Один из вечеров в «Люксе» я провел в комнате Матиаса Ракоши — Генерального секретаря Венгерской компартии. Меня привел к нему Золтан Вейнбергер, первый секретарь подпольного ЦК комсомола Венгрии, с которым у нас были дружеские отношения. Золтан, в отличие от угрюмого и подозрительного Ракоши[88], был веселым, жизнерадостным человеком. В тот вечер у Ракоши гостил его младший брат — офицер советских органов госбезопасности.
По служебным делам в Москве часто приходилось бывать в районе Ростокино. На территории, где ранее помещался Исполком Коминтерна, распущенный в мае 1943 года, работало несколько учреждений, известных как институты № 99, 100, 101 и 102. Там же помещались и редакции газет для военнопленных на разных языках, редакция иностранного радиовещания и т. д.[89]
В Ростокино я познакомился с Лотаром Больцем — сотрудником редакции газеты «Фрайес Дойчланд». Этот душевно тонкий и интеллигентный человек был убежденным антифашистом. Он искренне ненавидел фашизм, Гитлера и его клику. Впоследствии Лотар Больц долгие годы был министром иностранных дел ГДР.
Знакомство с видными коммунистами и антифашистами, опытом их борьбы значительно помогало в моем главном деле: работе с военнопленными.
В 1944 году я возглавил отдел контрразведки Суздальского лагеря, где тогда насчитывалось 60 тысяч военнопленных. Я и мой заместитель Петр Мащев, капитан Михаил Белкин, старший лейтенант Александр Громов, лейтенант Юрий Бурлов, младший лейтенант Алексей Савельев, переводчики Борис Городецкий и Сарфа Чувашова по шестнадцать часов в сутки проводили «на следствии». Почти все — молодые офицеры, побывавшие в боях, видевшие врага на мушке прицелов, — теперь получили возможность рассмотреть фашизм с близкого расстояния, лицом к лицу.
Сейчас, мысленно оценивая прошлое, события тех дней, могу с чистой совестью сказать: всей душой ненавидя фашизм, мы не испытывали к пленным чувства мести. Нам чуждо было и чувство злорадства в отношении побежденного врага. Мы решительно пресекали любые проявления негуманности и беззакония в отношении военнопленных.
Бывший полковник Луитпольд Штейдле — о нем уже рассказывалось — почти через три десятка лет после описываемых событий написал на подаренной мне своей книге «Решение на Волге» такие слова: «Нашему другу и товарищу по борьбе профессору Бланку на память о первых, но решающих часах и днях в Советском Союзе с тысячью благодарностей за все то, что им сделано для меня и моих друзей».
Австрийский врач Ганс Дибольд — блестящий терапевт-клиницист, верующий католик, человек с остро развитым чувством совести. Он работал в госпитале для военнопленных в поселке Камешково под Владимиром (госпиталь обслуживал Суздальский лагерь), был активным противником гитлеровцев. После войны в Зальцбурге вышла книга Дибольда «Врач из Сталинграда» — волнующее свидетельство превратностей его судьбы и душевных переживаний. В беседах с умным, интеллигентным доктором Дибольдом мы провели немало вечеров. Он часто высказывал мне свои симпатии, говорил, что ему по душе «человеческий стиль» общения с военнопленными, который, по его мнению, был мне присущ.
А вот Генрих Герлах в нашумевшей книге «Одиссей в красном», выпущенной в Мюнхене, остался мною недоволен. Он жалуется, что «комиссар Бланк, который постоянно появляется только в гражданской одежде», взял на просмотр его рукопись, посвященную пребыванию в плену, и проявил «чрезмерное любопытство».
Прочитав эти строки, я улыбнулся. А потом задумался и мысленно представил, что сам попал бы в плен к немцам, а моим «комиссаром» был бы Герлах или другой гитлеровский офицер…
Впрочем, вернемся за высокие каменные стены Спасо-Евфимьева монастыря. Какие бы личности из числа пленных генералов и офицеров не находились там в 1943 году, наибольшее внимание командования, сотрудников лагеря, да и самого «контингента» военнопленных приковывал к себе, естественно, генерал-фельдмаршал Паулюс.
С ним мне довелось общаться ежедневно и подолгу. Об этом свидетельствуют, в частности, две записи в блокноте: «газ. с П. 8.04.43» — чтение газет фельдмаршалу и «бес. с П.(!)» — беседы с ним.
На переломе
Ha войне бывало всякое. Случалось, что в немецкий плен попадали бойцы и командиры Красной Армии. Какая участь их ожидала? Знали ли советские солдаты и офицеры об обращении с нашими военнопленными?
Конечно, многого не знали. Но и того, что было известно, было вполне достаточно, чтобы понять, что такое фашизм.
Мы знали, например, о печально знаменитом «приказе о комиссарах», согласно которому попавшие в плен политработники Красной Армии и коммунисты расстреливались тут же, до этапирования в лагеря. Известно было, что гитлеровцы расстреливают офицеров и солдат-евреев сразу же на месте пленения. Мы знали и то, что советские люди, попавшие в плен к фашистам, находились во власти полного произвола, их жизнь и здоровье никем и ничем не гарантировались, а режим содержания строился с расчетом на медленное уничтожение — голодом, холодом, непосильным каторжным трудом, побоями, пытками и издевательствами.
