– Не поэтому. Не только из-за квартиры, – не согласился Рома. – Я, в общем, у меня никогда такой, как ты, не было. А мама – не успокоится. Она, понимаешь, немного другая. Не такая, как Ольга Борисовна.
– Ну, раз она не такая, как Ольга Борисовна, значит, она тебя узнает и меня запомнит. Я очень хочу познакомиться с Валентиной Даниловной. Ты же знаешь, у меня никого нет. Родная мать не узнает, других родственников нет. Мне мамы очень не хватает. А так – будет свекровь. Только не обещаю, что буду называть ее мамой.
Лиза говорила искренне. В тот момент, во всяком случае. Ей было важно Ромино признание, что она для него не такая, как все. Да, они с Ромой разные, но это не значит, что она, лично она, Лиза, не имеет права на счастье, семейное счастье. Такое, как у Полины, например. Обычное бытовое счастье, спокойствие. Наверняка у любой пары бывают проблемы, когда они начинают жить вместе. Но ведь как-то это решается, преодолевается. Вадим, муж Полины, тоже не идеальный мужчина. Кисель, а не мужчина. Рыба размороженная. Но ведь Полина с ним счастлива. Значит, и она будет счастлива с Ромой. Ей, в конце концов, тоже хочется иметь семью – обычную, нормальную семью. Чтобы был муж, свекровь, которой нужно понравиться. Дом, праздники совместные и что там еще бывает… Чтобы у нее все было стабильно, спокойно.
Лиза скучала по отцу. Отец всегда был для нее важнее матери, ближе, понятнее. Да, мальчики тянутся к матерям, а девочки к отцам. Ничего удивительного. Нет, Лизу не мучили угрызения совести, что она не была на похоронах, не проводила отца в последний путь, не поддержала маму. Папа для нее остался живым. Просто уехал. Но когда-нибудь вернется. Она жила с этой мыслью, которой не решилась бы поделиться даже с Полиной. А мать для Лизы умерла. Она не понимала, как можно забыть собственную дочь. Можно забыть, как зовут соседку, как звали кошку, но не дочь. Иногда Лизе казалось, что мама специально делает вид, что не помнит ее. Мстит ей за то, что не была на похоронах отца. Но Лиза ту поездку считала спасением. Она бы не смогла прийти, увидеть отца – в гробу. Если Ольга Борисовна рассталась с собственной памятью и будущим, упорхнув, нырнув в прошлое, то Лиза не могла себе этого позволить. Она бы все равно не пришла на похороны, даже если бы была в Москве.
– Давай поедем, очень тебя прошу, – уговаривала Лиза Рому. – Поверь, хуже ситуации, чем с Ольгой Борисовной, быть не может. Я постараюсь стать хорошей невесткой. Мне тоже нужны родные люди. Семья.
– Да, спасибо. – Рома был благодарен Лизе за то, что она делала первый шаг.
За день до запланированного визита у Ромы сломалась машина. Причем так, что ремонт занял бы минимум три дня. Рома опять впал в панику, сочтя поломку плохим знаком и поводом не ехать. Но Лиза уже настроилась и заявила, что готова отправиться в Заокск на электричке. В конце концов, все так ездят.
Дорога далась ей тяжело. Выехали рано, чтобы попасть на вокзал. Два с половиной часа на электричке. Там даже было весело – шла бурная торговля. Продавали чудо-щетки для плит, очешники, мороженое, цветные карандаши, фартуки, халаты, тряпки для пыли, стельки для обуви. Напротив сидела женщина, которая ехала к родственникам и скупала все – шнурки для очков пять штук, три коробки карандашей, несколько упаковок чудо-тряпок и чудо-щеток.
– В подарок везу, – поясняла она доверительно Лизе.
От конечной станции пришлось бежать к автовокзалу по ухабам и ямам – автобус должен был отправиться через семь минут. Пока Рома покупал билеты, Лиза направилась в туалет – за десять рублей она могла отмотать от рулона серой бумаги и справить нужду, придерживая дверь со сбитой щеколдой. Смыв не работал. Лиза вышла и подошла к раковине – мыла, естественно, не было.
– А смывать – я буду? – гаркнула на нее женщина, сидевшая в окошке и принимавшая медяки.
– Там не работает, – ответила Лиза.
– У всех работает, а у тебя не работает! Нажать надо посильнее. Что, рука отвалится, если нажмешь? А я тут ходи, убирай за вами. Еще городские, воспитанные. Привыкли, что за вами даже воду спускать надо. Найдутся желающие. Деньги зашибаете, а мы тут за три копейки корячимся. Приедут, загадят, а мы сиди в дерьме ихнем. Вернись и смой!
– Слушайте, женщина, у вас туалет платный! Так вы хотя бы дверь почините и мусор из корзин выбросьте, потом рот открывайте! – не сдержалась Лиза.
– Чё, больно наглая нашлась? Языком чесать умеешь? Так я на тебя управу найду. Тебе здесь не в твоей Москве. Прежде чем рот раскрывать, так ты подумай, что тебе за это будет. Смотри, как бы хайло не начистили.
– Я сейчас вызову полицию, – пригрозила Лиза.
– Ой, ну ты больная. А я с тобой связалась. Полицию она вызовет. Леха! Тут коза одна хочет тебя вызвать! За собой не спустила, так еще права качает. А бумаги отмотала, как будто срать собралась! Ей руки, видишь ли, вытереть. А другим подтираться чем? Леха! Леха!
– Отвали. Голова и так трещит. Еще ты вопишь, – ответил мужской голос из глубины подсобки.
– Леха! Меня тут шалавы на место ставят, а ты сидишь! Жопу оторви с дивана!
