Остановившись в шагах в десяти напротив нас, сбившихся в кучу и ничего не понимающих офицеров, этот русский оглядел нас как стадо баранов, сардонически усмехнулся и сказал:
– Панове польские офицеры, я Алексей Сосновский, старший лейтенант российской армии. Сегодня вы все, можно сказать, родились заново. Поверьте – промешкай мы пару часов, и мне было бы не с кем тут разговаривать. Но раз мы здесь, то отныне я ваш добрый ангел-хранитель и одновременно бес-искуситель. У всех есть совершенно свободный выбор. Либо вы идете вместе с нами и сражаетесь с немцами, либо мы снова передаем вас советским властям, и они вас снова интернируют. Ну-с, панове, какое будет ваше самое правильное положительное решение?
Этот старший лейтенант (хотя я думал о нем как о поручике) Сосновский выглядел как человек, который чувствует за собой силу. Его солдаты смотрели на нас, опустив стволы карабинов; и мы не могли понять, о чем они при этом думают, ибо из-под их масок были видны только глаза. Но мне почему-то казалось, что у всех у них такие же жесткие и немного насмешливые выражения лиц, как и у их командира. И вообще, в масках они казались совершенно одинаковыми, как оловянные солдатики из одной коробки…
– Скажите, пан старший лейтенант, – на ужасно ломаном русском языке спросил вдруг поручник Микульский, – вы большевик?
– Нет, пан, как вас там, – ответил он, – не большевик. И вообще, какое отношение к делу имеет моя партийная принадлежность, когда я задал вам прямой вопрос? Вон там Смоленск, а в нем немцы, которых требуется убить как можно скорее. Или вы идете и воюете вместе с нами (и тогда мы относимся к вам как к нашим боевым товарищам), или вы трусы и дармоеды – и тогда мы передаем вас тем самым большевикам, которых вы так боитесь. Выбор только за вами, панове, и никто вас как козлов за бороды не тянет. Но только потом не жалуйтесь, что судьбу вашей Польши будут решать без вас, поляков.
Тут кто-то вякнул, что, мол, судьбу Польши без поляков не позволят решить Великие Державы…
– Ну и что, панове, – спросил в ответ лейтенант Сосновский, – два года назад сильно помогли вам эти самые Великие Державы? Вы для них только мелкая монетка, и если им самим будет грозить уничтожение, они с легкостью пожертвуют вами ради собственного благополучия. Разве недостаточно было тому примеров – как те же англичане бьются только за свои интересы? К тому же, если мы не побоялись бросить вызов Гитлеру, то, если надо, мы пошлем туда и остальных, если они будут нам мешать после войны обустраивать Европу по своему усмотрению.
Тогда я, честно говоря, еще не знал, кто это такие «мы» и откуда взялась эта хорошо вооруженная и оснащенная российская армия, которая бьется тут с германцами в союзе с большевиками. Но тем не менее я одним из первых вышел вперед как доброволец. Таких, как я, набралось чуть меньше половины, а остальные с гордостью ответили, что рядом с русскими против немца биться не будут. Говорят, они до сих пор сидят в лагере для интернированных – и поделом. Если ты настоящий патриот Польши, то, пока она оккупирована, ты должен биться до тех пор, пока не освободишь родную землю от вражеских захватчиков, не выбирая тех, кто будет биться с тобой бок о бок. Но не будем больше говорить об этих людях. Трусость их одолела или заела неумеренная гордость – то, что они сделали, не взяв предложенного оружия, было хуже предательства, ибо наша Родина страдает под германской пятой, и наш долг – освободить ее от этих страданий. Их увезли на этих огромных геликоптерах и передали в руки НКВД для дальнейшего интернирования.
Нас же – тех, кто согласился взять в руки оружие, попросили в первую очередь подобрать винтовки и пулеметы убитых немецких охранников. Этого было мало, но все же лучше, чем ничего. Чуть позже к лагерю подошли русские тяжелые панцеры (именно русские, а никакие не панцеры большевиков), нас пригласили сесть к ним на броню. Потом эти машины доставили нас туда, где немцы хранили трофейное оружие, добытое ими в предыдущих боях Смоленской битвы. Там мы полностью вооружились, после чего началась наша служба вместе с пришельцами из будущего. И хоть я более никогда не видел поручика Сосновского, обращались с нами действительно как с равными. Нам даже подвезли специальное снаряжение – конечно, не столь хорошее, как было у освободивших нас людей, но все же много лучшее, чем в любой из армий этого мира. Это были тяжелые панцири, каски, жилеты, разгрузки, в которых так удобно носить всякую всячину, стеганые телогрейки и прочее, что облегчает окопную жизнь.
