Он сложил на груди руки, показывая, что его не сломить; он даже не подозревал, насколько смехотворно выглядел в этот момент: бледный и всклокоченный, в мятом, костюме, с неестественной гримасой на лице – упрямый президент был просто жалок. Находящиеся в комнате взирали на него с ледяной усмешкой и презрением; но ему хотелось думать, что он внушает им хоть какое-то почтение своей стойкостью и отвагой бросать в лицо обвинения.
– Лаврентий, – нарушив наконец тишину, произнес Сталин, неторопливо набивая табаком трубку, – ты сказал мне, что этот человек готов сотрудничать, а он начинает упрямиться и наглеть, несмотря на то, что находится у нас в плену. Мне это не нравится. – Сталин говорил ровным и размеренным тоном, но было в его голосе что-то неуловимо зловещее. – Даю тебе ровно сутки на то, чтобы ты объяснил ему, как он не прав. И еще… – Он с ног до головы смерил взглядом финского президента – причем так, словно перед ним был неодушевленный предмет. – Поскольку ему не жалко тех финских солдат, которые должны зазря погибнуть из-за его упрямства, то я разрешаю тебе в качестве наглядных пособий при объяснениях использовать его родных. Сына там, дочь или жену. Быть может, тогда он поймет, что у каждого финского солдата, от которых он тут так легко отмахнулся, есть семья, родители, братья, сестры, жены и дети. И вообще, есть мнение, что только тот, кто никогда не служил и не собирается служить в армии, с такой легкостью может относиться к вопросам жизни и смерти.
Президент Рюти неверящими глазами посмотрел сначала на донельзя серьезного Сталина и поблескивающего стеклышками пенсне Берию, потом перевел взгляд на улыбающегося Сергея Иванова. Затем он облизал пересохшие губы и стал мелко трясти головой. Он мгновенно ссутулился, сдулся и будто бы на десять лет постарел. Руки он теперь держал перед собой на уровне груди и нервно перебирал пальцами.
– И вы… вы, цивилизованные люди… – глухо пробормотал он каким-то не своим голосом, – готовы одобрить то, чтобы палачи пытали моих детей только за то, что я не хочу подписывать капитуляцию перед большевиками?! Это же бесчестно! – Последняя его фраза прозвучала визгливым фальцетом, в полной мере выражающим овладевшее президентом чувство ужаса и отчаяния.
– Ну как вам сказать… – с некоторым омерзением ответил Иванов, постукивая пальцами по столу. – Вы же готовы ради своего упрямства убивать чужих детей – неважно, русских или финских. Между прочим, коммунистов и комсомольцев в вашей Финляндии, несмотря на возраст, расстреливают на месте как советских шпионов. Так почему ваши дети должны быть исключением? Или, когда вы начинали эту войну, то думали, что она коснется кого угодно, но только не ваших близких? Трусливая подлая позиция человека, который не привык нести ответственность за свои поступки. Ведь и просят у вас только такую малость, как признать уже свершившийся разгром вашего государства и подписать акт о капитуляции, который должен спасти множество жизней, а вы все равно упрямитесь… Ваша армия потерпела поражение, столица захвачена нашими войсками, а правительство и большая часть депутатов Сейма попали в плен… Вам необходимо смотреть правде в глаза и признать этот факт – что, может быть, хоть немного облегчит вашу участь… А в противном случае на войне как на войне. Стреляют и убивают даже вдалеке от фронта. Например, в застенках вашей сыскной полиции, в которых погибло немало ровесников ваших сына и дочери. И их родные и близкие тоже будут свидетельствовать против вас на суде. Так что теперь извиняйте, если что. Принципы «Горе побежденным» и «Око за око и зуб за зуб» еще никто не отменял. Такова жизнь…
Он замолчал, но продолжал смотреть на Рюти. И тот чувствовал себя так, точно стоит под прицелом двух ружей – настолько холодным и безжалостным был взгляд этого человека.
Президент, теперь уже бывший, вздохнул и опустил голову.
– Ладно, господин Сталин… – устало сказал он, – давайте сюда свой акт, я подпишу… В любом случае это ничего не меняет и не способно изменить; но я могу хотя бы надеяться, что все эти ужасы, о которых вы говорили, не коснутся моих близких?
Сталин пыхнул дымом из трубки и кивнул.
– Если вы будете вести себя правильно, – сказал он, наблюдая, как президент Рюти, с трудом справляясь с дрожанием руки, ставит подписи под тремя экземплярами акта о капитуляции, – то мы позаботимся о том, чтобы ваши близкие понесли минимальное наказание. Иначе никак, потому что тогда нас не поймут люди, в том числе ваши сограждане, немало претерпевшие от вашей политики союза с Гитлером…
23 января 1942 года, утро. Финляндия, 45 километров к севернее Выборга, станция Лаппеэнранта.
Маршал Финляндии Карл Густав Маннергейм
Когда главнокомандующий финской армией Карл Густав Маннергейм получил известие о том, что попавший в руки большевиков президент Рюти подписал акт о безоговорочной капитуляции, ожесточенные бои с Красной Армией, наступающей по обе стороны Сайменского канала, шли уже в нескольких сотнях метров от шоссе Лаппеэнранта – Иматра. Большевики засыпали финских солдат градом снарядов, а артиллеристы страны Суоми отвечали им очень скупо, как будто платили за каждый снаряд из собственного кармана. Отчасти это происходило из-за нехватки боеприпасов, отчасти из-за того, что открывшие огонь финские батареи тут же подавлялись. И только после тщательной артподготовки, когда все на линии обороны было перекопано и перепахано, вперед шли панцирные штурмовики большевиков – они вырезали в окопах всех уцелевших при артиллерийском обстреле.
