— Усов-то как раз еще и не вырастил. А моя уже на перевале. Я, как ты, не чикалась, — сморщила Галя в улыбке носик. Она шагнула на подножку. — А ну-ка, подвинься! Что ты за человек, ей-богу! Не цепляйся за баранку! Давай вместе попробуем!
Она уверенно села на водительское место и, маленькая, худенькая, так развернула плечи, что хозяин притиснулся к правой дверце. Галя включила мотор и подкинула газку. Машина двинулась медленно, но плавно, без рывков.
— Эх, родная, карабкайся! — Мефодин сорвал ватник и швырнул под задние колеса, подумал и швырнул туда же «бобочку». Машина обрадованно кинулась вперед, пошла быстрее, и трос провис. Борис с силой потянул его, но свело и налило свинцом шею, а через все тело прошло мутное и шумящее, как волна. Исчезли горы, белая дорога, костры, свет фар. Он вытянул испуганно руки, чувствуя, что сейчас упадет…
Очнувшись, Борис понял, что он сидит на земле около костра, на разостланном брезенте. Под спину ему был подставлен ящик. Рядом сидели на ящиках директор и завхоз. Борис пошевелился, собираясь встать. Егор Парменович повернул голову и внимательно посмотрел на слинявшее лицо Бориса.
— Нечего копошиться, сидите! Очень плохо?
— Нет… ничего, — вяло ответил Борис и удивленно посмотрел на руки. Они были в липкой крови, в глубоких порезах.
— Позвать врача?
Борис не ответил. Он алчно смотрел на завхоза, лениво щипавшего пшеничный каравай и так же лениво жевавшего. Судорожно глотнув сухим горлом, Борис тихо и стеснительно сказал:
— Вы не могли бы дать мне немного хлеба? Завхоз посмотрел удивленно и заторопился, начал ломать хлеб. Борис от нетерпения шевелил пальцами ног.
— Кушайте, пожалуйста, — протянул завхоз. — Извините, не догадался.
Неприлично сопя от жадности, Борис вгрызся в пахучую мякоть хлеба. Корчаков покачал головой.
К костру подошел Воронков и бросил к ногам завхоза охапку мокрых, грязных рукавиц:
— Получай, старшина, последние двадцать. В расчете?
— В расчете, — пересчитал завхоз. — Ну, как там! Двигаемся?
Воронков сел на ящик и закурил.
— Так как-то… Тянут помаленьку, без боевого энтузиазма.
Егор Парменович шлепнул по колену негнущимися перчатками и раздул усы.
— Тянут так, что жилы рвутся, а тебе мало? Какой тебе еще энтузиазм нужен? Чтобы «ура» кричали?
— Да я это к слову, — засмеялся Воронков и чуть хвастливо прищурил глаз. — А в общем, мои все на перевале.
— Иди поспи пока. Глаза-то тоже опухли, — посмотрел на него Корчаков.
— Успеется, — небрежно ответил Илья. — А вернее сказать, теперь уже не успеется. Это последние идут, из Бармашова взвода, — указал оя папиросой вниз, откуда поднималась машина.
Ребята тянули ее тросом и насмешливо, тягуче, такт своим валким, трудным шагом, пели:
Едем мы, друзья,
В дальние края.
— «Едем», — покачал головой завхоз. — Называется «едем»! Пять метров в пять минут, аж столбы мелькают!
— Не стоим же! — обиделся Илья. — Ты вот что учти, старшина!
Вслед за машиной, придерживая отлетавшие от ветра полы пальто, поднимался в гору Неуспокоев. Увидев костер, он подошел и встал боком, всем своим видом показывая, что он здесь не задержится. Дождевые капли скатывались с его берета и носа. Он брезгливо пробормотал:
— И дождь и парит, как в прачечной.
Мимо костра шла очередная машина. Трос был струнно натянут, головы ребят, опущенные на грудь, метались то влево, то вправо, в такт шагам. Борис подергал плечом. Оно опять заможжило, как и полчаса назад, когда трос, впиваясь, будто дробил плечо и ключицу.
Ребята шли без песни, изредка перебрасываясь короткими фразами. До костра долетел чей-то задыхающийся голос:
— А что, в Ленинграде, пожалуй, уже спят?
Ответил голос, тоже запыхавшийся:
— Сейчас, ясное дело, спят.
И снова вспыхнула песня:
Будем новоселами
И ты, и я!
Неуспокоев вытер носовым платком шею и махнул им на поющих ребят:
— Мелодия, к вашему сведению, слизана. Слышали в оперетте «Принцесса цирка» хор кутил в ресторане? Подозрительно похоже.
Воронков вскочил и начал валить на костер сухой лапник. Столбом взвились искры, и со свистом вымахнуло из костра длинное белое пламя. Обвитый дымом, обсыпанный искрами, будто и он запылал, Илья яростно шепнул Борису:
— Так бы и дал по морде! Что за человек, скажи?
А прораб странно всхлипнул, словно потянул воздух на больной зуб, и жалко улыбнулся Борису, умоляя поговорить с ним:
— Вы плохо выглядите, Борис Иванович. Спортом занимаетесь?
Борис не ответил.
— Надо, надо! Заставляйте бегать ваши кровяные шарики. Посмотрите на меня: жим — девяносто, рывок — сто десять!