«Чем больше этих пленных умрет, тем лучше для нас!..», — писал рейхсляйтер Розенберг шефу верховного командования вермахта 28 февраля 1942 года.
Об этом письме нам, советским офицерам, работавшим с немецкими военнопленными, в 1943 году не было известно. Не знали мы еще и о существовании совершенно секретного приказа № 14 начальника полиции безопасности СД от 29 октября 1941 года. В § 3 этого документа говорилось, что «большевистские солдаты утрачивают право на обращение с ними как солдатами в смысле Женевской конвенции». Разумеется, многие факты нарушения гитлеровской Германией международных соглашений о гуманном отношении к военнопленным нам уже были известны. Мы знали о массовых убийствах советских военнопленных фашистскими бандитами. Например, в деревне Красноперово Смоленской области наступающие части Красной Армии нашли 29 раздетых трупов пленных без единой огнестрельной раны. Все красноармейцы и командиры были убиты ножевыми ударами. Еще более тяжкая трагедия произошла в деревне Бабаево. Гитлеровцы поставили у стога сена 58 пленных красноармейцев и двух девушек-санитарок и подожгли стог. Когда обреченные на сожжение люди пытались бежать из огня, немцы их перестреляли.
В приказе по 203-му пехотному полку говорилось: «Главнокомандующий армией генерал-фельдмаршал Рундштедт приказал, чтобы… в целях сохранения германской крови поиск мин и очистку минных полей производить русскими пленными». Другой приказ по 60-й мотопехотной дивизии № 166/41 прямо требует массового убийства военнопленных. В нем говорится: «Русские солдаты и младшие командиры очень храбры в бою, даже отдельная маленькая часть всегда принимает атаку. В связи с этим нельзя допускать человеческого отношения к пленным. Уничтожение противника огнем или холодным оружием должно продолжаться вплоть до его полного обезвреживания». А бывший начальник генштаба германских сухопутных сил Франц Гальдер под присягой заявил, что на совещании в ставке Гитлером было сказано: «Борьба между Россией и Германией — борьба между расами… Так как русские не участвуют в Гаагской конвенции, то и обращение с их военнопленными не должно находиться в соответствии с ее требованиями».
Подобных документов можно было бы привести сотни. Они отнюдь не были самодеятельными «импровизациями» отдельных командиров частей и подразделений. Нет, в них отражалась общая политика нацистского командования по отношению к военнопленным. Ведь в конце 1941 года на совещании начальников отделов по делам военнопленных при военных округах, состоявшемся в Берлине, начальник управления по делам военнопленных при ставке верховного главнокомандования вермахта генерал-майор фон Греневитц отдал приказание: нетрудоспособных военнопленных Советской Армии умертвлять, используя для этого медицинский персонал лагерей, а также путем массовых расстрелов.
Все, буквально каждая деталь была разработана гитлеровским командованием так, чтобы добиться физического истребления советских военнопленных. Размещать их предписывалось на соломенных подстилках, на полу. Местному населению под угрозой смерти запрещалось оказывать какую-либо помощь военнопленным. 24 ноября 1941 года была разработана директива о снабжении русских военнопленных. Там было определено, например, что для них следует готовить специальный хлеб. Указан был и его рецепт: 50 процентов ржаных отрубей, 20 — отжимок сахарной свеклы, 20 — целлюлозной муки и 10 процентов муки, изготовленной из соломы или листьев. Русские, подчеркивалось в этом документе, должны снабжаться только «малопригодным» для употребления мясом.
А вот несколько слов о самом «снабжении» и его нормах. В лагере военнопленных в городе Сталино (ныне Донецк), где начальником был немецкий офицер Гавбель, военнопленным выдавалась одна буханка хлеба весом 1200 граммов на 8 человек и один раз в день жидкая горячая пища, состоящая из небольшого количества горелых отрубей с добавлением древесных опилок. Жилые помещения не были застеклены, и зимой даже в сильные холода тысячи людей жили на сквозном ветру. Люди не мылись в течение полугода и страдали от огромного количества паразитов. В жаркие летние месяцы они изнемогали от жары, в течение трех-пяти суток не получая питьевой воды.
Бывший командир роты вермахта Вингель, часть которого несла охрану в составе 783-го батальона в лагере в городе Умани, показал, что военнопленные размещались главным образом под открытым небом. Комендант лагеря капитан Беккер морил военнопленных голодом. Их беспощадно избивали, часто до смерти. Ежедневно в лагере умирало 60–70 человек.
Западногерманский историк Себастиан Хаффнер в своих «Заметках о Гитлере» пишет, что в мае 1944 года из 5,16 миллиона советских солдат, взятых в плен с момента нападения гитлеровской Германии на СССР, оставались в живых лишь 1 миллион 871 тысяча человек. 473 тысячи считались «подвергнутыми экзекуции», а 67 тысяч «бежавшими». Остаток — почти 3 миллиона человек, находившихся в лагерях для военнопленных, в своем большинстве погибли от голода. «Здесь, — приходит к выводу Хаффнер, — стирается грань между гитлеровскими военными преступлениями и массовыми убийствами».