Медленно, но заметно стали меняться и поведение и настроение пленного фельдмаршала. Паулюс перестал уклоняться от бесед с офицерами и генералами — членами «Союза немецких офицеров», с руководителями Национального комитета «Свободная Германия», с советскими людьми. К концу 1943 года он признавал уже, что Германия не может достигнуть победы в войне, и считал, что только немедленное прекращение военных действий, отвод гитлеровских войск и заключение мира могут спасти Германию от полного разгрома и оккупации. И тут же у фельдмаршала возникал вопрос: пойдет ли Советское правительство и союзники СССР на заключение мира с Гитлером? Невозможность такого шага он отчетливо сознавал. Отсюда неминуемо следовал вывод: чтобы спасти Германию, надо устранить Гитлера.
И все же, как можно было судить по его поведению и некоторым высказываниям, Паулюса летом и осенью 1943 года еще одолевала внутренняя борьба. Он изредка делился своими мыслями. Однажды — это было в конце августа — во время прогулки фельдмаршал сказал мне:
— Если бы не каприз фюрера, то вся моя судьба сложилась бы иначе. — И, помолчав, добавил: — Ведь в июне сорок второго года моя кандидатура намечалась на пост начальника штаба оперативного руководства верховного главнокомандования вермахта. Йодль должен был уйти, а я занять его место. Вот и сидел бы сейчас в глубоком бункере, на родине, а не бродил бы по дорогам России.
— Но что помешало вашему назначению?
Паулюс усмехнулся:
— Гитлер, поколебавшись, сказал: «Как ни важен этот пост, Сталинград важнее. Пусть закончит дело в Сталинграде». А Кейтель поддержал эти соображения Гитлера. Уж кто-кто, а он ни за что не хотел видеть меня в генштабе.
— Вы считаете Кейтеля опытным полководцем?
— Нельзя сказать, какой он полководец. Он не командовал боевыми частями и соединениями, но он хорошо знает все рубежи и минированные ноля в главной квартире… И Кейтель побил своеобразный рекорд: он — обладатель самого большого числа высших наград.
— Но ведь и вы, господин фельдмаршал, не обижены высшими наградами?
— Для меня это уже не имеет значения. Фельдмаршала Паулюса больше не существует. Если вы победите, то я вряд ли вернусь на родину. А если и вернусь, то никому не нужным разбитым стариком-инвалидом. Если начнем побеждать мы, то меня убьют ваши. Они не допустят, чтобы я вернулся в рейх. Такая же участь постигнет всех моих товарищей, и, думаю, вообще большинство военнопленных.
— Почему же вы так думаете? Ведь с вами гуманно обращаются. Вы живете в хороших условиях. Вам оказывается уважение.
— Да, это правда. Все изменится лишь в одном случае — если Германия одержит победу. Но я в это верю мало, а сейчас совсем мало.
Как крупный военачальник, обладавший большим опытом работы в генеральном штабе, Паулюс хорошо понимал, какое значение имел разгром немецко-фашистских войск под Курском и Орлом летом 1943 года. Он начертил в своем блокноте какую-то схему, которая, видимо, была понятна лишь ему одному. Большой лист бумаги был весь испещрен стрелками, значками, цифрами, вопросительными знаками, сокращениями. Каждый день после прочтения очередной сводки Советского Информбюро Паулюс подходил к большой карте, висевшей в клубе лагеря, и через лупу долго рассматривал ее. Потом шел к себе и делал отметки в блокноте, где большими кружками были обведены слова «Леро», «Локсо», «Ксрук», написанные латинскими буквами. В общем, нетрудно было догадаться, что это написанные наоборот названия советских городов — Орел, Оскол, Курск… Прямоугольники, выдвинутые на линию разграничения, должны были означать соединения советских и немецких войск. От каждого прямоугольника стрелка выводила на поле к каким-то цифровым подсчетам. На вопрос, что это за блокнот, Паулюс ответил:
— Скучно без штабной работы. Я ведь по призванию теоретик. Таким, по крайней мере, считали меня все мои друзья. — А потом с горечью добавил: — Плохо, когда теоретик принимает на себя не свойственную ему миссию.
— Вы хотите сказать, что плохо командовали шестой армией?
— Приговор вынесет история, но тот факт, что я нахожусь здесь, уже говорит о многом. Впрочем, свой солдатский долг я выполнил до конца.
Беседы с Паулюсом становились все доверительнее и откровеннее. Однажды ему и Адаму была предложена прогулка в лес, находившийся километрах в пятнадцати от Суздаля.
— Мы хотим показать вам настоящий русский лес, — сказал начальник лагеря, протягивая им берестяные лукошки. — Советую дать полный отдых нервам, забыть по возможности о войне, — заметил он шутливо.
Получасовая езда на «виллисе» по проселочной дороге, и мы очутились где-то вдали от реальной жизни. Мы забыли, казалось, что где-то грохочет война, необычно ярко, в полнеба, светило августовское солнце. Грибы попадались часто. С какой-то детской непосредственностью Паулюс радовался каждой находке. Одетый в телогрейку поверх мундира, он в эту минуту напоминал мирного сельского счетовода или учителя, а не военачальника, командовавшего отборными частями фашистского вермахта, и трудно было представить, что это один из авторов злодейского плана «Барбаросса».
