ного штаба ВВС»[60].
Для оптимизма у Геринга действительно не было оснований. В декабре потери гитлеровских ВВС резко возросли. За этот месяц зенитная и наземная артиллерия, истребительная и бомбардировочная авиация Красной Армии уничтожили под Сталинградом на аэродромах и в воздухе свыше 700 самолетов противника. Обещание Геринга повисло в воздухе. Потребности окруженных войск обеспечить не удавалось. С 24 ноября 1942 года до середины января 1943 года немецкая авиация доставляла под Сталинград в среднем менее 100 тонн различных грузов в сутки, в то время как суточная потребность составляла около 1000 тонн.
Это подтверждается рядом документов. «Как показывали сводки, которые я ежедневно представлял Гитлеру, — пишет, в частности, начальник генерального штаба немецких сухопутных войск Гальдер, — тоннаж перевозимых на самолетах грузов, как правило, составлял 110, 120 и лишь иногда 140 тонн. Последняя цифра превышалась очень редко, и чаще всего 6-я армия получала в день менее 100 тонн грузов»[61].
На ежедневных совещаниях с Гитлером Геринг обещал улучшить положение. Но на самом деле обстановка постоянно ухудшалась.
Командование 6-й армии вынуждено было изо дня в день уменьшать нормы снабжения войск. Впоследствии Паулюс свидетельствовал, что в дни перед капитуляцией все генералы его армии, в том числе и сам командующий, получали 150, а солдаты — 50 граммов хлеба в день[62].
После поражения войск Манштейна окончательно встал вопрос о ликвидации окруженной группировки. Нужен был новый план операции. С этой целью под Сталинград прибыл представитель Ставки генерал-полковник артиллерии Н. Н. Воронов. При его непосредственном участии был разработан план ликвидации армии Паулюса под кодовым названием «Кольцо». Ставка, внеся некоторые коррективы, 4 января окончательно его утвердила.
Планом предусматривалось расчленение окруженной группировки ударами с запада на восток и ликвидация ее по частям. Такова была основная идея операции. Для ее осуществления создавались соответствующие группировки советских войск.
Проведение операции «Кольцо» Ставка возложила на войска Донского фронта под командованием генерал-лейтенанта К. К. Рокоссовского. С 1 января ему передавались три армии Сталинградского фронта — 62-я, 64-я и 57-я. Фронт дополнительно усиливался артиллерией, гвардейскими минометными частями и авиацией. Считалось, что эти силы будут в состоянии в течение трех дней прорвать внешний обвод и осуществить захват окруженных войск.
Положение зажатых в кольцо немецких войск резко ухудшилось. Теперь у них уже не было никаких надежд на спасение извне. В январе 1943 года фронт в районе Дона усилиями наших войск отодвинут на 200–250 километров на запад.
В этих условиях моральное состояние гитлеровцев было окончательно подорвано. Вот лишь некоторые выдержки из писем и дневников солдат 6-й армии. «Мы попали в настоящий чертов котел, — писал ефрейтор Генрих Даувель, — здесь форменный ад. С каждым днем, с каждым часом наше положение становится все хуже». «Сталинград стал нам поперек горла, — вторит ефрейтор Отто Крепель. — В роте осталось лишь семь человек. Повсюду видны солдатские кладбища. Теперь только одно слово «Сталинград» приводит нас в ужас».
«Новый год. Даже не кормят досыта, — с ужасом записал в дневнике Франц Панаш. — Речь постоянно идет о долге перед «фатерландом», которому мы присягали. Будь проклята эта война и те, кто ее развязал! Никто нам не поможет. Нам остается только подохнуть. Ураганный огонь русских. Такого огня я еще не видел. Возможно, это конец. Если так — прощайте, мои дорогие на родине. В нашем бункере 11 человек. Все заняты своими мыслями и не говорят ни слова. Каждая секунда может стать последней. Как долго еще продлится эта мука? Я обвиняю руководство германского рейха и народа. Мы искренне надеялись на лучшее будущее, ждали его и воевали за него, терпели лишения, которые невозможно описать. Лишенные всего, ввергнутые в несчастье, мы умираем…».
«Скажу вам лишь одно: то, что в Германии называют героизмом, есть лишь величайшая бойня, — делился мнением с родными ефрейтор Карл Мюллер. — …Я могу сказать, что в Сталинграде я видел больше мертвых немецких солдат, чем русских… Пусть никто на родине не гордится тем, что их близкие, мужья, сыновья или братья сражаются в России, в пехоте. Мы стыдимся нашей жизни…».
«…За эти дин, — с полным отчаянием написал в дневнике ефрейтор Роберт Ян, — наше положение еще ухудшилось. В сущности говоря, мы все больны… Кожи у меня скоро совсем не будет видно, всюду гнойная сыпь; если в ближайшее время не наступит улучшения, я покончу с собой… В животе бурлит, вши кусают, ноги обморожены. Я духовно и физически конченый человек… Несмотря на злополучное положение, в котором мы находимся, люди воруют друг у друга… Я погиб… Тысяча проклятий, это ад, хуже ничего быть не может…».
