Но пятеро не поддержали его веры и его надежд. Они даже не очень поняли, что, собственно, перед ними происходило. В чем тут суть. Ему было только сказано, что все эти явления можно объяснить давно известной индукцией.
Опять индукция! Она так завораживала многие умы, что делала их слепыми ко всему другому.
Юз доверился авторитетам. И Юз был ими подавлен. Он даже не решился ничего опубликовать из своих опытов. Попытки его канули в безвестность.
А среди приглашенных был тогда и Вильям Прис, крупный инженер и виднейший деятель британских телеграфов. Да, все тот же Прис, попавший на многие годы в сети ложной идеи об электрической индукции.
И был среди приглашенных не кто иной, как сам сэр Вильям Крукс, которому оставалось потом только сожалеть об этом случае. Вильям Крукс, ставший через несколько лет пламенным предсказателем беспроволочного телеграфа. Вот как это бывает иногда в науке!
Да, так бывает. Даже с теми, кто, казалось бы, шел совсем рядом. И больше того — кто сам открывал эти волны, возился с ними, бесконечно их исследовал.
Генрих Герц — первый их создатель. Он был так увлечен первым с ними знакомством, что не дошел еще до мысли об их практическом применении. Во всяком случае, он об этом молчал. Известно только, что один инженер обратился к нему с письмом, спрашивая, можно ли применить открытые волны для телефонирования на расстоянии. И Герц ответил: «Если бы вы были в состоянии построить вогнутые зеркала размером с материк, то вы могли бы отлично поставить опыты, которые вы имеете в виду. Но с обычными зеркалами практически сделать ничего нельзя, и вы не сможете обнаружить ни малейшего действия. Так, по крайней мере, я думаю». Вежливый ответ, который попросту означает: нет!
Эдуард Бранли — король порошков и первый создатель трубочки. Он сам признался впоследствии: «Я никогда не думал о передаче сигналов».
Оливер Лодж — честный профессор, который ближе всех, пожалуй, подходил к возможности беспроволочной передачи. Но… «Я был слишком занят преподавательской работой, чтобы заняться телеграфированием или какими-либо иными разработками; не было у меня также и чувства перспективы и понимания того исключительного значения, какое эти опыты имели для флота, торговли и, конечно, для наземной связи…» — писал он много лет спустя.
Хотя в тот же год, когда Лодж работал над своим когерером, Никола Тесла говорил громко с трибуны: «Мысль о передаче без проводов является естественным следствием самых последних результатов, полученных из исследований в области электричества».
Вот она, оказывается, какая капризная, эта «естественная мысль»!
Но именно эта созревшая у Попова мысль позволила ему сказать ассистенту: «Сигналы». И он уже не отступал от нее, склоняясь над столом своих экспериментов.
Скромный преподаватель из Кронштадта. Он тоже был занят преподавательской работой. Но ему это не помешало. Он понимал тонкости новой теории и знал, с чем он имеет дело. Он чувствовал и другое. Он, живший на острове моряков, в сердце русского Балтийского флота. Он, видавший все муки сигнализации между судами. Он, знавший, что такое проклятие молчания и одиночества на море.
Он был готов уловить, воспринять то, что носилось в воздухе. И он знал, для чего он держит в руках последний вариант стекляшки с порошком.
Теперь в его руках была наиболее удачная конструкция трубочки. Когерер, с которым можно предпринимать дальнейшие шаги.
Попов легонько пощелкал по стеклу, дал трубочке несколько толчков. Встряхивание. Он всегда помнил об этом, о хорошем встряхивании. Но сейчас оно приобрело особое значение. Пожалуй, решающее для всего его замысла. Верное в нужный момент встряхивание.
Порошок в трубочке мог принять всякий раз лишь одну волну. И если его не встряхнуть, то, сколько бы волн ни набегало потом, он оставался к ним совершенно бесчувственным. Обязательно встряхнуть! Разрушить образовавшиеся сплошные сваренные нити, чтобы следующая волна могла их снова проложить.
Но как это сделать?
Бранли в своих наблюдениях просто постукивал пальцем, тормоша «оглохшие» опилки.
Лодж был более основателен в своих опытах. Он уже понимал, что человек, стоящий нянькой над трубочкой с порошком и стучащий по ней после каждого приема, — довольно жалкое зрелище. Он приспосабливал разные устройства для встряхивания. Монтировал, например, трубочку на одной доске с электрическим звонком, и когда пришедшая волна пропускала ток от батареи к звонку, то его сотрясения, вибрации передавались через общую доску и трубочке. Но, повозившись со звонком, Лодж все-таки его отставил. Звонок ему не понравился. Он искал других способов сотрясения. И наконец остановился на часовом механизме. Зубчиками своих колесиков механизм регулярно через одинаковые промежутки приводил в действие встряхивающую лопаточку. Три секунды — толчок. Еще три секунды — еще толчок… Ровно и размеренно, как часы. Встряхивание, вполне достаточное для строгой процедуры исследований.
Попов вначале встряхивал также просто рукой. Пока речь шла об изучении порошков и проверки их чувствительности.
