Казалось бы, живи и радуйся, но почти сразу после завершения войны с большевиками по приказу маршала Пилсудского офицеров русской службы стали удалять из армии как неблагонадежных… Воевал за Россию – значит, потенциальный предатель. Большинство новых внезапно образовавшихся из «борцов за свободу» генералов и полковников вообще не имели военного образования и ни одного дня не служили ни в одной армии, зато гонора и амбиций у них было хоть отбавляй. Выгнали из войска польского и меня. Хорошо хоть не записали в подозрительные, потому что так очень легко было оказаться в концентрационном лагере вместе с коммунистами, неисправимыми уголовниками, а также украинским и белорусским националистическим отребьем. Помыкавшись без места, мне удалось устроиться учителем начальной школы в родных местах. Потом женился, жена родила сына и дочку… И когда мне показалось, что все наладилось, на Польшу снова напал германец и меня снова призвали в армию. Но никаких подвигов я совершить не успел. Самодельные генералы-политиканы, как и положено дилетантам, просрали войну в две недели и удрали в Румынию, бросив еще сражающуюся армию и всю Польшу, в которой еще оставались люди, желающие сражаться.
И только после этого в страну, формально оставшуюся без руководства, начала входить Красная Армия – для того, чтобы не допустить оккупации Всходних Кресов германским вермахтом. Я сам там был и все видел. К тому моменту польские войска были полностью деморализованы бегством правительства и военного командования и уже почти не оказывали большевикам и немцам никакого сопротивления. Поскольку я был в военной форме, то большевики, конечно же, подвергли меня интернированию – и я оказался в лагере в Катыни. А потом стали вылезать старые дела, о которых, я думал, все уже забыли. Бывший царский офицер, служивший верой и правдой царю Николаю, потом участник советско-польской войны, да еще награжденный за это орденом – одни словом, получилось, что я активный антисоветский элемент, которого нельзя допускать к работе учителем, потому что он будет учить детишек только плохому. По счастью, я и близко не приближался к местам, где в двадцатом году содержались захваченные в плен красноармейцы – а то некоторые из моих товарищей по несчастью, имевших к ним непосредственное отношение, исправно получили свои десять лет лагерей без права переписки.
Неизвестно, до чего бы еще додумались следователи НКВД, чтобы из лагеря для интернированных отправить меня на свою большевистскую каторгу. Но тут немцы напали уже на большевиков, после чего фронт снова стремительно покатился на восток. Всего лишь чуть больше месяца потребовалось германским панцерам чтобы пробежать семьсот километров от Бреста до Смоленска – и вот уже первого августа немецкие часовые сменили на вышках советских. И тут посрамленными оказались те, кто говорил, что немцы, мол, цивилизованная нация и сразу должны отпустить нас по домам. Режим содержания даже ужесточился, и с питанием стало совсем худо. Если для большевиков мы были интернированными, чью преступную деятельность еще следовало доказать, то для германцев мы являлись военнопленными, и у тому же неприятным сюрпризом, с которым они не знали что и делать. Как я понимаю, германской армии хватало возни с пленными большевиками, а тут еще и мы, поляки.
А потом началось вообще черт-те что. Россия не Польша, и для нее семьсот километров – это не расстояние от границы до границы, а незначительное внедрение внутрь, как для слона дробина. Прорвавшуюся немецкую армию встретили выдвигающиеся из глубины свежие большевистские дивизии, каких не было и не могло быть у Польши. После этого наш лагерь оказался в самом эпицентре встречного сражения. Германцы, конечно, одолевали, ведь они превосходили большевиков выучкой, качеством снаряжения и вооружения, а также интеллектом офицерского состава, но те все равно дрались яростно, раз за разом переходя в контратаки. Некоторые из нас говорили, что это глупо, что плетью обуха не перешибешь, что оказывать сопротивление такой первоклассной армии, как немецкая, просто бессмысленно. В то же время я вспоминал свой опыт германской войны и думал, что драться с германцами можно и нужно, да только делать это следует в составе большой единой армии, создав такую силу, которую немцы просто не сумеют заглотить.
Мы думали, что это сражение продлится неделю или две (примерно столько же, сколько шла вся германо-польская война), после чего свежие большевистские силы будут разгромлены и немцы двинутся дальше по направлению к Москве. Но сражение все не утихало и не утихало; видимо, большевистское командование швыряло в бой все новые свежие дивизии, словно поленья в жерло печи. Мы, естественно, не имели о происходящем за оградой лагеря достоверной информации и могли судить об этом только по поведению охраны. Потом, уже в конце августа в охранявших нас немцах начал намечаться истерический надрыв, немецкие солдаты стали нервные и испуганные, вследствие чего могли выстрелить в любого из нас по малейшему подозрению на нелояльность. А продукты на кухне, оставленные еще большевиками, заканчивались – и какая уж тут лояльность на пустое брюхо…
Неделя шла за неделей, нормы питания все урезались, и к одиннадцатому сентября мы остались совсем без еды. Для того чтобы заглушить голод, нам предложили пить пустую воду. К этому же времени было уже несколько десятков случаев, когда немецкие солдаты без всяких видимых причин убивали наших товарищей. Уже потом мы все узнали, как близко были к тому краю, из-за которого не возвращаются, но тогда нами владело только глубокое недоумение от происходящего. Как может цивилизованная нация так обращаться с военнопленными, ведь Женевская конвенция не допускает ничего подобного и требует, чтобы нас кормили наравне с немецкими солдатами… Тогда мы еще не знали, что германская армия потерпела эпическое поражение, по сравнению с которым меркнет битва на Марне, и через самое небольшое время те, кто нас охраняют, сами станут пленными или покойниками.