Ну и воевали мы, конечно, на совесть. Сначала вместе с теми панцерами (в качестве броневого десанта и пехотного прикрытия), потом в городе Смоленске, выкуривая окопавшихся там германцев. Командовал нами подполковник пан Спыхальский, ну а том, когда его убили, его место занял майор Долматович. После Смоленска, когда от нашего офицерского батальона осталась едва рота, нас вывели в тыл на пополнение и переформирование, прислав нам достаточно большое количество интернированных польских солдат и унтер-офицеров, тоже пожелавших взять в руки оружие. После того дня офицеры по большей части стали офицерами. Я, например, при этом стал командиром роты, хотя в офицерском батальоне командовал только взводом. Так как мы, офицеры и командиры батальона, уже имели самый современный боевой опыт, а наши подчиненные в лучшем случае участвовали в арьергардных боях тридцать девятого года, священные истины пришлось буквально вдалбливать своим подчиненным. Экзамен по качеству обучения нижних чинов у нас принимали немцы, когда наш отдельный польский батальон имени Тадеуша Костюшко, уже в статусе штурмового, принимал участие в прорыве под Оршей и наступления в сторону Борисова. Все было сделано хорошо и даже отлично, и именно за бой за Борисов я не уберегся и получил за мужество и героизм от командарма Рокоссовского свой пятый орден, на этот раз – большевистский, Боевого Красного Знамени. Подумать только – если все мои ордена надеть одновременно, то они пожалуй, еще между собой передерутся… А не надевать нельзя. За каждый из них была пролита кровь, если не своя, то чужая.
Итак, после того как под Борисовом нас сменили стрелковые дивизии второго эшелона, наш батальон пополнили и дали отдохнуть, а потом отправили сюда, за Санкт-Петербург, готовиться к прорыву финской обороны. И хоть некоторые принялись ворчать – мол, что мы забыли в этой Финляндии, ведь финны не сделали Польше ничего плохого – я понимал, что солдат должен служить не только там, где ему нравится, но и там, где не нравится, но необходимо. Думаю, что когда через несколько минут загрохочет тяжелая артиллерия, а потом последует сигнал идти в атаку, все солдаты и офицеры нашего батальона с честью выполнят наш долг, разгромив и уничтожив укрепления врага.
5 января 1942 года. вечер. Ленинградский фронт, окрестности станции Териоки.
Едва на востоке заалела первая полоска утренний зари, как слитный грохот сотен тяжелых орудий обрушил предутреннюю тишину. Огневой удар наносился по позициям на стыке 8-й и 12-й пехотных дивизий финской армии, занимавших оборону напротив советского Териокского выступа. Туда били дивизионные 122-мм советские гаубицы М-30 и импортированные из будущего Д-30, рабочие тяжеловозы войны 122-мм пушки-гаубицы А-19 и 152-мм МЛ-20; яростно грохоча, им вторили 203-мм гаубицы Б-4 (так называемые «Сталинские кувалды»), входящие в состав артполков большой мощности Резерва Главного Командования. Разрушая вражеские укрепления, тяжело кашлял стволами шести 280-мм мортир 40-й артдивизион особой мощности, а по целям в глубине финской обороны посылали свои снаряды 356-мм, 305-мм и 180-мм железнодорожные транспортеры, поражающие цели на дальности до тридцати километров. В первую очередь такое «счастье» предназначалось штабу IV армейского корпуса финской армии, расположенному на станции Каннельярви в двадцати четырех километрах от линии фронта.
Фактически из боевых порядков советской пехоты работали 120-мм полковые минометы и минометная батарея особой мощности (пока еще экспериментальная), вооруженная произведенными тут же, в Ленинграде, репликами миномета М-240. Одно попадание стотридцатикилограммовой мины, падающей почти отвесно на крышу дзота, означает его полное и безвозвратное разрушение. Ничего более серьезного непосредственно на линии фронта не возводилось, все бетонные работы были сосредоточены на уже один раз разрушенной во время Зимней войны 1939-40 годов «линии Маннергейма», которую финское командование торопилось привести в порядок к началу неизбежного большевистского наступления. Не успели, да и не могли успеть. Работы с бетоном имеют свои технологические сроки, которые в зимнее время удлиняются в несколько раз. Если фронт будет прорван, линия Маннергейма встретит Красную армию недовосстановленной и недовооруженной.
Нельзя сказать, что это наступление стало для финского командования совсем уж неожиданным. В начале января Красная Армия значительно улучшила свое положение к югу от Невы (2-го января закончилась ликвидация Псковского котла с остатками 16-й армии), и у финского командования не было никакого сомнения, что теперь она предпримет наступление и против финских войск на Карельском перешейке, в настоящее время угрожающих Ленинграду с севера. Об этом же говорил и благополучно отвергнутый финской стороной ультиматум советского правительства, ценой для заключения мира назвавшего отход на границу сорокового года и наказание военных преступников. Но командующий Карельской армией генерал от инфантерии Эрик Хейнрикс не ожидал, что это наступление начнется в такие короткие сроки – всего через месяц после грандиозного прорыва под Невелем. Но факт оставался фактом: артподготовка на Выборгском направлении была такой мощности, что ее грохот слышался и в восьмидесяти километрах в Выборге, а это хоть что-нибудь да значит. Кстати, такая удаленность от линии фронта создает у командующего Карельской армией ощущение своей личной безопасности. Но чувство это ложное – и это он поймет немного позже (если успеет), когда боевые расчеты комплексов «Точка-У» получат последнее и самое точное целеуказание.