А Колбасьев… Сегодня Колбасьев вдруг раскрыл себя. После осмотра заготовленных узлов станции отвел его, Попова, в сторону и завел разговор, пряча глаза. Беспроволочный телеграф… Заинтересованность флота… Оснащение кораблей… Вопрос о производстве аппаратуры…
— Прошу, Александр Степанович… Если будут заказы, помяните наш опыт, моей мастерской. Замолвите при случае.
— Вы думаете здесь? — спросил Попов, окидывая скудную эту обстановку. — По плечу ли?
— Ну, можно расширить, — небрежно заметил Колбасьев.
Он замолчал выжидающе.
— Да уж не знаю… — в смущении замялся Попов.
— Небольшую услугу, Александр Степанович, — добавил Колбасьев, еще более понижая голос. — Я всегда был другом вашего изобретения.
«Небольшую услугу»… — звенело до сих пор в ушах всю обратную дорогу. Странные все же превращения! Вот человек, которого он уж как будто знает. Вполне порядочный, несмотря на свой несколько желчный. раздражительный характер. Готовый даже постоять за правое, когда считает нужным. Но вот… Стоит ему только немного обзавестись, пусть собственное «дельце», хотя бы и небольшое, — и он уже не тот. И уже прикидывает, рассчитывает про себя, и юлит, смотрит на тебя, что бы получить в обмен. Небольшая услуга за небольшую услугу.
Лицо Попова исказилось словно от боли. Не хотел он, не хотел вступать в этот мир, чуждый ему, непонятный, где он часто чувствовал себя совершенно потерянным. Мир дельцов, корыстных соображений, расчетливых поступков.
Но все толкало туда. Толкали обстоятельства. Толкало, увы, собственное изобретение! Надо выводить его в жизнь, свое изобретение, на широкое поле практики, а у него нет для этого ни сил, ни возможностей, ни умения. Он ученый, исследователь, он сделал все, что мог. Он создал новое, невиданное средство связи. Поставил его на ноги. Доказал его свойства, пользу. Но он не может брать на себя все, сверх всякой меры. Он должен быть и преподавателем, и исследователем, и лектором, и консультантом всяких чужих работ, и экспертом всяких комитетов, и членом всяких обществ… И теперь он должен стать еще производственником. Заботиться об изготовлении аппаратуры. Настоящего практического телеграфа. Для кораблей, для флота, для наземных станций… Все сам, всюду сам. Один.
В ответ на его предложения в Морское ведомство пока что ему прибавили еще нагрузку: читать еще лекции в Минном классе по курсу электрических машин. «Ну, уж как-нибудь, Александр Степанович!»
Производство. Производство его аппаратов. Настоящее большое производство. Где же он его найдет? Рядом Петербург, столица. Центр российской промышленности. Но там нет своего электротехнического производства. Лишь один скромный заводик Авилова, который, пожалуй, и не справится с такой новейшей аппаратурой. А все остальное — в чужих руках. Иностранные фирмы, иностранные представительства, иностранные торговые конторы…
Есть, конечно, и в Петербурге свои искусные мастера, опытные механики, но их так мало, что известны даже наперечет их имена. И они разбросаны по разным мелким углам, артелям. Это не производство. Надо собрать их силы, тогда…
Он резко остановился посреди улицы, будто невмочь ему было нести дальше ношу своих размышлений. Он может изобретать, создавать, но он не может вступить один на один с тем, что лежит гнетом над всей страной и чему он не хочет сейчас подыскивать даже названия.
Вспомнились слова Доливо-Добровольского: «И не дай вам бог это узнать когда-нибудь на себе!»
Так что же ему остается?
Дома он сел за стол и начал писать докладную записку. Без докладных записок, без рапортов и резолюций не мог он ничего предпринять, сделать ни одного шага. Итак, докладная «Его превосходительству главному инспектору минного дела».
Он писал: «При настоящем состоянии вопроса новый способ сообщения должен быть введен в общее употребление…»
И дальше:
«Телеграфные аппараты могут изготовляться…»
Перо на мгновение замерло. И он все-таки написал: «…изготовляться в России в разных мастерских…» Опять немного помедлил и дальше:
«…и легко могут быть приобретены за границей».
Подумал и, обмакнув перо, ясно вставил:
«…в случае нужды за границей».
Он писал, склонившись над столом, а нужда распростерла над ним свою громадную тень.
Этот корреспондент писал ему уже не раз. Изящные конверты на голубой и сиреневой подкладке, пахнущие, казалось, цветами. Господин Дюкрете из Парижа, ученый инженер и владелец фирмы электрических приборов.
