Поскольку возможности пожертвовать собой в бою теперь не было, а желание просто так покончить с собой у Маннергейма никогда и не появлялось, он решил, что сначала сам должен совершить все необходимые для капитуляции ритуалы, явившись в штаб генерала Говорова, а уж потом стреляться… Командующий должен оставаться на своем посту до самого конца. Кроме того, в полублокированной Карельской армии было плохо с продовольствием и медикаментами. В первую очередь и в том и в другом нуждались раненые, а если учесть, что железнодорожные узлы были разбомблены на совесть и требовали для своего восстановления никак не меньше десяти дней, это могло стать проблемой.
Взяв машину, белый флаг и водителя, главнокомандующий разбитой финской армии отправился в путь. У линии фронта, там где от шоссе Лаппеэнранта – Иматра отходила дорога на Виипури, Маннергейм застал весьма примечательную картину. Словно и не было никакой войны, финские солдаты вылезли из окопов и, сев в кружки, грелись у костров. Неподалеку в землю были воткнуты два флага – белый и красный, как символы капитуляции и в то же время перехода на сторону противника. Маннергейм подумал, что, возможно, тут совсем недавно было братание. Вид у финских солдат был расхлябанный и ко всему безразличный, на генеральскую машину они не обратили ни малейшего внимания. Впрочем, нет – от одной группки отделились двое: совсем молоденький фенрик (младший лейтенант) и пожилой солдат с красной повязкой на рукаве.
«Вот и комиссары появились… – с иронией подумал Маннергейм. – Знакомая, однако, картина…»
Примерно в полукилометре от окопов финского рубежа обороны располагались позиция большевистской пехоты. Там тоже праздновали мир, но только куда более упорядоченно. Праздношатающихся солдат на позиции видно не было, только один командир во весь рост стоял на бруствере окопа и в бинокль обозревал финскую сторону фронта.
Тем временем фенрик со своим спутником подошли к машине Маннергема – и тот понял, что офицер смертельно устал и держится только усилием воли.
– Ваше высокопревосходительство, – сказал фенрик, – дальше ехать нельзя, там большевики. Они сказали, чтобы мы сдавались только им организованно и по приказу, а не шастали в плен поодиночке…
– Не беспокойтесь, молодой человек, – с горечью в голосе ответил Маннергейм, – я как раз и еду к командующему большевиков, чтобы вам не пришлось бегать в плен по одному. В армии все производится организованно, даже капитуляция…
В ответ офицер отступил на шаг назад и козырнул в знак того, что путь свободен, а комиссар проводил Маннергейма длинным тяжелым взглядом. Маннергейм подумал, что, должно быть, тот хорошо помнит восемнадцатый год, а может, и сам тогда состоял в отрядах Красной Гвардии. Впрочем, это были такие мелочи, о которых не стоило задумываться. Солдат остался далеко позади, и о его существовании следовало просто забыть, и все. Было бы гораздо хуже, если бы солдатами овладели анархистские настроения, тогда бы он здесь точно не проехал.
На большевистской стороне фронта все было проще и быстрее. Узнав, что это главнокомандующий финской армией едет договариваться по поводу сдачи в плен подчиненных ему войск, Маннергейму сразу же выделили провожатого и отправили в Виипури, где в одном из случайно уцелевших домов располагался штаб генерала Говорова…
прода от 2.09.2019
23 января 1942 года, полдень. Ленинградский фронт, Выборг, штаб фронта.
Командующий фронтом генерал-лейтенант Леонид Александрович Говоров
Известие о том, что Хельсинки захвачен в результате внезапной десантной операции и финский президент подписал безоговорочную капитуляцию, ввергло генерал-лейтенанта Говорова в состояние легкого разочарования. А то как же – он изо всех сил старался ради этой победы, меньше чем за три недели подчиненный ему Ленинградский фронт при минимальных потерях вдребезги размолотил противостоящую ему финскую группировку, водрузил советское знамя над руинами Выборгского Замка и, отрезая финскую Карельскую армию, почти дошел до берега озера Сайма… Еще одно последнее усилие – и все… И тут внезапно, как чертик из табакерки, появляется десантная операция «Пегас», десант в Хельсинки – и война заканчивается жирной точкой акта безоговорочной капитуляции.
Конечно, генерал Говоров понимал, что Верховный готовил этот рывок на Хельсинки в глубокой тайне, дезинформируя всех кого можно, в том числе и советские штабы, но все равно обидно же, товарищи… Мы воевали, воевали, лили кровь, а сдалась Финляндия не нам, а каким-то выскочкам из особого десантного корпуса, закончившим дело одним стремительным наскоком. С другой стороны, надо признать, что сделали они свое дело красиво, и война закончена правильно – в захваченной столице государства-агрессора. Но десанты, даже стратегические, ломающие ход войны – не его стихия. Совсем другое дело артиллерия. Ему милее залпы сотен крупнокалиберных орудий, способные разрушить и смешать с землей любую оборону, а также поступившие с «той стороны» новейшие средства артиллерийской разведки и автоматического управления огнем, позволяющие руководить артиллерийскими полками, подобно тому как дирижер управляет огромным оркестром. В ходе этой битвы генерал Говоров то сосредотачивал огонь сотен стволов по одной цели, проламывая укрепленные позиции противника, то распределял цели батареям по фронту с задачей подавить вражескую артиллерию, пресечь врагу маневр резервами или планомерный отход частей с занимаемых позиций. Получив этот великолепный инструмент, в ходе сражения генерал Говоров действительно ощущал себя всемогущим, беспощадным и неумолимым богом войны.
