чти нормальным, несмотря на присутствие полицейских и ожившей покойницы. Все прилежно играют комедию, слышится голос Патриса: «А вот когда я учился в школе…», но вообще-то за семейными обедами все так или иначе играют комедию, только на этот раз чувствуется небольшой перегиб.
Сандрина выходит на сцену и всех успокаивает: просто давление упало. Она садится за стол, смотрит на поднос и нож для сыра с раздвоенным и изогнутым лезвием, благодарит Анн-Мари за то, что та всем распорядилась. Разговор возобновляется, за столом вспоминают школьные экзамены, строгих и добрых учителей. Сандрина не в силах совладать с улыбкой, у нее есть секрет, очень хорошо спрятанный секрет. Разумеется, она не раскроет его сейчас, глупо делать объявление в присутствии Каролины и двух полицейских, она будет беречь свой секрет пуще глаза. Несколько раз Сандрина встречается глазами с будущим отцом, брови его хмурятся, и хотя она каждый раз отвечает ему улыбкой, его это не успокаивает. Бедняжка, он не знает, а значит, у него еще нет этой высшей, всепобеждающей причины – причины, которая отметает все остальное, причины быть счастливым, решить, что все происходящее не так уж важно. Каролина? Поживем-увидим, но даже это уже не имеет значения.
Доходит черед до шоколадного пирога и кофе; пустые бутылки стоят в ряд у раковины. Каролина говорит, что ей надо будет приходить сюда время от времени, пробовать уловить зыбкие образы. Посмотрим, что скажет психотерапевт, обрывает ее Анн-Мари. Но когда Каролина говорит, что малыш мог бы приходить к ее родителям, у которых она поживет какое-то время, тут ей никто не возражает.
Отец Матиаса рассматривает свои пальцы, туфли, потом по очереди переводит взгляд на полицейских, снова смотрит на свои руки, потом на ботинки и наконец с трудом выдавливает из себя:
– Ну, если хочешь, почему бы и нет, приходи время от времени.
То-то же, думает Сандрина, и ничего страшного. В самом деле, поживем-увидим.
Он отталкивает от себя тарелку и добавляет:
– Все.
Сандрине хорошо знаком этот ритуал, он означает: «Я наелся, обед окончен, выходим из-за стола».
Анн-Мари говорит:
– Да, похоже, нам пора домой.
Матиас помалкивает, довольствуясь физической близостью матери, их стулья стоят вплотную, ее рука обнимает мальчика за плечи. Внезапно до него доходит, что она снова его покидает. Лицо его искажается от ужаса. Он обхватывает Каролину за талию и кричит: «Нет! Нет, нет, нет! Нет, почему, зачем?» – и дать ему ответ очень трудно. Затем, что в мире взрослых не всегда принимают первую жену, вернувшуюся к жизни, его мать не хотят пускать в дом, под крышей которого появилась другая сожительница. По идее, Сандрина должна была бы нырнуть в свою раковину, страдать из-за того, что она доставляет хлопоты, сожалеть о своем существовании, но нет, она не просто сожительница – она вторая жена, и она носит под сердцем ребенка этого мужчины, у нее есть свое законное место рядом с ним. И она сидит, не говоря ни слова; она заслужила свой стул за этим столом.
Матиас продолжает настаивать, чтобы мать осталась.
– Нужно найти много доводов и объяснений, – шепчет полицейский своей коллеге. – Говорил же, надо было привести социального работника.
Сандрина не понимает, как сотрудница социальной службы смогла бы уговорить мальчика. Она встает, собирает бокалы для вина за ножки и идет – дзынь-дзынь — к посудомоечной машине. Анн-Мари уже положила в нее грязные тарелки, и Сандрина говорит себе: «Как это мило, однако». Она расставляет бокалы на верхней сетке и заботливо выравнивает их. У себя дома она мыла посуду вручную, и после переезда ей пришлось пройти целую кучу уроков на тему, что и как делать, чтобы посуда хорошо помылась, ибо если что-то делать, то делать надо на отлично.
Матиас, по-прежнему сидя рядом с матерью, начинает подвывать от огорчения, и Сандрина слышит, как его отец, повысив голос, говорит:
– Все, Матиас.
Обычно этого достаточно, чтобы справиться с ребенком, но сегодня день не такой, как всегда, и даже грозный окрик отца не действует.
Сандрина повторяет свой заход на кухню и обратно, убирает тарелки из-под десерта. Полицейские поднимаются, и за столом остаются только Матиас, переплетенный с Каролиной, старики, ласково утешающие его, ну и, разумеется, отец, которому явно хочется, чтобы все было не так.
Когда Сандрина возвращается в третий раз, чтобы забрать пустые чашки, он в полном изнеможении поворачивается к ней.
– Может, ему поехать к ним на эту ночь? – шепчет Сандрина.
Продевая пальцы сквозь тоненькие ручки чашек, она склонилась как можно ниже, чтобы ребенок не услышал, а то ведь подольет масла в огонь. Напрасно, даже сквозь рыдания Матиас все слышит. Он кричит, умоляет:
– Да-а-а, да-а-а, пожалуйста, да-а-а!
Не совсем понятно, кого он умоляет, отца, мать или их обоих, но как бы там ни было, Сандрине на этот раз не удалось остаться в тени. Ее муж трет переносицу и в конце концов говорит:
– Да, хорошо, но, Матиас, только на эту ночь.
