она успела разобрать написанное.
Или нет?
Эди вдруг оказалась на коленях у огня, и пламя обожгло ей лицо. Подавшись вперед, она еле-еле разобрала, похоже, окончание письма, написанного изящным женским почерком:
…горе кажется искренним. И все же мне хочется попросить тебя, дорогая, быть осторожной.
Всегда твоя, Н. Д.
Н. Д.
При виде этих инициалов в голове у Эди зазвенел колокольчик узнавания.
Где же она их раньше видела?
Она рванулась выхватить клочок бумаги из очага, но не успели ее пальцы коснуться его, как пламя взметнулось, и от письма ничего не осталось.
Миг – и пламя уже пожирало саму Эди. Огонь поднимался по рукам, опаляя до волдырей. Дым набивался в нос и рот. Грудь сдавила тяжесть.
Не вдохнуть.
Не…
Эди проснулась, задыхаясь.
Она пила воздух заполошными, неровными глотками, и он заполнял легкие. Сердце колотилось в грудную клетку, кожу покрывал пот.
Кто-то снял с нее одежду, оставив только льняную сорочку, и теперь та липла к холодной потной коже. Сверху ее накрыли белым покрывалом и толстым бумазейным одеялом. Скинув с себя тяжесть, Эди поняла, что лежит в кровати. И не в своей детской кроватке из сна, а в номере, который они с Вайолет снимали в «Юнион-хотел».