Грибная прогулка сделала свое дело. Щеки Паулюса порозовели, сам он необычно оживился. Часа через два мы сделали привал на поляне. Свежий лесной воздух, довольно плотный обед из тушенки и необычность ситуации повлияли самым неожиданным и благотворным образом на фельдмаршала. Он встал, отошел от спутников — Вильгельма Адама, шофера и сержанта, — заканчивавших обед, закурил и лег на траву, раскинув руки. Я присел на пенек неподалеку от него.
— Сейчас, когда я переживаю трудные дни, — сказал Паулюс после долгого молчания, — для меня является большим утешением мысль, что моя жена жива и здорова. Я ни за что так не благодарен, как за доставленное вашими коллегами известие и за те несколько строк, которые были написаны ее рукой. Это был поистине рыцарский шаг…
Однажды без всякой видимой связи с предыдущим, зашла у нас речь о Гитлере. Я высказывался более чем энергично. Потом заговорил фельдмаршал:
— Я часто встречался с ним и думаю, что знал его… Он неврастеник, но у него феноменальная память. Он знает наизусть номера всех дивизий и даже многих полков на различных участках фронта, фамилии почти всех генералов. Карта фронта всегда у него перед глазами. Но все его способности служат преступной цели. Его энергия и воля направлены против интересов нации. Он субъективен в оценках до предела, не слушает никаких разумных советов. Фанатизм и маниакальность — он весь в их власти. Ведь военный потенциал России он оценивал по меньшей мере в два раза ниже, чем это было в действительности, и под его влиянием мы все тоже сильно ошиблись. А те, кто видел правду, боялись ее высказать. Даже робкие возражения он не желал слушать. Возражавший или сомневавшийся попадал в немилость со всеми вытекающими отсюда последствиями. Но это о военной мощи.
— Что же касается политической силы Советов, — продолжал размышления фельдмаршал, — их влияния на массы и авторитета в народе, то этого он не представляет вообще. Душу современного русского человека он не понимает. Да и никто из нас, в сущности, ее не понимал. Некоторые судили о ней по Достоевскому. А я вот уже в плену прочитал «Как закалялась сталь» и подумал: если бы там, — он неопределенно указал рукой в сторону, — отчетливо представляли бы себе, что в Красной Армии немало таких Корчагиных, в наши расчеты были бы внесены существенные изменения.
— Скажите, господин фельдмаршал, неужели весь немецкий генералитет, а в его среде есть, вероятно, немало умных и дальновидных людей, слепо и фанатично повинуется этому полуграмотному извергу? Ведь есть среди генералов люди с широким кругозором и умением практически мыслить?
— Да, многим его стратегия казалась авантюрной. Но он начал побеждать, и… голоса недовольных стихли. Он пытался сделать Германию великой, и это ему удавалось, по крайней мере, до начала восточного похода. И это нравилось всем.
Помолчав, он добавил с сарказмом:
— Ваша пропаганда в первые месяцы войны обращалась в своих листовках к немецким рабочим и крестьянам, одетым в солдатские шинели, призывала их складывать оружие и перебегать в Красную Армию. Я читал ваши листовки. Многие ли перешли к вам? Лишь кучка дезертиров. Предатели бывают в каждой армии, в той числе и в вашей. Это ни о чем не говорит и ничего не доказывает. И если хотите знать, кто сильнее всего поддерживает Гитлера, так это именно наши рабочие и крестьяне. Это они привели его к власти и провозгласили вождем нации. Это при нем люди из окраинный переулков, парвеню, стали новыми господами. Видно, в вашей теории о классовой борьбе не всегда сходятся концы с концами. Да и неверно, что он полуграмотный изверг. Фюрер знает философию, в молодости был художником, любит музыку, даже в напряженнейшие дни в ставке находит время, чтобы послушать Вагнера. Кроме того, он любит цветы и животных.
— И тем не менее он изверг, чудовище, человеконенавистник, господин фельдмаршал! — горячо возражал я. — Это по его приказу совершаются страшные преступления. В душегубках и крематориях сжигают тысячи ни в чем не повинных женщин и детей, превращают в руины города и села! Не можете же вы это отрицать. Теперь о предателях. Ведь те, кто перешел к нам из частей вермахта, не предатели, а истинные патриоты немецкого народа. Они нашли мужество, рискуя своей жизнью и жизнью близких, сделать первый шаг в борьбе за освобождение родины от фашизма. Что касается предателей, встречающихся, хотя редко, и у нас, то что сказать о них? Это отщепенцы, выродки, а чаще всего — трусы или преступные элементы. Вы упомянули о рабочих и крестьянах. Нет, не они привели вашего фюрера к власти — это сделали хозяева концернов. Вам, конечно же, известны имена Тиссена, Круппа, Флика и им подобных. Это на их деньгах вырос нацизм. Их средствами питалась лживая пропаганда Геббельса, сумевшая одурманить этих людей из окраинных переулков, а также часть рабочих… Но подлинные патриоты — это те, кто и сейчас борется против Гитлера. Это ими заполняются концлагеря, это они борются против фашизма, сохраняют достоинство немецкого народа. И будущее за ними! Что же касается Гитлера и его банды, то они — позор немецкой нации, их имена будут прокляты историей.