Прибывающие вразнобой части шестого и седьмого армейских корпусов никак не могли изменить расклад сил и разжать смертельную хватку на горле Карельской армии. На атаки финских частей большевики отвечали массированным заградительным артиллерийским обстрелом и шквальным пулеметным огнем. Патронов и снарядов Красная Армия не жалела, хотя и не раскидывала их без толку по кустам. Каждый выстрел шел в цель – информацию о передвижении финских подразделений на той стороне фронта получали крайне оперативно и тут же пускали в дело. Свежие, полностью укомплектованные финские сводные батальоны, пришедшие с востока, начисто растрепывались за одну-две атаки, потом на фронт приходила следующая часть, и с ней происходило то же самое. В лучшем случае атаки финской пехоты замедляли темп большевистского продвижения, в худшем – просто пополняли длиннейший мартиролог финских солдат и офицеров, погибших на этой войне уже без особого толка.
А потом, когда стало известно о падении Хельсинки, у солдат и офицеров просто опустились руки. Пока они здесь сражались за Карелию, большевики нанесли Финляндии смертельный удар в самом уязвимом месте, и теперь их части медленно и неостановимо наступают на Турку и Тампере, а по ледовой дороге из Таллина в Хельсинки к ним беспрерывно идут дополнительные подкрепления. И это при том, что войск в центральной Финляндии было крайне мало, так что оказывать сопротивление наступающему врагу там оказалось некому. Боевой дух солдат после этого известия упал, и теперь их можно было поднять в атаку, только если позади цепи поставить фанатичных шюцкоровцев с пулеметами, которые будут расстреливать малодушных, желающих уклониться от схватки.
Впрочем, лишних солдат для подобных атак у финской армии нет. Удержать бы нынешние позиции. А с этим тоже проблема. Брожение в армии достигло того опасного порога, за которым она перестает быть армией, превращаясь в толпу дезертиров. Постоянно приходят известия, что то тут, то там происходит нечто экстраординарное. В такой-то части солдаты отказались идти в атаку, в другой отбили у контрразведки агитирующего за мир коммуниста, или даже, подняв белый флаг и повязав офицеров, отправились сдаваться в плен. За что теперь воевать на это проигранной для всех войне, тем более что и в Советской России живет немало финноязычных народов – и совсем не плохо живет, то есть жило, пока не началась война.
И такой расклад, как знает Маннергейм, означает самое скверное. Если солдат потерял уверенность в правоте того дела, за которое он, если что, должен отдать жизнь, то вскоре начнется то же самое, что и в семнадцатом году, а тут еще и захваченный большевиками Хельсинки делает эту войну почти бессмысленной. Правда, в восемнадцатом году Красная Гвардия тоже контролировала Хельсинки и южные губернии Финляндии, а белые удерживали за собой север, но тогда все было совсем по-другому. Шюцкор[25] получал поддержку от шведов и германцев, а вот красным финнам Ленин помощи не оказывал, из-за чего они и были разбиты. Сейчас против Финляндии воюет серьезнейший и сильный враг, который ни за что не оставит в покое недобитую белофинскую армию. Если враг не сдается, то его уничтожают. Конечно, фанатичные шюцкоровцы непременно уйдут в леса, но у Маннергейма было такое чувство, что их быстро истребят. Как показали последние события, у большевиков также оказалось очень много специалистов по лесной войне, ничем не уступающих знаменитым финским егерям, а то и превосходящих их.
Впрочем, биться с большевиками до последнего финского солдата маршал Маннергейм вовсе не собирался. Просто после потери Хельсинки и пленения правительства не за что больше было сражаться, и поэтому известие о подписанной капитуляции он воспринял даже как-то с облегчением, сразу же отдав приказ о прекращении огня, так как подписанная президентом Рюти бумага снимала с него всякую ответственность за происходящее. Капитуляция так капитуляция. Он был против этой войны, считая расчеты политиканов на безоговорочную победу Гитлера весьма зыбкими. А кроме того, он не был уверен, что финнов тоже не назовут недочеловеками, как только их собственность понравится настоящим арийцам. Так что от таких союзников лучше держаться подальше. Вот если бы на месте немцев были англичане…
А что еще Маннергейму оставалось делать? Как оказалось, наступление на Виипури было всего лишь отвлекающим маневром большевиков, который удался на все сто процентов. Когда в наступление задействованы такие силы, то никто не подумает, что оно затеяно только ради того, чтобы оттянуть резервы противника с направления главного удара. С другой стороны, Маннергейм понимал, что, если бы с высадкой в Хельсинки у большевиков случилась какая-нибудь неудача, успешное наступление Красной Армии на Карельском полуострове все равно выбило бы Финляндию из войны. Пусть не так быстро и с гораздо большими потерями, но все равно выбило. Кто бы ни планировал эту операцию, он действовал наверняка. Еще до начала весеннего тепла Финляндия обязательно бы капитулировала или хотя бы вышла из войны, пожертвовав шкурами самых одиозных персонажей, замешанных в развязывании войны-продолжения.