щи, опасной стальным мастодонтам.
Вот один из этих гигантов останавливается и делает несколько выстрелов дымовыми снарядами в ту сторону, где копошатся финские защитники последнего рубежа. Потом вдруг часть финнов бросается наутек, а остальные начинают драться друг с другом. Одни хотят сдаться и перестать воевать, в то время как другие готовы лечь костьми, но остановить русский прорыв. Впрочем, беглецы не зря торопились улепетнуть в тыл: по целеуказанию дымовыми снарядами снова начинает бить гаубичная артиллерия, перемешивая с землей все еще не перемешанное. В течение получаса на том месте, где была третья траншея финской обороны, бушует шквал огня и металла, а когда он смолкает, танки снова движутся вперед, с саперами-штурмовиками на броне.
Там, у цели, никакой серьезной работы для них нет; после качественной обработки артиллеристами на этом третьем рубеже возможно только эпизодическое сопротивление. И вот, хоть на правом фланге продолжает грохотать артиллерия, фронт и соответствующую линию обороны можно считать прорванными. И только тут кое-кто, у кого имелись часы, догадался посмотреть на них и увидеть, что время клонится к четырем вечера. Боевая задача выполнена, но на это ушел почти полный световой день. С серого неба идет мелкий снег, скоро начнет темнеть, но лыжные батальоны все равно входят в прорыв, в то время как в другую сторону тянутся сани и волокуши с ранеными во время этого штурма бойцами и командирами. На станции Териоки этих раненых уже ждет санитарный поезд, который доставит их в Ленинград (не такой уж и далекий) – прямо в благоустроенные госпиталя, под опеку опытных профессионалов.
И вот в этот момент, когда в разрыв фронта потоком вливаются советские войска, а радиообмен (что на финской, что на советской стороне) достигает максимума, радиоразведка, наконец, с уверенностью локализует положение командующего Карельской армией генерала от инфантерии Эрика Хейнрикса и выдает целеуказание расположенному за Сестрорецком дивизиону «Точек-У». Местом дислокации штаба Карельского фронта является старинный замок в Выборге, в былые времена считавшийся городской цитаделью, а в настоящее время использующийся как статусное место для размещения административных учреждений. Четыре ракеты, оставляя за собой дымный след, на столбах огня поднимаются в уже темнеющее небо, потом следует пара минут ожидания, после чего с борта А-50 сообщают, что все четыре ракеты достигли цели. Уж если не командующего, который мог отлучиться по каким-то своим делам, так возглавляемый им штаб прибить удалось точно. В любом случае, для противника это утрата управления и замешательство, а советское командование не упустит момента развить намечающийся успех…
5 января 1942 года, около полуночи. Ленинградский фронт, железнодорожная станция Каннельярви.
Капитан старого войска польского пан Бронислав Замостинский.
Закончился еще один прожитый на войне день. Фронт прорван – и враг бежит или остался в перекопанных и перепаханных вдоль и поперек траншеях и блиндажах. Такой огневой мощи я не видел ни на той германской войне (хоть прошел ее всю от начала и до конца), ни под Смоленском, когда мы добивали девятую армию германцев, ни во время прорыва под Оршей. Там, под Оршей, конечно, тоже хватало тяжелых орудий, но «чемоданы» калибром в одиннадцать-двенадцать дюймов над нашими головами тогда все-таки не летали. И если морские двенадцатидюймовые пушки в железнодорожных установках громили что-то в глубине финской обороны, то чудовищные снаряды одиннадцатидюймовых мортир рвались от нас совсем близко. Незабываемое, знаете ли, впечатление. Малейшая ошибка наводчика – и все, пишите письма с того света.
Ну а пока наводчик не ошибается, письма с того света приходится писать финским солдатам. Многоамбразурный дзот с перекрытием в шесть накатов – это, по меркам прошлой германской войны, почти несокрушимая фортеция, но лишь одно попадание одиннадатидюймовой бомбы буквально выворачивает дзот наизнанку. Еще у русских есть девятидюймовый миномет, но его мина раза в два легче мортирной бомбы, при сопоставимой дальности стрельбы. Впрочем, при грамотном обращении этот миномет тоже может быть страшным оружием, потому что таскать его за собой может не только специальный гусеничный тягач, но и мощный грузовик-пятитонка. Таких грузовиков, изготовленных в потусторонней России, у Красной армии достаточно много, и за транспортом дело не станет.
Но что это я рассуждаю как заправский артиллерист, окончивший не Павловское пехотное, а Михайловское артиллерийское училище… Мортиры и минометы нам, конечно, помогли, но большую часть дела все же пришлось делать самим, хотя, должен признать, что будь это наступление затеяно в прошлую войну, большая часть нашего батальона осталась бы висеть на проволоке, так и не достигнув вражеских позиций. Большевики, как бы их ни ругало наше панство, все же больше заботятся о своем русском солдате, чем генералы царской армии. Достаточно вспомнить сражение шестнадцатого года на реке Стоход, когда без всякого прока и стратегической пользы в окрестных болотах полег цвет русской армии, первый и второй гвардейские корпуса.
