Никто из старших не представляет себе, в чем тут истинный смысл. Никто и не спрашивает ни о науке, ни о технической идее. Разговор только о том: а можно ли этим воспользоваться? Да и сам Гульельмо, охотно показывая им опыты, не проявляет никакого желания объяснять и говорить, как все это у него устроено. Когда доктор заикнулся, не показать ли кому-нибудь из ученых, мальчик нетерпеливо взмахнул рукой:
— Ах, эти господа профессора! Они только затеют глубокомысленные дискуссии.
Папа Джузеппе довольно вяло относился ко всей этой истории. Добрый католик и добрый помещик, он был по характеру домосед, разводил племенной скот и больше всего мечтал бы приохотить и сына к тем же хозяйственным занятиям. А тот, видите ли, куда тянет! И папа Джузеппе сейчас соображал: сколько еще эта затея ему может стоить? Патер никак еще не мог решить, угрожает ли эта новоявленная техническая диковинка основам религии, и потому отзывался на все неопределенно; «Конечно… конечно…»
Одна мама Анна занимала твердую позицию. Гульельмо на что-то набрел, не совсем обычное. Возможно, это что-то сулит. И нельзя упускать… Мама Анна была почти во всем противоположна мягкому, рыхлому Джузеппе. Урожденная Джемсон, дитя Ирландии, она сохранила свою веру, свою принадлежность к протестантской церкви и, так же как Гульельмо, выпячивала в домашних спорах свой твердый, непреклонный подбородок. Разведение коров… Разве это занятие для ее сына!
Надо было правильно продвинуть находку Гульельмо и не допустить оплошности. Джемсоны в Ирландии владели фабрикой виски и были приучены к тому, как следует осмотрительно поступать в разных делах.
— Гульельмо должен попытать счастья, — повторяла мама Анна.
Где та почва, на которой может взойти зерно находки? — Италия, — предложил, конечно, папа Джузеппе. Но его превосходительство министр почт и телеграфов ответил на письмо Маркони в столь изысканно-вежливом, но уклончивом духе, что мама Анна получила лишний повод заметить супругу:
— Вот она, ваша Италия!
Желания мамы Анны обращались в другую сторону. Британские острова. Англия. Страна традиционной промышленности и здравого делового смысла. Морская держава с такими обширными колониями. Самый мощный флот. В Англии у мамы Анны немалые связи. И она уж постарается, чтобы интересы ее мальчика не были там ущемлены. К тому же поехать, побывать на родине она никогда не упускала случая. Дух путешествия и перемены мест владел ее воображением.
— Время не ждет! — решительно заявила она.
И взглянула на сына.
Гульельмо стоял, облокотившись на доску камина, выслушивая мнения взрослых. Возбужденный, конечно, этим разговором, но стараясь не выдавать своих чувств.
На него, видно, можно понадеяться… В тех испытаниях, которые он, кажется, сам себе уготовил.
Итак, под гром речей, хлопанье фейерверка и шампанских пробок, расцветившись трехполосным флагом, выставка открылась. Всероссийская промышленная и художественная выставка 1896 года. На заречной стороне Нижнего Новгорода, на низком левом берегу Оки, недалеко от ее впадения в Волгу и почти бок о бок с каменными рядами Нижегородской ярмарки, раскинула выставка свою обширную территорию. Там, на этой равнине, среди наскоро сколоченных и пестро разукрашенных зданий и павильонов, вздымая пыль на дорожках, разгоряченный зноем и любопытством, гудел, шевелился, колыхаясь из стороны в сторону, разноликий сбор людей. Жаждущих знания и жаждущих наживы. Взыскующих зрелища и торговых сделок. Занятых делами и занятых делишками. Любознательных и праздношатающихся.
На всех местах, нумерованных и без номера, за изгородями и на прилавках, по стенам и на открытом воздухе было расставлено, развешено и разложено то, чем богатой считалась Россия, чем она хотела отличиться и похвастать. Россия царская, купеческая, ремесленная. Россия промышленного капитала и художественных талантов. Россия ученая и спекулянтская. Породистые рысаки выставлялись здесь по соседству с новейшими машинами, полотнища мануфактур — с полотнищами живописи, всевозможная снедь — с техническими моделями, бассейны для моржей — около бассейна для показа водолазных работ в скафандрах, и горки холодного оружия из Златоуста возвышались рядом с колонной стеариновых свечей трехсаженной высоты… Пестрейшая смесь нового со старинкой. А сомнительных аттракционов и разных фокусов было здесь не меньше, чем толковых показов.
Попов укрывался от всей этой сутолоки за толстыми стенами электростанции, стоящей как бы в стороне, на территории старой ярмарки, у запруды большого отводного капала. Отсюда, из окна своего крохотного кабинетика, видел он гладкую водную муть и листву старых лип.
Шум выставки заглушался здесь ровным гулом работающих паровых машин и динамо. Знакомое и какое-то успокоительное для привычного уха дыхание электрической жизни, но к ритму которой надо было все время прислушиваться, присматриваться. Два десятка машин, снабжающие энергией этот крупный оживленный волжский город, его дома, его улицы, его ярмарку… А теперь еще это всероссийское сборище, именуемое выставкой. Дуговые фонари, гирлянды и грозди лампочек, освещение наружное и освещение внутри, иллюминация и всякие световые эффекты — выставка доила изо всех сил скромную электростанцию. Надо было все время следить за бесперебойностью работы.