После того как ночь свободы подарена, рыдания мало-помалу стихают, но малыш еще всхлипывает, что свидетельствует о его глубочайшем отчаянии. Он дрожит, затянутый в свою слишком маленькую футболку с драконом, пока Анн-Мари вытирает ему полотняной салфеткой щеки и говорит:
– О-ля-ля, какое горе, но теперь все хорошо, Матиас, все хорошо… Кстати, раз ты спишь у нас, тебе нужно взять, во что переодеться, и еще собрать рюкзак для школы на завтра. Может, ты пойдешь с мамой наверх и все приготовишь?
На столе пусто. Каролина чуть ли не извиняется:
– Я понимаю, что это будет… что это непросто для… – Она колеблется, не решаясь обратиться на «ты» к мужу-незнакомцу. – Для вас… обоих. – Ее взгляд переходит на Сандрину. – Яне хочу разрушать то, что вы втроем создали, правда, но дайте мне шанс вспомнить, хорошо?
Она встает и машинально протягивает руку своему мужу. Он ее пожимает, и когда их ладони соприкасаются, Сандрина видит: с Каролиной что-то происходит – она вздрагивает… нет, не вздрагивает, это что-то почти неуловимое, как рябь на тихой воде от дуновения ветерка, и настолько мимолетное, что Сандрина решает, что ей показалось.
Затем Каролина протягивает руку Сандрине, и Сандрина, пока держит ее руку в своей руке, изо всех сил старается преодолеть застарелую нелюбовь к прямым взглядам: она с жадностью рассматривает Каролину, как ни крути, им нужно посмотреть друг другу в глаза. Сандрина пытается хоть что-то прочитать на чужом лице, но не видит ничего, кроме черных, всепоглощающих, засасывающих глаз.
Анн-Мари говорит:
– Мы попробуем найти психотерапевта и узнать, что нам делать. Надо удостовериться, что ребенок не будет еще сильнее травмирован. Спасибо за… очень любезно с твоей стороны, что ты доверил его нам на этот вечер, – обращается она к зятю.
Тот придает своему лицу привычное выражение, улыбается, говорит:
– Да, конечно, надо попытаться все как-то организовать. Просто он привык жить без матери.
Каролина не спускает с него глаз, и лицо ее так же непроницаемо, как на фотографии в желтой рамке; Матиас тянет ее за руку и торопит, она отводит взгляд и идет с Матиасом наверх. Все смущенно мнутся, ждут, когда они спустятся с вещами, а Сандрина возвращается на кухню, думая, включить посудомойку или сейчас это неудобно. Она чувствует, как в гостиной растет напряжение, но ее муж никому не предлагает снова присесть и подождать.
– Место этого ребенка здесь! – рявкает он, как только шум мотора растворяется в послеполуденном воздухе.
Сандрина вручную моет маленькие рюмки для коньяка, которые выставляла на стол, когда подавала кофе. Эти рюмки должны были создать впечатление, что все нормально. Она вздрагивает от его рыка и от неожиданности. Рюмка выскальзывает из пальцев и раскалывается, стекло впивается в кожу, она видит, как по пальцу струится кровь. Тянется к рулону бумажных полотенец, отрывает кусок, оборачивает им палец, как куколку; на все уходит несколько секунд, но этого довольно, чтобы он успел добавить:
– И теперь эта знает, кто здесь командует! Куда идти или не идти, это не тебе решать!
Он в ярости, и он приближается к ней.
Сандрина вспоминает о соседях – у них с ними сообщающиеся дома – и закрывает окно. Все равно уже похолодало. Палец снова начинает кровить, красное пятно расползается по бумаге; она надеется, что порез не слишком глубокий, не хватало еще снова ехать в больницу. Снимает самодельную повязку, и он, заметив кровь, мгновенно приходит в себя:
– Мне очень жаль, прости, что накричал, покажи, что там у тебя.
Как ни странно, вид крови его успокаивает, превращает во внимательного медбрата. Он усаживает ее у кухонного стола и идет наверх за аптечкой, потом уверенно обрабатывает ранку. Сандрина спрашивает себя, может, это подходящий момент, чтобы сказать ему о крошке, но ей претит делать это на бегу, при таких обстоятельствах. Она хочет, чтобы это было… чтобы это было как-то иначе, как-то значительно что ли. И потом он напугал ее, настроение уже не то, и она решает, что разумнее дождаться результатов анализов. Да, лучше подождать, удостовериться и только потом объявить ему. Да, она повременит. И заводит речь о другом – пользуется тем, что из-за ее пальца он так растрогался, и тихо добавляет:
– Знаешь, я не понимаю, как иначе ты мог выйти из положения. То есть как бы ты смог отказать ему и не позволить пойти с матерью, по крайней мере сегодня. Ты сам сказал, что надо найти решение, что это сложный процесс.
Он слишком туго затягивает бинт и снова раздражается:
– Это еще что? Ты у нас теперь главный психотерапевт? Они только об этом и твердят, а я не верю в этот бред, еще не родился на свет психотерапевт, который подойдет к моему сыну и начнет пудрить ему мозги!
Сандрина ойкает, потому что он сжал ее палец слишком сильно и надо менять бинт – палец снова начал кровоточить. И снова он смягчается при виде крови, долго извиняется и целует пострадавший палец.