Он понимал, что «внуки» оказывают помощь не совсем бескорыстно. Где бы они там у себя могли бы испытать систему управления огнем фронтового масштаба «в сборе», да еще и в условиях, максимально приближенных к боевым? Для этого, пожалуй, отдельную войну пришлось бы затевать, чего себе не может позволить ни одно государство. Именно поэтому вермахт, уже воевавший в течение двух лет всей своей массой, и имел на двадцать второе июня преимущество над РККА, у которой в финской войне участвовали только две армии, и их опыт в остальные войска внедрялся по остаточному принципу. А в основном учили солдат и командиров: «малой кровью, на чужой территории, урряя, урряя, урряя!». А потом когда началась новая война, опять умылись кровью, откатившись до Таллина, Новгорода, Смоленска, Киева и Николаева. Потом явились потомки и стали учить Красную Армию воевать настоящим образом…
Впрочем, сам Говоров недолго был зрителем происходящих событий. С должности начальника артиллерии Резервного фронта его перебросили в Ленинград, на место развалившего дело Ворошилова. Сначала Леонид Александрович недоумевал, с чего бы такая честь, а потом махнул рукой. С конца августа, когда южнее Смоленска начал действовать Экспедиционный корпус потомков, Верховный нередко принимал такие вот спонтанные и внешне немотивированные решения, тем не менее неизменно приносящие Красной Армии новые победы. Так было и с ним. Над тем, чтобы начать наступление на Карельском перешейке, новый командующий Ленинградским фронтом работал с самого начала пребывания в должности, и поэтому заслуженно считал Выборгскую наступательную операцию своим любимым детищем. К настоящему моменту позади у Ленинградского фронта осталась прорванная под Териоками финская оборона, повторно взятая линия Маннергейма (которую финны только начали штопать) и раздолбанный вдребезги тяжелыми снарядами Выборг, на три дня превратившийся в арену жарких уличных боев. И вот он, конец этой финской войны, вызвавший тягостное ощущение, что что-то осталось недоделано и недосказано… Одним словом, для полной гармонии чего-то не хватало…
И вот известие, что для обсуждения условий сдачи капитулировавших финских войск к нему едет сам маршал Маннергейм, главнокомандующий финской армией, лично руководивший сражением с той стороны фронта, расставило все на свои места. Еще вчера вечером из Москвы поступила депеша, расписывающая условия сдачи финских войск, которые следовало разоружить и подвергнуть фильтрации. Тех, кто будет признан невиновными в совершении военных преступлений, предлагалось распустить по домам, иначе весной в Финляндии начнется голод. Что касается остальных, то есть фанатичных белофиннов – то их было необходимо оформить как военнопленных и отправить пилить лес в сибирские дали, а самых запачканных в казнях мирного населения и расстрелах военнопленных требовалось судить военным трибуналом вместе с виновниками развязывания войны и затем расстрелять в назидание остальным.
Правда, Говоров с трудом представлял, что будет в том случае, если финская армия не признает акт о капитуляции, подписанный находящимся в плену президентом Рюти, и продолжит сопротивление – пусть даже не централизованно, а отдельными частями. Верховный в таком случае будет крайне недоволен, ведь он рассчитывает, что процесс капитуляции пройдет без сучка и задоринки. И сюда, в штаб фронта, едет Маннергейм – а значит, появляется возможность все уладить с человеком, формально являвшимся вторым в финской иерархии, а неформально – безусловным лидером своего народа. Как он скажет, так финны и сделают.
И вот он, Маннергейм – высокий худой старик, похожий на палку, увенчанную маленькой головой со злым морщинистым лицом, которое украшают короткие, но пышные седые усы – примерно так в детских книжках изображают Кощея Бессмертного. Один, без свиты. Даже адъютанта с собой не взял – видимо, для того, чтобы как можно меньше народу могло видеть эту позорную картину, как маршал Маннергейм сдается большевикам. Как рукопожиматься с Гитлером или с Гиммлером – так куча свидетелей, фотографы, кинокамеры; а как капитулировать перед русскими варварами – так сразу вдруг такая неожиданная скромность…
Прямо напротив него стоит командующий Ленинградским фронтом Говоров, в своей зимней коверкотовой гимнастерке, в черных петлицах которой мрачно сияют три золотых генерал-лейтенантских звезды; он смотрит угрюмым взглядом занятого человека, которого оторвали от важных дел. Сейчас он выглядит как жестокий завоеватель-триумфатор, только что взявший на копье мирный европейский город, проломив его стены тяжелыми осадными машинами. За его спиной – огромная страна, мощь которой поставила на колени маленькую Финляндию, и теперь от одного только слова этого человека зависит жизнь и смерть всего финского народа.