Я сам в том сражении не был, лежал с ранением в госпитале – вот там и понаслушался от соседей по палате, как русская гвардия под обстрелом тяжелых орудий в рост шла на австрийские и германские пулеметы и, будто скошенная косой, ложилась на болотистых лугах. Лейб-гвардии Кексгольмский полк, атаковавший и захвативший укрепленную деревню Трыстень, в этой атаке убитыми и ранеными потерял шестьдесят процентов нижних чинов и восемьдесят процентов офицеров. Аналогичные потери были и в других полках гвардии. А результатом стали незначительные приращения в излучине реки Стоход, без всякой возможности дальнейшего наступления на Ковель, ибо силы были исчерпаны. Даже если не считать того, что перед этим там же, на болотистых берегах, был уже без толку спален Туркестанский корпус, такой исход сражения смело можно приравнивать к поражению. Да, панове, я действительно поляк, но тогда я служил именно в русской армии, и поэтому имею право рассуждать подобным образом.
И ведь никто из генералов, ответственных за эту катастрофу, не только не застрелился и не подал в отставку, но даже банально не извинился перед вдовами и сиротами погибших русских солдат… Ни начальник штаба Ставки Алексеев, который до самого конца требовал продолжения бесполезного и кровопролитного наступления, ни командующий Юго-западным фронтом генерал Брусилов, который задумал, конечно, блестящую с точки зрения тактики операцию, при этом не имел ни малейшего понятия о ее стратегических перспективах. Ни командующий восьмой армией генерал Каледин или командующий сводным гвардейским отрядом генерал Безобразов – которые без малейшего колебания, даже не апеллируя к высшей власти, выполняли глупые и прямо преступные приказы вышестоящих военачальников. Случись такое при Сталине – и всем причастным пришлось бы жестоко пожалеть о своем головотяпстве. Кого сослали бы подальше от фронта на малозначащую тыловую должность, кого с треском разжаловали бы в поручики с назначением взводным командиром, а кого банально расстреляли бы, потому что ему за все преступления нет никакого снисхождения. Или, скорее, Ковель был бы взят с совершенно другой стороны – при том, что в окружении в болотной трясине оказались бы не русские, а австро-немецкие войска. Как это бывает, мы видели под Смоленском, под Оршей, читали в газетах о том, что произошло под Невелем, где нашего батальона не было; и, наконец, мы видим это здесь, на Карельском перешейке, где наш прорыв только что опрокинул фронт финской армии[16].
Да наш батальон, находившийся на острие главного удара, понес при прорыве значительные потери, но они не идут ни в какое сравнение с потерями русской гвардии в сражении на реке Стоход. Мы не шли в рост на пулеметы, как это было принято в русской императорской армии; дорогу нам расчищали тяжелыми орудиями, а к вражеским позициям мы приближались под прикрытием артиллерийского огня, по-пластунски и перекатами. Отправляя нас в бой, большевистское командование позаботилось о нашей защите. Тяжелые кирасы, называемые бронежилетами, шлемы на голову, налокотники и наколенники, удобные по зимнему времени теплые ватные куртки и штаны. Даже после того, как прекратилась артподготовка и мы пошли вперед, большевистские артиллеристы не оставляли нас своими заботами, оперативно подавляя оживающие по ходу штурма уцелевшие узлы сопротивления.
А в самом конце, когда нужно было брать третью траншею вражеской обороны, нам подсобили не только артиллерией, но и броней. «Клим Ворошилов» – это, конечно, не панцер русских из будущего, но с дополнительной навесной броней и бульдозерным ножом, приспособленным для сметания препятствий, он выглядел весьма грозно и внушительно. К тому же этот нож, на метр выступающий по обе стороны от корпуса, не пробивался пулями, а потому был неплохим щитом, за которым наши штурмовики укрывались от вражеского ружейного огня, когда после короткого артналета шли в атаку за громыхающим бронированным монстром. К тому же только один панцер был «нормальным» – КВ-1; два остальных относились к так называемому «экспериментальному типу» и в их маленьких и приплюснутых башнях вместо обычных орудий было установлено по две мелкокалиберных скорострельных авиационных пушки. Такие машины, хорошо защищенные и способные создать перед собой шквал огня, предназначаются как раз для поддержки штурмовых действий, когда нужно расчистить завал, прикрыть солдат-штурмовиков от вражеского огня или подавить дзот или пулеметное гнездо. Ну а уж после того как мы ворвались в траншею – извините, панове, если вы не спрятались, то сами виноваты. Конечно, мы не испытываем к финским солдатам такой ненависти, какая у нас есть к германцам, но черт возьми, они воюют на противоположной стороне.
И, кроме того, Финляндия сама набилась в союзники к Гитлеру, который поработил нашу Польшу. И в ту войну, когда я и мои товарищи, не щадя жизни, сражались с Германией, финские добровольцы ехали во Второй Рейх, приносили присягу Вильгельму и шли против нас с оружием в руках. А ведь Польша, разделенная между тремя соседними империями, не имела всего того, что царь Александр Первый подарил этим зазнайкам. Наша государственность была ликвидирована, мы были всего лишь Привисленскими Губерниями, в то время как у Великого княжества Финляндского имелась своя автономия, свои законы, свой Сейм, единственный на всю Российскую империю, и даже российская полиция не имела в Финляндии никаких прав. Мы были в сто раз более угнетенными, чем они, но поляков, служивших России, было множество, а финнов раз-два – и обчелся… Мелкие, неблагодарные людишки, которых русские цари вытянули из грязи и как равных усадили за стол к благородным людям… А еще нас в финнах раздражает знак гитлеровской свастики, которую эти слабоумные люди выбрали в качестве опознавательного знака. Немцам это, быть может, и нравятся, а все нормальные люди, увидев такое непотребство, приходят в неистовство.