– Ничего страшного, Сандрина. Скорее, дело в том, что это не ваш телефон.
Сандрина возражает:
– Нет, мой…
И ей очень хотелось бы, чтобы голос дрожал чуть меньше, но полицейская не слушает ее – она целиком занята ее мужем. На губах сучки играет почти сладострастная улыбка, и она говорит:
– Выходите из машины, господин Ланглуа.
Сандрина дрожит, пока полицейские забирают его. Он смотрит на нее с нескрываемым презрением, а ведь она старалась как могла.
Она спрашивает:
– Что, что ты хочешь, чтобы я сделала?
И он цедит сквозь зубы: «Ничего», как будто это она во всем виновата.
Он говорит только:
– Отведи машину в гараж.
Потом его заталкивают на заднее сиденье полицейской машины, и Сандрина остается одна.
Она никогда не водила больших автомобилей, это совсем не то, что ее крохотная тачка. Отрегулировала сиденье и зеркало под себя, включила зажигание. Он никогда не говорил, как будет организована ее жизнь, если она в самом деле уйдет с работы и продаст машину. Будет ли она вообще сидеть за рулем?
Маршрут она запомнила, огромная машина ведет себя очень послушно, и Сандрина потихоньку добирается до дома. Когда же она начала думать, что плохо водит? Мысль сама по себе была странной, ведь она так гордилась собой, получив водительские права. Ее поздравил и похвалил экзаменатор, и она была на седьмом небе от счастья. Потом она годами ездила без происшествий на своей «тачке для бедноты», как презрительно говорил ее муж. Ах да, вспомнила. Он обнаружил царапину на левом крыле двухдверки в субботу, после тенниса. И еще одну, в другую субботу. Места в гараже не хватает, Сандрина оставляет машину на площадке у дома, и он часто пеняет ей, что она ее криво поставила. Еще он говорит, что не удивится, если однажды утром выяснится, что у нее стащили боковое зеркало, и это будет прекрасным поводом отправить «мусорный бак» на слом.
Начинает моросить дождь. Сандрина открывает гараж и спокойно заезжает. Она чувствует облегчение, потому что справилась с заданием и потому что есть кое-что еще. Что-то, чего она не испытывала очень-очень давно: она довольна собой. Она повторяет снова и снова самой себе или, может, крошке: «Неплохо, правда же, я молодец?» – и вылезает из машины.
В пустом доме она колеблется. Ее муж успел предупредить Кристиана, и тот должен связаться с адвокатом. Что бы ни случилось, последнее, что она сделает, это позвонит Кристиану. Нет, ей страшно даже имя его упоминать. Кристиан приносит несчастье. После того ужина, когда он предложил ей сигарету, она была вынуждена оправдываться перед мужем несколько дней, он ревновал, он потерял голову, он стал совсем другим. Допрашивал ее вечерами, а то и ночи напролет, выяснял, о чем они говорили. Не распалила ли она его приятеля, не встречались ли они, не спала ли она с ним, не раздвигала ли свои жирные ляжки, чтобы Кристиан ее трахнул, не вставала ли она перед ним на колени, чтобы отсосать? Сандрина плакала от усталости, лежа в постели, голова раскалывалась. «Нет, нет, нет, – твердила она. – Поверь же, нет, зачем ты такое говоришь, зачем?» Но он решил, что неверные жены – это суки, а суки должны спать на полу. В конце концов он пришел в себя и простил ее. Простил за что? – спросил у Сандрины голос, который в то время она еще слышала. Ты же ничего не сделала! Он простил, разрешил вернуться в постель, и она смогла спать, но, может быть, именно после этой истории у нее между лопатками завелся кол и больше уже не исчезал; иногда он бывал почти неощутимым, иногда горел огнем.
Нет, она не будет звонить Кристиану. Чего бы ей действительно хотелось, так это позвонить Матиасу, услышать его голос, узнать, что у него все хорошо. Но ее муж, когда вернется, проверит историю ее звонков; и он всегда требует подробный счет за городской телефон, хотя им никто не пользуется.
Единственный телефон, который он не проверяет, – это его собственный мобильник, но Сандрина не знает пароля.
Сандрина вытаскивает телефон из сумки и кладет на кухонный стол. И в это мгновение звонит городской. Она вздрагивает, колеблется, выжидает. Сейчас замолчит – она хочет, чтобы он умолк. Потом думает, что, может быть, это ее муж и ей все-таки надо ответить.
На том конце добрый полицейский. Он предупреждает, что они задержат господина Ланглуа по меньшей мере на двадцать четыре часа. Может, продержат больше. Ее будут держать в курсе.
– Вы хорошо доехали?
Сандрина говорит:
– Вряд ли я бы ответила на ваш звонок, если б по дороге свалилась в канаву, как по-вашему?
И тут же жалеет о сказанном – нельзя так разговаривать, особенно с посторонним мужчиной, но он усмехается и говорит:
– Да-да, хорошо, мы будем держать вас в курсе.
Вообще-то полицейский не должен всего этого делать – звонить, предупреждать, быть добрым. И подвергать ее опасности. Вдруг ее муж рядом с ним, вдруг он заметил, как полицейский смеется, вдруг он слышал, что сказала Сандрина? Сердце ее сжимается, грудь сдавливает. Она не должна и тем не менее спрашивает:
– Он рядом с вами?
Полицейский удивляется вопросу, потом говорит:
– А, нет-нет, мадам, я в кабинете, а он в камере. И останется там до завтра, до девятнадцати часов.
