солгала, и он ничего не заметил.
Сандрина цепляет на вилку лазанью и улыбается ему; улыбка у нее искренняя и спокойная. Он хмурит брови:
– Что это с тобой? Ты какая-то странная.
И она отвечает:
– Просто мне полегчало.
А вот это чистая правда: на этот раз ей не нужно притворяться, ей действительно полегчало, что-то возникло, появилось какое-то другое измерение, в котором ему известно не все. И если так, то, может быть, не все, что он говорит, правда?
Он говорит, что убьет ее, если она уйдет; он говорит, что она слишком большая тупица, чтобы найти кого-то другого, да и никто ее, уродину, не захочет, кроме него.
Так ли это?
Он говорит, что раз она живет в его доме, то должна соблюдать установленные им правила; что она должна до Рождества бросить свою сраную работу и продать гнилую тачку; что ее место здесь; что за работу она держится только для того, чтобы заигрывать с козлами-адвокатами, а машина ей нужна, чтобы трахаться с ними… Но ведь это не так.
– Ты меня слышишь?
Голос напряженный, тревожный.
Следи за собой, спустись на землю, слушай его, слушай, и все обойдется.
Сандрина говорит:
– Прости, я такая рассеянная, я так волновалась…
Ей хочется добавить что-то надежное, безопасное, один из разрешенных вопросов вроде «Ты проголодался?», но под ногами у нее зыбучий песок.
Она решается:
– Надеюсь, с тобой хорошо обращались?
Но он заявляет, что не хочет об этом говорить.
Они молча едят. Сандрина заканчивает раньше, ей больше не хочется. Он смотрит на ее тарелку, собирается что-то сказать: разумеется, что ей надо доесть, что это очень вкусно. Или: «Ты чего не ешь, для кого ты хочешь похудеть?» – и по этой фразе Сандрина сразу поймет, что ждет ее вечером. Но когда он поднимает на нее глаза, она задумчиво ощупывает свою щеку, и муж ласково гладит ее по руке. Сандрина вздрагивает. Она снова отвлеклась.
Следи за собой, спустись на землю, слушай его, слушай, и все обойдется.
Она спрашивает:
– Хочешь десерт? Есть йогурты и компот.
Он говорит:
– Послушай, я был не в себе с тех пор… с тех пор, как она… Веди себя со мной хорошо, ладно? Мне тяжело, очень тяжело. И эта ищейка – она такая… такая сука, такая блядь…
Его пальцы стискивают руку Сандрины все сильнее и сильнее.
Он продолжает:
– Тип, которого нашел Кристиан, что надо. Берет дорого, но уж очень хорош. Все будет прекрасно, я заберу мальчишку, и она поймет, что со мной это не пройдет, что никто у меня не украдет сына, и уж точно не она. И мы будем жить здесь втроем, мы станем семьей. Но мне нужно, чтобы ты была рядом, мне необходимо, чтобы ты была здесь ради меня.
Сандрина кивает, подумав, что всего несколько дней назад такие слова заставили бы ее плакать от радости. О боже… Просить ее быть рядом, прямо сказать, что он не хочет никого больше, кроме нее и Матиаса, произнести это слово – «семья», от которого у нее розовеют щеки…
Давление на запястье Сандрины ослабевает, теперь она чувствует руку мужчины, который умеет плакать.
Он почти не спал с тех пор, как его забрали в полицию, разве что несколько часов под утро, и они поднимаются наверх раньше обычного. Мужчина, который плачет, выходит из душа с мокрыми взъерошенными волосами, они придают ему мечтательный мальчишеский вид; и он остается мужчиной, который плачет, когда заключает ее в свои объятия. А потом он снова заговаривает о полицейской и о Каролине, и Сандрина, несмотря на все усилия, на попытки притворно закрыть глаза, на намеки, что хочет спать, чувствует, как он раздражается все больше и больше, как его переполняет злобная желчь. Она еще раз пытается сменить тему, и господин Ланглуа спрашивает, за кого она себя принимает. Мужчина, который плачет, исчез, а господин Ланглуа приказывает впредь его не перебивать. Его тирада – словно зловещая птица, словно стервятник-падальщик, вынюхивающий все затхлое и зловонное. То, что он говорит, касается всех тварей этого мира, но в первую очередь стервы Каролины, стервы ищейки и ее, стервы Сандрины. Как же, как же, а то он не знает, что она вчера была не одна!
Когда господин Ланглуа вдавливает ее голову в подушку намереваясь показать, что именно он делает со стервами, Сандрина говорит себе, что это ненадолго, чем сильнее приступ ярости, тем быстрее он проходит.
13
Сегодня ей предстоит сходить к гинекологу, и она этому очень рада. Впервые в жизни она спешит во врачебный кабинет.
Выходит из конторы в обеденный перерыв и оглядывается по сторонам. Седана нигде не видно, можно выдохнуть. Еще пару недель назад она и подумать не могла, что пойдет в клинику, не поставив его в известность, тайком от него.
