террасу, на газон. Когда женщина наконец переводит взгляд на мужа Каролины, Сандрина с облегчением позволяет себе посмотреть в окно. Дождь – нет, ливень – ударяется о бетонные, с примесью мелкой гальки, плиты и, разлетаясь в разные стороны, пропитывает влагой тщательно постриженную траву. Но Сандрина все слышит – слышит, как Анн-Мари поясняет, что в Италии ее дочь наблюдалась у психотерапевта, а после возвращения во Францию ее осмотрели специалисты в Питье-Сальпетриер… и ей посоветовали… в Париже ей посоветовали… найти кого-то здесь, поблизости… чтобы вновь обрести память. Хотя Анн-Мари говорит с паузами, в голосе ее нет ни малейшего сомнения в том, что ее дочь целиком и полностью восстановится – это неизбежно произойдет; Патрис проводит рукой по губам, подбородку и смотрит себе под ноги; у него вид не столь уверенный. «Ах да», – добавляет полицейская, и тут раздается какой-то шорох. Сандрина отрывается от окна и видит, что дама в пропотевшей футболке протягивает Анн-Мари лист бумаги. Здесь имена психотерапевтов, которых рекомендует специалист, сотрудничающий с полицией, говорит женщина в куртке. Разумеется, выбирать должна сама Каролина, вмешивается Патрис, мы сделали бы это за нее, если б она не могла решать, но это не так, у нее нет явных психических отклонений, она только не может вспомнить, что произошло.
Фраза повисает в воздухе; Анн-Мари прижимает пальцы к губам, и Патрис берет ее за руку, повторяя:
– Да в этом все дело. Специалисты говорят, что это может… что память, может быть, вернется, но пока – нет, наша Каролина ничего не помнит. – Затем Патрис смотрит на мужчину, который снова стал его полноценным зятем, и повторяет: – Она ничего не помнит.
– Совсем ничего? – переспрашивает зять, который одновременно продолжает оставаться мужем Сандрины. – Она совсем ничего не помнит?
Анн-Мари говорит:
– Какие-то мелочи начали всплывать после того, как мы приехали к ней в Париж. Детские воспоминания… И еще одно очень четкое воспоминание: когда она вернулась домой, в нашу квартиру, она вспомнила день, когда получила водительские права. Она потому и поехала с нами, что узнала нас, своих родителей. Но мне очень-очень жаль, тебя она не помнит.
Все поворачиваются к Сандрине, и она понимает, что вслух задала вопрос:
– А Матиаса?
Анн-Мари хриплым голосом говорит:
– Нет, она не помнит даже Матиаса. В больнице, где она находилась, врачи сказали, что у нее был по меньшей мере один ребенок. Она очень хотела его увидеть. Она думала, что уж это она обязательно вспомнит… материнский инстинкт…
Сандрина снова отворачивается и смотрит на сад. В материнский инстинкт она не верит. Однажды они с Матиасом смотрели документальный фильм, там говорилось, что самка может не признать своего детеныша, принять его за чужого, даже бросить его умирать, если запах покажется ей незнакомым. Чтобы узнать об этом, Сандрине никакие фильмы не нужны, ей хватило собственной матери. Зато Матиас слушал голос за кадром, замерев, и, когда на экране появилась обезьяна, прижимающая к груди детеныша погибшей самки, Сандрина сказала: «Ты это видел, Матиас?» И не посмела добавить: «Это совсем как мы с тобой».
– Анн-Мари, вы думаете, она узнала своего сына? – спрашивает мужчина-полицейский. Он редко открывает рот. Голос у него ровный. Мягкий, приятный.
– Нет, не думаю, – говорит Анн-Мари и всхлипывает.
Патрис прижимает ее к себе и говорит:
– Все будет хорошо, все наладится, Нини, она уже здесь, с нами, разве это не чудо? Ну что ты? Ну что ты, Нини, дорогая, если она узнала нас, то нет ничего невозможного.