– Отвали, сказал.
– Да что б я тебе, козлу, еще хоть раз дала! Да я лучше Саньку-водиле дам, чем тебе. Говно ты, а не мужик!
Лиза выскочила из туалета, будто за ней гнались. Ей стало страшно, что Леха, кем бы он ни был, выйдет из подсобки и изобьет ее. И никому не будет никакого дела. Скажут, сама упала. Туалет старый, полы скользкие, унитазов нет – на корточках надо.
– Скорее уже! – Рома просил контролера не отпускать автобус. – Ты что там застряла?
– Ничего, – ответила Лиза.
Час в автобусе. Лиза задремала. Спина начала болеть. В автобусе было душно. Она проснулась от своего храпа – голова завалилась между сиденьем и стеклом. Шея затекла. Рома спал.
Лиза смотрела в окно – деревянные домики с резными наличниками и аккуратными ставенками. Огороды, лавочки перед каждым забором, где новые, где похуже, покрашенные. Вдоль дороги – стихийными островками – торговля: продавали в основном банки для закрутки, носки шерстяные, грибы сушеные, ягоды. Контролерша поправляла съезжавший берет, дремала, что-то писала в бумажках, ставила галочки на билетах тех, кто входил на остановках. Бабульки волокли за собой тележки, с трудом взбираясь по ступенькам. Новый автобус ругали.
– Старые-то лучше были. Удобнее. Две ступеньки. А сюда пока залезешь, так преставиться проще. Сумку некуда деть. В старых места для сумок больше было. Цены опять поднялись, что дальше-то будет? Как на пенсию прожить? Хорошо, если есть огород – огурцами можно торговать, а если нет? Некоторые на огурцах дворцы построили – брали у соседей и продавали как луховицкие. А мы-то местные, всех луховицких знаем. Те, у кого дворцы сейчас, не наши. Наши вон, на трассе стоят. Памятник еще поставили огурцу. Где это видано-то? Раньше Ленин стоял на площади, потом Сталин, а теперь – огурец. Тьфу, позорище. Хоть ложись да помирай. Здесь, на станции, сметана дешевле, а за крупой ехать надо на другую. Там дешевле. Здесь нитки можно купить на вязку, а там – ткань. Вот и мотаешься от станции к станции, как огурец по бочке. Про мясо-то уже забыть можно. Вот курицу соседка зарезала, половину отдала. А так и не подойдешь. Суповой набор, и тот уже не по карману. Треску раньше кошкам покупали, а сейчас сами едим. А ее разморозишь, половина остается от веса. Запечешь и думаешь – съесть и отравиться или выбросить?
Через час добрались до городка.
Лиза опять захотела в туалет. До истерики.
– Здесь вроде нет, – пожал плечами Рома.
– А тебе не надо?
– Нет. Меня мама научила. Мы с ней часто ездили. Электрички, автобусы. Один раз я так в туалет захотел, что сил не было. Мать бы убила, если бы я описался. Пришлось стоять между вагонами. Я забыл тебя предупредить, чтобы ты не пила воду.
– Кошмар какой-то. Сколько идти до дома?
– Минут пятнадцать.
– Я не дойду.
– Ладно, пойдем, тут вроде кафе рядом было.
Они вышли на улицу.
На площади перед вокзалом, рядом с церковью, сидел мужчина в отрепьях. Он играл на баяне и пел, приветствуя вновь прибывших. Мужчина зарос до такой степени, что было непонятно, сколько ему лет. Но играл бодро, стоя, пританцовывая. Лиза остановилась, прислушиваясь. Мелодия знакомая, слова песни знакомые, но что-то было не так. Непривычно. И лишь минут через пять до нее дошло – нищий музыкант играл веселые песни, но с таким внутренним надрывом, что они звучали как минорные, трагичные.
«Если б я был султан, я б имел трех жен», – пел нищий, и это звучало не как счастье, а как кара небесная. Трагедия одного человека. «И тройной красотой был бы окружен», – продолжал выводить музыкант, достаточно чисто, голос был сильный и поставленный, чего нельзя было не отметить. Шуточная песенка с каждым аккордом все больше говорила о несчастной судьбе и личном горе. Еще более трагично звучала веселая песенка про студента «Тихо плещется вода, голубая лента, вспоминайте иногда вашего студента! Много зим и много лет прожили мы вместе…» Лизе казалось, что студент, напевая эту песню, шел топиться.
– Раньше тут Макар стоял. Макара я хорошо знал, – стал рассказывать Рома, – он играл на гитаре. Пел Высоцкого и Визбора. Очень хорошо, кстати, пел. У него даже коробки для мелочи не было. Он считал себя просветителем. Пел, чтобы люди слышали, помнили, узнавали. От денег всегда отказывался. Умер он несколько лет назад. Потом этот появился – Гриша. Он и на аккордеоне может. Только все равно ему до Макара далеко. И деньги он берет. Макар если и брал когда, то на струны новые, очень он свою гитару любил. Гриша никому не нравится, но его, так говорят, сам Макар выбрал. Тут такое место – только один нищий может петь. Других никогда не было. Вроде бы такие порядки сто лет назад сложились. Только после того, как нищий умрет, следующий может занять его место. И, по традиции, нищий сам выбирает себе преемника. Не знаю, правда это или нет, но все знают – был Макар, теперь Гриша. И Гриша выберет того, кто будет следующим. Макара из Москвы на машинах приезжали слушать. Особенно по выходным. К Грише никто так не ездит, хотя у него, по слухам, консерватория за плечами, он и в хоре церковном пел. Так рассказывают.