Попов то и дело показывался на распределительном пункте станции, где были сосредоточены контрольные приборы, переключатели. Следил за показаниями стрелок, за диаграммами механически пишущих регистраторов. Проверял записи в журнале. Обходил машинное отделение. Машинисты и техники встречали его по привычке под козырек, гаркая, как на корабле: «Здравия желаем!..»
Эта станция в центре России, вдали от флота была все же истинным отпрыском кронштадтского Минного класса моряков — первых электроосветителей страны. Основал ее здесь десять лет назад на площадке Нижегородской ярмарки отставной лейтенант Рюмин, воспитанник Минного класса. Поддерживал строительство генерал-губернатор Баранов, бывший моряк-изобретатель и герой операций на Черном море. Первым инженером на станции был отставной офицер Престин, также воспитанник и преподаватель Минного класса, почти весь персонал — бывшие минеры. А теперь еще Попов вот уже семь лет улучшает и расширяет станцию, привлекая к себе на службу все тех же отставных унтер-офицеров и минеров. Станция в горячие дни работает, как боевой корабль, дымя своими трубами.
Лето выставки было жаркое. Грозы ходили над Волгой. И грозоотметчик Попова, высунув с крыши станции длинный провод антенны, усердно записывал там, в помещении распределительного пункта, на вращающемся барабане сигналы далеких молний. Давал предупреждение. Сеть выставки не могла выйти из строя.
Ну, а тот новенький экземпляр, специально отделанный на показ, — как он себя ведет? Он привез его с собой из Кронштадта перед открытием выставки, поставил под указанным номером в павильоне метеорологии среди всяких приборов по изучению погоды — анемометров, термометров, барометров, гигрометров, — «завел» его на запись, показал объяснителям павильона, как с ним обращаться, и с тех пор навещал его только в случаях, когда надо было что-нибудь подправить. Прибор этот, став экспонатом в чужом павильоне, как бы отделился теперь от него, от Попова, перестал ему принадлежать и тому, ради чего он был задуман, потонув в узких интересах совсем другой области. Прибор под маской. Хотя эксперты-метеорологи его и похваливали и он выводил на бумаге кривые атмосферных разрядов и привлекал редких посетителей своим позвякиванием из заоблачных высот, Попов избегал без нужды туда заходить. Разве этакое должен был бы показать он здесь, на всероссийской арене последних достижений!
Впрочем, он почти еще ничего не видел на этой выставке, кроме своего электротехнического отдела, занятый в нем в качестве эксперта. И еще более занятый на своей электростанции, которая отнимала часто даже ночь. Остальное вокруг проходило как-то мимо. Почти не удавалось посидеть с петербургскими друзьями, с Георгиевским и Любославским. Они приехали сюда, на всероссийское сборище, в качестве членов электротехнического жюри, работали так же на электростанции в дни особо больших нагрузок. Они виделись по делу. А по-дружески, запросто — уже не хватало. Не говоря уже о знакомых кронштадтских. Капитан Тверитинов, лейтенант Колбасьев… Он только знал, что они где-то здесь.
В те часы, когда бывал свободен, спешил он из Нижнего в село Растяпино, где Поповы снимали дачу и где ждала его Раиса Алексеевна, ждали дети. Усталый и какой-то оглушенный от всей сумятицы, пил он чай, стакан за стаканом, пока не почувствует возвращение сил. Брал удочку и уходил на реку — одинокая, неподвижная фигура, сидящая у воды. Нужен ли был ему улов или просто глядеть на воду? Неважно что, но ему это было необходимо.
Выставка шумит уже не первый месяц, а он, оказывается, ее и не видел. Сегодня решил: надо все-таки посмотреть. И, передав станцию на попечение дежурного инженера, отправился через мостик туда, на главную территорию, в долгий обход.
Его поглотили толчея, пестрота, разноголосица. Шел он медленно, как зритель, от павильона к павильону, от площадки к площадке, ко всему приглядываясь. Все было новым и неожиданным — и многое из того, что показывалось, и многие из тех, что пришли сюда на все это посмотреть.
Вот прошли двое в чесучовых костюмах, в широкополых панамах на европейский лад, хотя тот, что пониже и коренастей, с маленькими острыми глазками, явно смахивал скорей на благообразного татарина. Им вдогонку шептались: «Миллионщики!» Савва Морозов и Рябушинский. Двое наследников крупнейших фамильных капиталов, текстильных и банковских владык, которые при желании могли бы разом скупить все, что здесь находится.
Спустя несколько дорожек — другая пара. В светлых легких поддевках, в белых картузах, но в высоких лакированных голенищах, несмотря на жару. Шли важные, неприступно суровые, будто всему здесь хозяева. Перед ними спешили расступиться. Еще бы! Яков Башкиров и Николай Бугров — известные по всей Волге тузы и воротилы. «Удельные князья», для которых здесь свой закон. Особенно заметным выступал второй, большой и грузный, с налитым лицом. Про него ходил слух, будто он говорит «ты» самому генерал-губернатору, а на днях на выставке кричал, топая ногой на какую-то высокую столичную персону. Упаси боже, от их гнева и от их милости!