И Борис посмотрел на него, кусая губы. Он ненавидел не таясь. Но промолчал и на этот раз. Заставил себя промолчать. Да и что он мог сказать ему? Или, вернее, мог бы сказать очень многое, но какая польза от этого? У них разные взгляды: один верит в то, во что другой не верит, над чем издевается, и наоборот. Это потому, что они жили разной жизнью. Неправда! Жизнь у них была одинаковая. Но тогда откуда у Неуспокоева такие взгляды? Вот что непонятно, и вот отчего тяжело становится на душе. Тяжело расставаться с юношеской верой в человека!..
— Понимаю. О ненависть, тебя пою! — тоже глядя прямо в глаза Борису и тоже кусая губы, сказал с пафосом прораб, повернулся и снова начал подниматься в гору.
Вершина Шайтан-Арки была уже близка, и он приближался к ней с каждым шагом, а ему казалось, что он скатывается с горы в какую-то пустоту.
Полчаса назад его окликнул Шполянский.
— Товарищ прораб, будь ласка, папиросочку!
Подойдя вплотную, шаря в портсигаре, он зашептал, косясь через плечо на двоих парней, не спускавших с него глаз:
— Стерегуть, подывытэсь! От кайданы турецьки, га?.. Вызволяйте мэнэ, пан прораб. И скорийше, бо мое дило поганэ. Мы ж з вамы в ёдну точку!
Прораб молча, резко повернулся, не дав Шполянскому даже прикурить, и пошел торопливо прочь. Постыдная и горькая тяжесть давила его душу.
Воронков, долго смотревший вслед Неуспокоеву, неожиданно разозлился:
— Вот и возись теперь с ним. Ей-богу, легче самую капризную машину отрегулировать!
— Так ведь то машина, — согласился завхоз.
— Вопрос о нем мы, конечно, поставим в полный рост. А в каком разрезе его ставить? Главное — товарищ растущий, подающий надежды, заметно работает над собой — и вдруг полная дефектная ведомость, а не растущий товарищ! Спрашивается: по какой же формулировочке ставить о нем вопрос?
— Обаятельный ты формалист, Воронков! — вздохнул Корчаков. — Без формулировочки ни шагу! А я ведь решил, по глазам твоим, что ты под цыганским солнцем родился.
Илья снял шапку и растерянно погладил круглую, по-солдатски стриженную голову.
— И будь я комсомолец, не выбрал бы я тебя в комсомольский комитет, не голосовал бы за тебя, Воронков, — безжалостно добавил Егор Парменович. — Жизнь в ногу пошла, один сержант не в ногу идет! Без формулировки дороги не видит.
Илья убито понурился, разглядывая напряженно каблук сапога, недавно еще зеркально сияющего, а теперь грязного и мокрого. Завхоз двинулся на выручку однополчанина.
— Оторвал? — спросил он весело.
— Оторвал.
— Сапог-то еще армейский, кажется?
— Армейский. Вон куда завел.
— Армейский сапог, имей в виду, в плохое место не заведет.
Не поднимая от сапога глаз, Илья сказал искренне: — Насчет голосования я, пожалуй, соглашусь с вами, товарищ директор. Не работаю я, конечно, над собой. Райком комсомола посылал меня на трехмесячные курсы переподготовки комсомольских работников, а я взял да на целину удрал.
Директор смотрел на Воронкова по-прежнему строго, и только один Борис видел, как дернулся у него левый ус, предвещая улыбку.
Илья вскинул голову и смело, вызывающе посмотрел на директора:
— Но будьте уверены, сумеем мы поговорить с человеком настоящими словами, сумеем и спросить, как он вообще коммунизм собирается строить!
— Вот и спроси! — сурово сказал Егор Парменович.
Мимо костра ползла очередная машина. Шедший головным парень в черном ленинградском полушубке выпустил из рук трос и подошел к костру. Он постоял молча, вглядываясь в сидевших у костра людей, молча же повернулся и пошел к машине.
— Что это он? — удивился Корчаков. — Родственников ищет или вора ловит?
— Пришел посмотреть, нельзя ли у кого из нас подпись выпросить, — объяснил, засмеявшись, завхоз. — Мы на его листке уже расписались, вот и ушел ни с чем.
— Это тот, о котором вы мне рассказывали? — посмотрел директор на Бориса. — Как его фамилия.
— Фамилию не знаю, — ответил Борис. — Его все зовут или просто Сашка, или Сашка-спец.
— Александр, Саша, вернись! — гаркнул Егор Парменович.
Парень вернулся к костру и, переминаясь на онемевших от лютой усталости ногах, тревожно поглядел на директора.
— Дай-ка мне взглянуть на твой бегунок, — сказал Корчаков.
Тревога в глазах Сашки усилилась. Он покорно вздохнул и полез за пазуху.
— Сколько же у тебя подписей не хватает? — вертел Егор Парменович лист, исписанный с обеих сторон.
Сашка покраснел и опустил глаза:
— Одной, последней, будь она неладна.
— По сути дела не знаю я тебя, парень, — сердито сказал директор, разглядывая серое, измученное лицо Сашки, его до крови изрезанные тросом пальцы. — Но ведь не отпуск ты просишь и не путевку в санаторий. Просишь оставить тебя на целине. Что ж, оставайся! — размашисто подписал он толстым, плотничьим карандашом. — А осрамишь ты мою подпись или нет — дело твоей совести, парень. Теперь захлопни рот и догоняй свою машину.
Сашка быстро повернулся и побежал. Лист с подписями он не спрятал, держал его за край, размахивая им на бегу.
Егор Парменович встал и, натягивая перчатки, обратился к Чупрову:
— Как вы насчет того, чтобы подняться на Шайтан-Арку? Скоро, наверно, Курман скомандует «по машинам!» и газанет на всю железку.