В клинике играет тихая музыка, в воздухе витает запах эвкалипта. Ей безумно нравится этот аромат. Когда они начали встречаться, она удивилась: «Мои любимые цветы? Ой, я не знаю, наверное, белые». Она ответила ему наобум, потому что никто и никогда не дарил ей цветов. «А эвкалипт?» – спросил он. Ее маленькая квартирка пропахла эвкалиптом – он ни разу не пришел с пустыми руками, и ей пришлось обзавестись вазами, не одной, а сразу тремя: две для свежих букетов, а третья, самая большая, для веточек эвкалипта, ведь они сохранялись, когда другие цветы увядали. У нее возникало ощущение, что она таким образом скапливает любовь, составляет огромный букет удачи. Запах эвкалипта, казалось ей, это аромат счастья, счастья, которого оба уже не ждали.
Она вспоминает, и вдруг слезы выступают у нее на глазах. Обычно она плачет редко и очень горько. И только при нем. Поначалу слез хватало, чтобы он тут же успокоился, как будто именно слезы и были его целью, как будто он хотел что-то растопить в ней. Но уже давно ее плач не останавливает его; теперь ей нужно раскраснеться, с растрепанными волосами умолять невесть о чем. И по этой причине он доводит ее до крайности, оскорбляет, давит, толкает, таскает за волосы.
Потом она вспоминает про разбитый бокал, про то, каким внимательным он стал, как просил прощения, когда она порезалась, и она сказала себе: да, кровь помогла. И по логике вещей, впредь он будет успокаиваться только при виде того, как она истекает кровью.
Тихий голос, который в последние дни медленно пробивал себе дорогу в мозговых извилинах, голос, который много месяцев молчал от безысходности, что-то шепчет. Шепот слабый, еле слышный, но Сандрина различает:
Ну, разумеется, тупая ты корова, разумеется, он тебя убьет.
В это мгновение в холл входит врач. Она сменила прическу. Косички делят ее череп темными рядами. Очень красиво. Сандрине хотелось бы иметь такие волосы. И не только. Жизнелюбие. Волю. Ей хотелось быть кем-то другим.
Докторша не подзывает ее к себе – подходит сама, наклоняется, чуть ли не садится на корточки и говорит:
– Эй, что такое? Это гормоны?
Сандрина достает бумажный платочек и старается не нарушить макияж. Говорит: нет, не знаю, может быть.
– Пойдемте посмотрим, – улыбается ей гинеколог. – Хорошо? Вы мне все расскажете.
В кабинете Сандрина садится и не произносит ни слова. Разгневанный голос, который она только что слышала в своей голове, снова что-то шепчет. Этот голос рычал на нее, требуя немедленно уйти, когда мужчина, в которого она так безнадежно влюбилась, в первый раз попросил показать ему сообщения в ее телефоне. Он подозревал, что она переписывается со своим начальником; она клялась, что нет, и он сказал: «Докажи».
Голос тогда кричал: Даже не вздумай, ты не обязана ничего доказывать. Если он тебе не доверяет, зачем тогда позвал жить в свой дом? С ним? Со своим сыном? – но ей так хотелось быть доброй, сделать ему приятное, сохранить свое совсем еще новое счастье.
Когда со временем он попросил пароли от ее телефона, от банковской карточки, от электронной почты, голос превратился в шипящую, неразличимую, еле слышную струйку.
– Итак. Что с вами?
Сандрина отрицательно качает головой, она не знает, с чего начать, она только что позволила себе понять, к чему все идет и как все закончится: плохо. Ей не удается выразить это вслух, потому что она не все еще обдумала. Что происходит, что может случиться, кто она, кем является, где и почему находится.
Она заставляет себя дышать, унять наконец слезы. Напротив нее доктор, спокойная и терпеливая, но между бровей пролегла обеспокоенная складка. Она мягко начинает задавать вопросы.
– Тошнота? Слабость?
– Все нормально, – выговаривает Сандрина, и у нее отлегает от сердца.
– Вы сдали дополнительные анализы?
Сандрина говорит:
– Нет, простите, у меня не было… не было…
Она не знает, что хочет сказать: времени, храбрости, случая? Она не знает, как объяснить, что так и не сказала о своей беременности мужчине, с которым живет, потому что он шпионит за ней, засекает время ее поездок; что иногда она вынуждена сидеть за компьютером в обеденный перерыв, потому что и речи быть не может о том, чтобы задержаться вечером хоть на минуту; что она не смеет его ослушаться и нарушить правила, потому что с тех пор, как первая жена уже не мертвая, все с каждым днем становится хуже и хуже.
– Это не страшно, – заверяет ее гинеколог, имея в виду анализы. – Вы сможете сходить в лабораторию прямо отсюда в конце недели?
«Да», – кивком отвечает Сандрина.
– Прекрасно. И не будем больше об этом. Хорошо. Теперь об отце. Вы сказали ему?
«Нет», – молча качает головой Сандрина.
– Но… он же никуда не делся? Вы ведь живете с ним, да?
«Да», – кивком отвечает Сандрина.
Пауза. Очень долгая пауза.
– Я могу вас осмотреть сегодня?
Голос докторши мягко нарушает тишину кабинета. Здесь никто никуда не торопится; на смотровом кресле – тонкая бумага, на стенах нет картин – только постеры в рамках, но все такое располагающее, все, что требуется. И Сандрина наконец говорит:
– Да.
– Вы не могли бы раздеться? Если хотите, блузку можете не снимать… Вы не могли бы прилечь? Давайте все делать поэтапно. Сначала вы ляжете на спину… вот так. Я прощупаю живот… теперь пос