Все кончилось внезапно. Двенадцатого сентября среди охраны поднялась нездоровая суета – и те из нас, кто понимал по-немецки (а таких была примерно треть), сказали, что по направлению к нашему лагерю движется прорвавшая фронт колонна большевистской брони, которая уже совсем близко, и что в связи с этим нас переводят в другое место… Кто же знал, что это другое место окажется дном противотанкового рва, который мы рыли еще тогда, когда нас охраняли большевики. Красной армии он не пригодился и нашествия германских панцеров не остановил, а теперь он должен был пригодиться нам самим как место последнего упокоения. Не зная, что с нами делать, в Берлине приняли самое простое решение – нет поляков, нет и связанной с ними проблемы. Германцы и в тридцать девятом расстреливали наших пленных без всяких церемоний, так почему же что-то должно остановить их здесь, когда они и так уже воевали с половиной цивилизованного мира.
Но немцам не удалось даже просто перестрелять нас из пулеметов. В тот момент, когда охрана выгоняла нас из бараков и строила на плацу, в воздухе вдруг завыло и засвистело, после чего лагерь атаковали с десяток хищных как шершни боевых автожиров в темно-зеленой пятнистой раскраске, вооруженных мелкокалиберными скорострельными пушками. Любую попытку сопротивления охраны они подавляли со всей возможной решительностью длинными очередями своих пушек, в первую очередь уничтожив пулеметчиков на вышках и изрешетив очередями казарму охраны. На всю жизнь запомню, как вместе с деревянной щепой разлетаются в стороны кровавые брызги, в которые превратился пулеметчик на вышке, уже изготовившийся стрелять по безоружным людям – то есть по нам, панам польским офицерам. На бортах и днищах этих чудовищных аппаратов, чтобы никто не сомневался насчет их государственной принадлежности, красовались большие пятиконечные красные звезды.
После замешательства минуты в две охрана с воплями: «ахтунг, марсиане!» – стала попросту разбегаться; и гауптман Бауэр, немецкий комендант лагеря, был в первых рядах этого спортивного состязания. Отдельных бегунов, не успевших достичь леса, прямо на наших глазах разорвало на части, остальные же залегли и покорно ждали, как обернется к ним судьба, а боевые автожиры в это время нарезали круги над их головами. А позади них, приотстав на версту или две, на малой высоте к лагерю уже приближались мрачно гудящие тяжелые пузатые машины. При едином взгляде в их сторону становилось понятно, что их дело – не охотиться за затаившимся врагом, выколупывая его из разных щелей, а перевозить грузы или солдат в полной выкладке для высадки их в наилучшем месте на поле боя. Человек я с фронтовым окопным опытом, повидал, что к чему, а потому и догадаться об этом мне было совсем не трудно.
Но то, что произошло потом, оказалось для меня шоком. Из опустившихся на землю транспортных аппаратов (вспомнилось английское название «геликоптер») вместо обычных неуклюжих красноармейцев с винтовками (которых мы ожидали увидеть, ориентируясь на красные звезды) стали ловко выскакивать одетые и вооруженные самым футуристическим образом нижние чины и офицеры неизвестной нам армии. Шлемы с очками делали их отчасти похожими на немецких мотоциклистов, но вот именно – только отчасти. Не тот основной цвет униформы (хаки вместо фельдграу), не та манера держаться. Часть из этих солдат отправились собирать разбежавшихся в стороны и залегших немцев, другие же направились в нашу сторону. У меня даже и мысли не возникло, что это обычные русские, тем более что на плечах солдат с закрытыми лицами и возглавляющего их офицера из-под снаряжения совершенно отчетливо торчали кончики погон. Погоны у большевиков – это же нонсенс! Но по мере их приближения через оглушительный шум и свист работающих моторов стали слышны слова команд и реплики. И то, что все это произносилось на русском языке, для меня не представляло никаких сомнений.
А потом мой взгляд остановился на возглавляющем солдат офицере с погонами поручика – единственном, у кого лицо не было закрыто маской, – и я увидел в нем самого себя четверть века назад, молодого и беззаботного взводного подпоручика образца четырнадцатого года… Были, конечно, и отличия, даже если не считать пятнистого полевого мундира и фантастического вида снаряжения и оружия. Я подумал, что этот человек не совсем уж молод, и отнюдь не беззаботен. Он серьезно относится к тому, что делает, и твердо стоит на этой земле обеими ногами. Да и поведение немцев, которые, догадавшись, кто их навестил, сразу кинулись наутек, будто перед ними предстал сам пан Сатана, внушало к этим людям определенное почтение. От кого попало немецкие солдаты сломя голову бегать не будут, для этого их надо очень сильно напугать.