— Якый может быть шьмех? Тут горэ, а не шьмех!
— Слушай, как тебя, — сказал, подойдя, Бармаш, закрыл корзину и сунул ее Шполянскому в руки. — Забирай! А мы проводим тебя вон за ту горку, и ветер тебе в зад! Чеши от нас! Понял?
— Уходи! Кет! — закричал вдруг тонко и резко невидимый в толпе Кожагул. — Уходи, а мы бросим тебе в спину горсть земли[19].
— Боже ж мий! Дэ ж та правда? — жалобно сказал и отпихнул корзинку Шполянский. — Мы пийшлы на край свиту, мы самопожертвувалысь, а нас за горку?
— Уходи, — глухо выдавил Бармаш. — Уходи по-хорошему! Ты пойми, весь народ от тебя отрекается!
— Гоните з родного коллэктиву? А за шо? Норму всигда сполняю, в профеоюзи задолженности нэ маю, на заем подпысався, в сбэркассу вкладчик. Всю анкэту з сэбэ зниму, про́ше!
— Недобиток бандеровский! — негромко, с тяжелой ненавистью сказал вдруг Мефодин. — Не рано ли тебе амнистию дали?
— Ты, Вася, шо, сказывся? — злобные морщинки Шполянского переместились в удивленную улыбку, а глаза-бусины взглянули цепко, настороженно. — Зачем мне той пан Бандера, колы я й пры социялизме живу и аж цмокаю!
Он стоял сбычившись, выставив страшный лоб, и, как затравленный волк, то и дело оглядывался. Щупая подступивших людей застланными, скрытными глазами, он со злобным торжеством крикнул им:
— Слыхалы? Шполянський й пры социялизме будэ жить в сто разов краще вас, дурней! Що, взялы? В сто разов! От!
Казалось, он издевается над людьми, дразнит их, торжествует победу над ними. Но холодно, глухо и мрачно было в его душе. Ничего, кроме бессильной, не радующей злобы, не было в ней.
— Не бросайся, подлец, большими словами! — крикнул строго и звонко, шагнув к Шполянскому, Яшенька, но его схватили за полу и потянули назад.
— Рот затыкаете? Ну шо ж валяйтэ, мордуйтэ трудового человека! — ненатурально шумно вздохнул Шполянский и пошел прямо на людей.
— Погоди, Шполянский, не уходи, разговор будет! — Это крикнул Мефодин, со злой зоркостью следивший за токарем. — Вот, товарищи, второй ключ от зажигания моей машины! — высоко поднял шофер ключ и швырнул его Полупанову. — Возьми, Пашка, пригодится. Дал мне его Шполянский.
— Ящик мне делаешь, падло? — шагнул к Мефодину Шполянский, облизывая мгновенно пересохшие губы. Но, увидев над головой бешеный кулак Мефодина, испуганно попятился.
— Ближе чем на три шага не подходи! Убью! — закричал распаленно Мефодин. — Я тебя выворочу, собака!.. А вот эту бумажку ты возьми, директор. Тут два адреса дружков Шполянского, куда груз сплавить и куда машину загнать. Под это дело и выдал он мне вчера авансом целый литр. А я, когда машину угнал, об одном думал: показать вам всем, из чего Васька Мефодин сделан, первому на Жангабыл приехать. Чтоб все вы ахнули! А больше мне ничего не надо!
— Фу, похабство какое! — потер Егор Парменович лоб, где начала набухать синяя жила. И было страшно, что вот-вот она лопнет и зальет его лицо горячей кровью. Он помолчал, тяжело дыша, и вдруг рассердился так, что выступили на щеках багровые прожилки. — А идите вы к дьяволу с вашими грязными делами. Жить и работать мешают, мерзавцы!.. Воронков, назначь двух комсомольцев! Пусть глаз не спускают с подлеца Шполянского, пока не сдадим его милиции!
Шполянский ответил только взглядом, но в глазах его мелькнуло такое лютое, что стоявший рядом Воронков вздрогнул. Глядя Егору Парменовичу в переносицу сузившимися глазами, дергая скулами, Шполянский прошептал:
— Востру иголку вам в хлиб, гады!
— Ладно, насчет иголки мы запомним, — ответил строго Воронков и обратился к директору: — А с Мефодиным как, Егор Парменович? Кто поручится, что Васька не убежит?
— За Василия я поручусь! — вышел из толпы Полупанов и встал рядом с Мефодиным.
— И я поручусь! — крикнул Борис.
— Он же машину с грузом угнал! — возмущенно взъерошил бороду Вадим. — Надо же соображать!
— Двоих тебе, Воронков, мало? — весело прищурился Грушин. — Коли мало, тогда, слышь, и меня присчитай. Тоже поручусь.
— Видали? — тихо, потрясенно удивился Мефодин. Но губы его самолюбиво задрожали, и, протянув руки Воронкову, он крикнул: — Не надо мне никаких поручителей! Вяжи мне руки-ноги, и без хлопот!
— А ну тебя к чертям! — засмеялся Воронков, отталкивая руки Мефодина. — И так не убежишь.
— Не убегу, — снова стих Василий.
— Рожа у тебя, Васька, ой нехорошая! — осуждающе посмотрел на него Грушин.
— С похмелья! — опять начал накаляться шофер.
— Я не о том, дурак, — спокойно ответил Степан Елизарович. — На роже у тебя этакое, пропади все пропадом, а сам я в первую очередь! Ты, брат, не очень в меланхолию ударяйся.
Мефодин молчал, глядя в землю.