Сандрина сидит на табуретке, ей не хватило места на диване или где-либо еще, и в это мгновение ей очень хочется, чтобы муж тоже обнял ее и сказал: «Все будет хорошо, все наладится», но нет, он слишком подавлен, уставился в пол, сцепив пальцы.
Раздается скрип, все поднимают голову: по лестнице спускается Каролина. Анн-Мари высмаркивается, они с Патрисом успевают немного отодвинуться друг от друга, пока их дочь одолевает последние ступеньки. Все лица обращены к ней, все ждут, и она, скрестив руки на груди, говорит:
– Он уснул чуть ли не на полуслове, думаю, для него это слишком.
Сандрина еле слышно поясняет:
– Да, он плохо спал этой ночью.
Каролина пытается улыбнуться:
– Я тоже. – Потом она достает из заднего кармана джинсов слегка помятую пачку сигарет. – Ничего, если я покурю на улице?
В ответ – тишина. Муж Каролины по-прежнему молчит, он в шоке, и Сандрина сглаживает момент:
– Конечно, идите, вы не промокнете, если постоите у стены под навесом.
Женщина-полицейский встает, засовывает руку в карман куртки и говорит Каролине:
– Я с вами.
Застекленная дверь движется в одну сторону, потом в другую. Сандрина идет включить духовку – пора подогреть курицу. Из окна кухни она не видит ни Каролину, ни следовательницу, они прижались к стене. Но видит их руки. То одна рука поднимается, то другая, сигарета подносится ко рту, вдох, постукивание по фильтру. У Каролины кисть маленькая, загорелая, с недлинными пальцами и коротко остриженными ногтями. У полицейской кисть крупнее, сильнее, ногти у нее тоже короткие, слегка пожелтевшие от табака. Окно приоткрыто, и Сандрина слышит, как они переговариваются. Слышит и то, что в гостиной мужчина-полицейский ровным голосом пересказывает и так всем известные факты – про день, когда пропала Каролина, про недели безрезультатных поисков, про овраг на краю поля. Он уверяет, что они тогда прошли по всем следам. Сандрине нет нужды слушать это снова, ей все это рассказывал муж, и пока она моет листья салата, прислушивается к женским голосам, раздающимся снаружи.
– Как вы? – спрашивает полицейская.
– Неплохо, только очень странно, – отвечает Каролина. – Я надеялась, что, увидев все это… это…
Голос обрывается, и женщина-полицейский говорит что-то подбадривающее, уверяет, все наладится.
Сегодня все как один говорят «все наладится», потому что все идет наперекосяк, думает Сандрина.
– В самом деле ничего? Совсем ничего? – снова спрашивает женщина спустя несколько мгновений.
– Ничего, – отвечает Каролина. – Его лицо, запах… ничего. Я хочу сказать, да, это мой сын, я вам верю, но я этого не знаю, то есть знаю, но это как если бы… я путаюсь, не знаю, как объяснить…
– Понимаю, – говорит женщина, – да, я понимаю. Это начало сложного процесса, Каролина. Я не психотерапевт, но я говорила со специалистами из центра, когда мы вместе с вашими родителями приехали в Париж. Они сказали, что не могут ничего обещать, что нужно время. То, что вы вспомнили своих родителей, это хороший, очень хороший признак. Как вы хотите пока все организовать?
Молчание, выдох, облачко дыма, и Каролина говорит:
– В любом случае я хочу остаться у родителей. Они так тоже считают. Все так считают… И я хочу сказать в ответ на ваши мысли, что этого мужчину я тоже совсем не узнаю, и к тому же здесь теперь другая женщина.
Это о ней. Каролина говорит о Сандрине. Они говорят о ней.
Сандрина ждет.
Каролина добавляет:
– И он почти все время молчит, можно подумать, что он тоже меня не узнает.