И среди всех этих бедствий, не желающий пренебречь ни удобствами, ни личным комфортом генерал. «Его жилой вагон в замаскированном овраге словно мирный оазис. Салон со столами, креслами, гардинами и портьерами — все стильно, любовно подобрано… Несмотря на зимний холод, здесь уютно и тепло. Чему удивляться! Снаружи под открытым небом стоит железная печка, рядом с ней солдат: целый день он только и делает, что подбрасывает дрова и следит, чтобы огонь не гас… Тот, кто живет так, спит в тепле и уюте, не может понимать нужд своих солдат. Доброй ночи, господин генерал, приятных сновидений…»[63].
Другой генерал во время боевых действий своей дивизии до одурения напивался. Порой не мог связать двух слов и заплетающимся языком с трудом отдавал приказания по телефону. В таком состоянии на КП дивизии его обнаружил командир корпуса и отстранил от командования. Но генерала не наказали, ему выдали медицинское заключение: ранение, полученное еще в первую мировую войну, доставляет ему страшные боли, а потому он вынужден прибегать к никотину и алкоголю. «Таким образом, господин генерал могут с незапятнанной жилеткой гордо отправиться на родину и принимать там почести как «герой Сталинграда»[64]…
Паулюс знал об этих и множестве подобных фактов. Но он не решился передать разложившихся и скомпрометировавших себя генералов военно-полевому суду. Возможно, командующий считал, что этого нельзя делать в катастрофической для его армии обстановке. Он лишь приказал всем офицерам и генералам своего штаба питаться вместе, в одной столовой, по одним и тем же нормам. И сам возглавил обеденный стол, оборудованный в бункере.
…Кольцо окружения сжималось все туже. Непрерывным потоком шли раненые на Красную площадь[65] и особенно в дом, на котором висел флаг с красным крестом. На каждой койке — по двое-трое. И все нуждались в помощи. То и дело выносили мертвецов за дверь. Стоны и крики не смолкали ни на минуту.
«Это предел человеческих страданий, — запишет в те дни Гельмут Вельц, — такого еще не знала мировая история. Ночное небо вздымается над этими Каннами, над германскими Каннами у великой русской реки, а потомок Эмилия Павла сидит на своей походной койке. Он думает о солдатских добродетелях — верности и повиновении. И о том, каким тяжелым крестом легли они на весь остаток его жизни»[66].
Все большее число офицеров склонялось к мнению о сдаче в плен. Вот одно из описаний их размышлений:
«Прошли часы, наступил вечер, офицеры сидят вокруг догорающей свечи. В ней осталось всего четыре сантиметра, и она последняя. Скоро наступит тьма.
Полковник ван Хоовен вернулся с совещания у командующего армией, принес пачку сигарет. Все закуривают по одной. Разрывы тяжелых снарядов сотрясают толстые стены подвала, молодой капитан-артиллерист нервно постукивает рукой по столу, переводит взгляд с одного лица на другое. Взгляд вопрошающий и неуверенный, словно капитан ищет поддержки. Потом он не выдерживает:
— Господин полковник, разрешите вопрос? Что вы будете делать, когда появятся русские?
Начальник связи армии спокойно смотрит на него. Ответ звучит четко и ясно:
— Сдамся в плен.
Капитан вздрагивает, не может скрыть своего изумления. Растерянно глядит на полковника, на его плетеные погоны с двумя золотыми звездами, качает головой:
— Господин полковник, нельзя! Мы, офицеры, не можем потом одни вернуться на родину и сказать немецкому народу: твои сыны остались лежать в Сталинграде, а мы единственные, кто остался жить, кто спасся, когда они уже пали!
— И все-таки можем! — повышает голос ван Хоовен. — Процент погибших офицеров такой же, как и солдат. Никто не сможет упрекнуть нас в этом. Мы не только можем вернуться в Германию, мы обязаны это сделать! Именно мы призваны сказать родине правду. Я прошел всю первую мировую войну, я дважды пережил этот ужас. Теперь хватит! Это больше не должно повториться!
— Господин полковник, но ведь мы все не хотели войны. Или, может быть, вы хотели?
— Нет, все мы не хотели. Но, когда наступила пора больших успехов, все мы с восторгом шли в ногу. Пока не угодили в этот подвал. Это вы должны признать»[67].
Наступал последний решающий час. Чтобы прекратить кровопролитие, Ставка Верховного Главнокомандования приказала командующему Донским фронтом генерал-лейтенанту К. К. Рокоссовскому предъявить 8 января 1943 года 6-й армии Паулюса ультиматум о сдача в плен на общепринятых условиях. Его текст гласил:
«Командующему окруженной под Сталинградом
6-й германской армией
генерал-полковнику Паулюсу или его заместителю.
6-я германская армия, соединения 4-й танковой армии и приданные им части усиления находятся в полном окружении с 23 ноября 1942 г.