Глава 30«Чертов мост»
Навстречу Борису от промоины ветер тащил по земле волны свежих стружек и крепкий запах смолы. А к промоине ребята волокли сосновые бревна, заготовленные заботливым Илатом Крохалевым на просеке. Он уже орудовал с молодыми ремесленниками, сооружал мост. Невдалеке от плотников на толстом бревне сидели рядышком Неуспокоев и Садыков. Прораб блестел при луне застежками вельветки. Модное пальто висело на березе, и сладковатую прель прошлогодней листвы перебивал еще более сладкий запах духов. Борис подавил улыбку. Неуспокоев что-то чертил и высчитывал в блокноте, то и дело сверяясь с рулеткой. Заргар старательно светил ему ручным фонариком.
— Смотри, пресса, кто нам промоину устроил! — закричал Садыков подошедшему Борису. — Утром этого не было, а теперь — пожалуйста вам!
Свободной рукой он указал на склон горы, где поблескивал — под луной ноздреватый потемневший снег. Кружевные, изъязвленные днем солнечными лучами сугробы эти оседали, осыпались, шурша и хрустально позванивая. Из-под них сочился тоненький ручеек синеватой снеговой воды и с веселым, коварным журчаньем свергался в промоину. Растаявший за день снег образовал там озеро, а к вечеру край его, обращенный к дороге, размыло, и вода пошла вниз.
— Вот тебе и сюрприз-мюрприз! Садыков виноват? Что?! — кричал торжествующе завгар.
Неуспокоев заложил в блокнот палец, выхватил бесцеремонно из рук Садыкова фонарик и побежал к Ипату. На бегу он кричал беззлобно-сердитые слова:
— Ты смотри у меня, бородатый черт! На комариный нос от чертежа отступишь — под суд отдам!
— Не пугай, начальничек, пуганые! На чертеже-то оно всегда как в аптеке получается, а начнешь строить — черт-те что получается! — тоже с запалом и без обиды кричал в ответ старый плотник.
— Гляди на чертеж! — водил прораб по блокноту лучом фонарика. — С берега на берег перебрасываем брусья, вот таким способом, на них поперек кладем шпальник. Закрепляем его костылями или скобами с торца. На шпальник стелем доску дюймовку. Пришивай ее брусковым гвоздем. Разжевал?
— Наше дело из дерева строить, а не из бумажек, — насмешничал Ипат, возя по чертежу бородой. Но чертеж бережно спрятал за пазуху. — А не тонка дюймовка? На мой взгляд, миним сороковка нужна…
…Красив труд человека, а плотничий, древнейший труд человечества — особенно. Когда мягко, как в масло, всекутся в дерево тонкие и острые, что твоя бритва, плотничьи топоры, когда начнут вызванивать басовито продольные, самого крупного зуба пилы, когда засвистят, завивая стружку, рубанки, и колоколом загудит брошенное сухое бревно, — необыкновенная бодрость, безотчетная радость и вера в свои силы охватывает человека. Может быть, это отзывается в нем первобытная радость его далекого предка, с пугливой оглядкой кравшегося под темными лесами, под ходячими облаками, под частыми звездами. Но пересилил он косматый лесной страх, врубился верным топором в буреломную трущобу и прорубил в темной лесной потолочине дыру к небу, к ясному солнышку. И пошли часты-пусты леса под пашню, под радостные нивки да под рубленые деревянные города! И не потому ли любят петь за работой и так весело поют плотники?
К промоине, смотреть на работу плотников, понемногу собрался весь «совхоз на колесах». И каждому хотелось самому помахать острым топором, вгрызться пилой в пахучее сосновое бревно, а если этого нельзя, то помочь хотя бы веселым советом, дружелюбной подсказкой, заранее зная, что это будет высокомерно отвергнуто плотниками. Но смотреть пришлось недолго. Топоры и пилы начали смолкать, и через промоину перекинулся настил на толстых бревнах. Двое ребят, дурачась, приплясывая, перебежали на ту сторону. За ними пошли Неуспокоев и Крохалев, остановились на середине моста и попрыгали, с лицами серьезными, вслушивающимися, как у докторов, выстукивающих больного.
— Некрасивый, честно будем говорить, — сказал Неуспокоев, и Крохалев понял это особое, инженерское «некрасивый». — Не люблю дерева. Материал дикарей. То ли дело железо и бетон!
— У дерева характер помягче, конечно, чем у железа. Но и дерево вы не хайте. Полезный продукт! — ответил Ипат. — Ладно, давайте в работе будем пробовать.
Его услышал кто-то из водителей и закричал озорничая:
— Истребители бензина, по коням! Трогаемся!
Первым, под ликующее «ура!» целинников, перелетел мост садыковский «козел». Второй пошла мефодинская четырехтонка. Полупанов, тоже под «ура», перебрался благополучно на ту сторону. Но под колесами машины мост болезненно крякнул, как человек, на которого неожиданно сбросили большую тяжесть. Ребята еще кричали «ура!», а Ипат уже чесал бороду и ворчал:
— Не работает, чудовища. Отпору не дает. Третьей должна была идти пятитонка, груженная кирпичом. Водитель подвел ее к промоине, остановил и вылез. По крупному, как волчий глаз, огоньку трубки Борис узнал ленинградца Вадима. Шофер подошел к мосту, попинал его ногой, потом вышел на стлань и начал топать и прыгать.
— Боишься провалиться? — насмешливо спросил не отходивший от моста Неуспокоев.
— Я с грузом десять тонн потяну. Шуточки? — гордо сказал Вадим. — Десять тонн, учтите!
На мост вдруг вышла Марфа Башмакова. Она встала ря