По ходу разговора у женщины-полицейского нашлось для Каролины несколько любезностей, она говорит мягко – это совсем не тот голос, что звучал в гостиной, – и Сандрина думает, что и сейчас следовательница найдет подходящие слова. Скажет: ну да, для него это тоже шок, я его понимаю, он был очень взволнован, когда узнал, что вы нашлись, или что-то в этом роде, но нет, она молчит. Еще несколько облачков дыма. Тишина. И наконец она произносит:
– Мы это уже обсуждали, Каролина. Я была с вами откровенна во всем, что касается вашего… исчезновения. Вы знаете, что я думаю о вашем муже. Бывшем муже. Я тоже думаю, что будет намного лучше, если вы предпочтете держаться от него подальше.
Сандрина напряглась. Каролина не сказала, что ей лучше остаться у родителей, она сказала, что это то, чего она хочет. И кто это все, кто тоже так считает? Ее родители? Полицейские? Психотерапевты центра, откуда ее забрали?
Салат уже вымыт. За окном не знают, где затушить сигареты. Наконец дверь распахивается, Каролина входит с двумя окурками в руке, она заходит в кухню с вопрошающей улыбкой. Сандрина говорит «да» и указывает на мусорный бак рядом с холодильником.
Каролина выбросила окурки и подошла к раковине:
– Можно я помою руки?
Сандрина отвечает:
– Да-да, конечно! – И отодвигается, забрав сушилку для салата.
Каролина решительно намыливает руки, ополаскивает их, потом открывает шкафчик под раковиной, в котором хранятся полотенца. Сандрина ошеломленно наблюдает за ней. В этом доме ничего не валяется где попало, он этого не любит. Полотенца всегда лежат в этом шкафчике, и когда у них гости, обязательно кто-нибудь с мокрыми руками спрашивает: «А где можно?..» Но Каролина знает, определенно знает, где найти то, что нужно.
Она закрывает дверцу, коротко улыбается Сандрине и идет в гостиную. Там она ловко проскальзывает между журнальным столиком и диваном, и Сандрина снова ловит себя на том, что повадки Каролины кажутся ей змеиными. Женщина, которая так мало говорит, женщина гибкая, словно угорь… Она лжет. Наверняка хочет что-то захапать, что-то украсть.
Каролина садится рядом с матерью, это видно из кухни. Рассматривает своего мужа, явно пытаясь привлечь к себе его взгляд. Он поднимает голову, коротко смотрит на нее, стискивает пальцы, оборачивается в сторону кухни и командует: «Пора садиться за стол». Сандрина кивает. Она пытается улыбнуться своему мужчине, подбодрить его, но, похоже, все, на что способны ее губы, это гримаса, отнюдь не похожая на улыбку. Внезапно ей делается жарко, она ставит салатницу, которую только что наполнила, и хватается за край столешницы. Тянется к крану, повторяя про себя: «Пить, пить, это поможет…» – но вдруг все делается белым-бело.
Спустя месяцы, а может, спустя секунду, она открывает глаза. Мужчина-полицейский поддерживает ее голову, а Каролина приподнимает ей ноги. Каролина была медсестрой. То есть она училась на медсестру. Начала учиться до того, как встретила своего мужа, а после не захотела возвращаться на курсы, потому что любила заниматься домом. Да и Матиас родился. Сандрина все это знает – так рассказывал муж в самом начале их жизни, чтобы не было вопросов и чтобы больше не заводить об этом разговор, потому что, как поняла Сандрина, ему было больно вспоминать. Еще Каролина могла бы стать ветеринаром, но у нее были проблемы, она сомневалась в своих силах, – так сказала Анн-Мари, когда они вдвоем пили кофе, пока мужчины во дворе любовались новой машиной, а Матиас играл с солдатиками. У мальчика была особая манера игры: пластиковые солдатики у него по большей части страдали от ран, потому что на них напали. И он их укладывал, укутывал, укачивал – так девочки играют со своими куклами. Анн-Мари, заметив это, поделилась воспоминанием о своей дочери – рассказала о великодушии Каролины, о ее предрасположенности к заботе и уходу, о том, как она любила животных. «Этому мальчишке нужны куклы, смотри, как он обращается со своими солдатиками!» Сандрина рассмеялась: «Его отец никогда такого не одобрит!» Анн-Мари ответила на это: «Да, правда…» – и больше уже не улыбалась.