Раскаленный стержень в позвоночнике превращается в мягкий карандаш. Она благодарит и вешает трубку.
Включает радио, звучит знакомая музыка: «Прялка» Мендельсона. Заставка литературной передачи, которую она любила слушать воскресными вечерами перед тем, как переехала сюда. Музыка ей тоже нравилась, она потом искала ее и открыла для себя Мендельсона. И Люлли, потом Марена Марэ[7]. Она позволяла себе быть любознательной, думать, что ее интересы чего-то стоят, что они не вызывают насмешки. В школе она читала положенные по программе книги и те, что ей рекомендовал библиотекарь, но ее муж говорил, что она дура необразованная, что она вышла из грязи и нечего ей нос задирать. То же самое говорил и ее отец, но все-таки было, было в ее жизни время, когда она могла не сдерживать себя в своих пристрастиях, могла наслаждаться тем, что ей нравится. Ну что же, этим вечером она может расслабиться – никто не будет комментировать то, что она делает.
Сандрина включает радио погромче и говорит своему животику:
– Послушай это, крошка моя, правда, красиво?
Открывает морозильник и копается там в поисках шпината. Она обожает шпинат, но на стол никогда не подает. Матиас, которого уж точно нельзя обвинить в привередливости, попробовал его как-то раз, и она поняла, что шпинат ему не нравится, а его отец скривился и объявил, что этот овощ в своем доме видеть не желает. Но она все равно тайком покупала шпинат для себя. Сейчас чуть-чуть припустит на сковородке, заправит оливковым маслом, добавит немного мускатного ореха и соли. Она все хуже и хуже переносит сметану, которую ее муж требует добавлять во всякую еду, а тут сметана не нужна.
Сандрина съедает всю сковородку шпината, время от времени спрашивая свой животик:
– Ну как? Вкусно?
К девяти часам вечера она все закончила, все прибрала, расставила по местам. Его телефон, который она положила на кухонный стол, не зная, что с ним делать, завибрировал. Меньше всего ей хотелось смотреть на экран, но телефон находился в поле ее зрения; она не хочет читать, что там высветилось на экране, но буквы отпечатываются на сетчатке и обретают смысл.
От Доми: Ты, должно быть, задержался… не мог бы ты…
Доми? Доминика? Сандрина не знает никакой Доминики, но она вообще почти ничего не знает об окружении своего мужа. Тех, на кого он хочет произвести впечатление, он изредка приглашает в гости, чтобы показать дом, отлично накрытый стол, хорошо постриженного сына, гладко причесанную спутницу, молодую, скромную. Иногда приходит пара приятелей, а Кристиана он, похоже, теперь зовет, чтобы проверить, как они с Сандриной общаются. Она боится этих вечеров, всегда отвечает невпопад и ведет себя не так, как ему хотелось бы, – каждый раз она проваливает тест, правила которого ей неизвестны. Потом он нервничает, орет, подозревает, обвиняет, следит за ней, она спит на полу, и это длится день за днем, с каждым разом все дольше и дольше. И все это время она ждет, когда же господин Ланглуа, который обращается с ней как с грязной потаскухой, исчезнет, а мужчина, который плачет, вернется на его место.
Среди тех, кто бывал у них в гостях, никакой Доминики не было ни разу. Ладно, думает она, должно быть, кому-то что-то понадобилось.
Оглядывает безупречную кухню и идет в душ.
Выйдя из душа, Сандрина рассматривает себя в зеркале – не заметна ли уже ее крошка? Кажется, грудь увеличивается. Щека еще немного побаливает, но ничего не видно.
Она втирает в кожу увлажняющий крем и ложится в постель. Надеется, что сможет уснуть. Иногда ее муж задерживается на работе, и тогда дом ведет себя иначе – поскрипывает и потрескивает, отопление шумит сильнее, и она всегда немного боится, что вот сейчас хлопнет дверь… и к тому же обычно за стенкой спит Матиас. Она никогда не проводила ночь в этом доме одна.
Сандрина гасит свет и уже через несколько мгновений спит как младенец.
12
Она просыпается рано, как от толчка. Еще совсем темно. Ей послышался голос мужа на первом этаже, в гостиной. Под затылком снова сверлит раскаленный нож. Поспешно вскакивает и спускается, но там никого нет, дверь изнутри заперта на ключ. Показалось…
Сандрина поднимается наверх, умывается, одевается и осторожно вертит головой, чтобы ослабить напряжение в спине.
Чувствует, что проголодалась, и решает поесть. Или нет, не так, скорее, она голодна и потому ест. С тех пор как она знает про кроху, еда перестала быть для нее продуманным решением, с усилием отброшенным или принятым. Она больше не сидит на диете, не одергивает себя. Доктор сказала: ешьте, что хочется, и она – впервые за годы и годы – получает удовольствие от еды. Старается, по крайней мере. Этим утром: полбанана, творог без сахара (уже несколько дней ей не нравится горьковатый привкус сахарного песка) и небольшая порция кукурузы – захотелось! «Да уж, это черт знает что такое», – говорит она вслух своей крохе, а потом понимает, что в жизни не ела с таким удовольствием, и при этом совершенно не задумываясь, что с чем сочетается. Какое наслаждение, какая свобода! Так вот что значит здоровое питание! Раньше (очень давно) она могла за пять минут слопать две пачки печенья и заесть плиткой шоколада – и тут же сгореть от стыда и ненависти к себе самой. Но, оказывается, есть другой мир, другая вселенная, в которой вопросы «можно» или «нельзя» уходят на задний план.