Но теперь… Теперь совсем другое дело. Сигналы. Прием сигналов переворачивал задачу встряхивания. Если говорить всерьез о передаче сигналов, о сигнализации друг другу, то кто же может знать заранее, в какой последовательности это пойдет? Здесь основное условие — полная свобода: принимать столько сигналов и в таком порядке, как это понадобится отправителю. Подчинить прием любым прихотям передачи, всякому чередованию пауз, коротких и длинных посылок. Иначе нет сигнализации. Значит, приемник должен работать так, чтобы отмечать приход одной волны за другой без промедления.
— Автоматически! — сказал Попов, раздумывая над стекляшкой.
А как же тогда встряхивать? Как это сочетать: и автоматичность, и полную свободу?
Часовое устройство? Но этот механический педант на службе у Лоджа, знающий лишь свой собственный, жестко зафиксированный ход, никак не мог ответить причудливой игре сигналов. Лодж занимался лишь научным исследованием и не думал ни о какой беспроволочной телеграфии. Ему было вполне достаточно для своих опытов, чтобы встряхивание совершалось регулярно: раз-два, раз-два — как заводной солдатик.
А Попов боялся сейчас такой регулярности больше всего.
Рыбкин уже знал, что значит эта особая задумчивость Александра Степановича среди прочих дел. Не надо только расспрашивать.
Но однажды Попов вошел утром в физический кабинет и сказал, как бы продолжая прерванный разговор:
— Пусть сама волна это и делает.
Рыбкин уставился на него с изумлением.
Да, именно так. Пусть каждая волна, притупив чувствительность опилок, сама же и поможет их тотчас растормошить. Ничего сверхъестественного. Попов показал, как это примерно может выглядеть. Сначала на том, что подвернулось под руку.
— Вот, хотя бы этот господин, — кивнул Попов на старый гальванометр, которым они все время пользовались.
Стрелка гальванометра качается на подвижной горизонтальной рамке. При каждом замыкании цепи рамка делает резкий скачок. Ну что ж, как раз то, что нужно, что ищет Попов. Скачок — это толчок, встряска. И, кажется, достаточно сильная для порошка. Попробуем.
И что же он делает? Он заставляет обыкновенный гальванометр выполнять сразу двойную службу: и отмечать, как обычно, прохождение тока при каждом приеме волны, и производить еще встряхивание. От той же волны, в тот же самый момент.
Нужно всего-то укрепить трубочку с порошком на подвижной рамке. Для ловких рук никакого затруднения. Но тут требуется осмотрительность. Надо рассчитать и положение трубочки, и ее наклон, и, главное, силу встряски. Порошок — он чувствителен, капризен и не терпит грубости. Но и легкое сотрясение может оказаться чересчур слабым. Найди тут это нужное равновесие!
Проверка, снова проверка и еще проверка…
По идее, теперь не нужно им было обмениваться словесной командой, выкрикивая бесконечно: «Даю!», «Есть!», «Довольно!». Теперь все совершалось автоматически. Волна прокладывает путь току через порошок, ток толкает рамку со стрелкой, и та же рамка встряхивает трубочку. И снова волна… Все совершается само собой, автоматически. Сигнал за сигналом. Не требуется больше никакого вмешательства человека, никаких пощелкиваний или постукиваний пальцем. Должно совершаться…
Но им пришлось еще немало друг другу покричать, прежде чем сумели они добиться этой идеальной картины немой сигнализации. Шаг за шагом к нужному равновесию.
Наконец «господин гальванометр» заработал как надо, выполняя и службу встряхивания. Рыбкин мог посылать теперь сигналы и посложнее, чем «посылка, пауза, посылка, посылка», и приемник на них отвечал. Автоматизм был достигнут. Попов все-таки заставил волну работать по принципу: сама прокладываю нити в порошке и сама их разрушаю. С перебоями, конечно, с капризами, но в принципе уже именно так.
…Вечерние тени ложатся на столы, на приборы физического кабинета. Но Попов и Рыбкин не зажигают огней, потому что работа, собственно, окончена. Еще одна ступенька взята, крайне важная ступенька. И оба, словно по уговору, осторожно отходят от гальванометра. Сегодня можно, пожалуй, вспомнить, что за окнами ранняя весна, снег трогается на кронштадтских улицах и в воздухе чем-то мягко повеяло. Можно пройтись.
Александр Степанович, не попадая в рукав пальто и кружась на месте, проговорил отрывочно:
— Мне кажется, мы доказали возможность автоматизма… Но конструктивно… Грубовато, грубовато, оставляет желать лучшего…
Рыбкин понял: ничего еще не окончено.
Несколько дней уже, как они не прикасались к приборам — ни к вибратору, ни к приемнику. Попов только хмурился на вопросительные взгляды ассистента. Новое решение все еще не приходило.
Но пришло воскресенье. И все, казалось, еще более отдалилось от всяких лабораторных дел. Александр Степанович был дома, занимался с детьми. Показывал им фокусы, помогал клеить панораму «Осада Севастополя». Подвязывал к детским шарам легкие корзиночки с фигурками, изображая первые полеты. Дети захлебывались от восторга. Они любили, когда с ними «воскресный папа».