Сначала в вежливых выражениях он просил Попова прислать его статью в журнале «Русского физико-химического общества» о приемнике волн. Потом сообщил, что статья переведена на французский язык и вызвала немалый у него интерес. Он, Дюкрете, также намерен построить станции для беспроволочной передачи по схеме Попова и произвести опыты. Затем он демонстрировал в Париже передачу сигналов с Эйфелевой башни в здание Пантеона. А когда выступил со своими шумными опытами Маркони, в ответ публично выступил он, Дюкрете, и заявил, что начало всему дал русский — господин Попов. «Только он не брал патента», — подчеркнул Дюкрете. Французский инженер аккуратно присылал все свои выступления и публикации — пусть знает господин Попов, какого имеет он союзника. А потом прислал… Фирма Дюкрете к его услугам. Солидная фирма электрических приборов, известная репутация, современное оборудование. Пожалуйте, каталог фирмы. К вашим услугам!
Попов читал. Благодарил каждый раз. Но предложение француза вложил обратно в конверт и вместе с присланными каталогами запер в ящик.
Теперь он понял, что ему придется все-таки отпереть ящик, вынуть конверт и взять это предложение.
После дороги, после пыльных вагонов приятно раскрыть из своего номера окно, за которым приглушенно колышется ласковый май Парижа. Попов глубоко вздохнул. Дорога из Петербурга все-таки заняла больше четырех дней.
После того, как он написал в январе главному инспектору докладную записку о возможном приобретении телеграфных приборов за границей, и после того, как он представил в феврале смету предполагаемых затрат, и после того, как он написал в апреле прошение в Морской технический комитет о командировании его на один месяц за границу, и после того, как Морской технический комитет послал отношение об этом управляющему Морским министерством, и после того, как управляющий наложил резолюцию «Согласен», и после того, как резолюция эта дошла обратно в Морской технический комитет, и после того, как Технический комитет послал отношение в Главный морской штаб о выдаче Попову заграничного паспорта, и после того, как паспорт был выправлен, и после того, как Морской технический комитет послал отношение в Главное управление кораблестроения и снабжения о выдаче Попову денег в связи с командировкой за границу, и после того, как он дождался конца занятий в Минном офицерском классе, завершая курс своих предметов, и после того, как заведующий Минным классом отдал приказ об отпуске Попова в его поездку за границу, — только после всего этого смог он в середине мая, собрав свой небольшой багаж, попрощаться на петербургском перроне с Раисой Алексеевной, перекрестившей его на дорогу, и сесть наконец в поезд.
Путь лежал через Германию. Да, кстати: в Берлине лаборатория профессора Слаби. Тот ведь обращался к нему. Когда нужно было отклонить претензии Маркони на германский патент. И он, Попов, оказал тогда Слаби нечто вроде услуги. Невольно, хотя бы уж тем, что он, Попов, изобрел в свое время беспроволочный телеграф и дал тем самым в руки немецкого профессора твердый довод. С тех пор, можно считать, они уже знакомы. И теперь случай: взглянуть проездом. Что там понастроили?
Русский стажер в Высшей берлинской технической школе Борис Угримов был чрезвычайно поражен, когда к нему, в комнату студенческого общежития, постучался неожиданно посетитель, высокий, представительный, и отрекомендовался: «Попов Александр Степанович». Немедленно состоялась встреча с профессором Слаби. Профессор был вежлив и предупредителен, как всяких! воспитанный европеец. Поговорил охотно на теоретические темы и, главное, показал новейшую аппаратуру, которая создавалась здесь руками многочисленных сотрудников в комнатах его лаборатории, оснащенной всеми прелестями германской электротехники. Попову не трудно было сразу отметить, что по существу здесь нет ничего особенно нового. В общем, все то же, чего достигли и они с Рыбкиным у себя в Кронштадте. Пожалуй, только некоторые частные усовершенствования. Но как все сделано! Добротно, основательно. Великолепны даже мельчайшие детали. Все с расчетом на безотказное действие. Профессор Слаби с учтивостью представлял свое обзаведение, подчеркивал, как он ценит мнение гостя, но в его глубоких глазах, спрятанных за стеклами пенсне, все же можно было прочесть при этом: «А тебе такого не сделать! В твоих условиях…» Недаром при прощании он несколько задержал руку, приговаривая:
— Скоро мы поставим настоящее производство. Будем брать заказы… Счастливого пути!
Разве его недостаточно хорошо приняли? Разве не по всем правилам гостеприимства? И все же он почувствовал какое-то облегчение, когда берлинский визит остался позади, там, за стенами вокзала, и поезд тронулся в Париж.
Париж в мае. Что может быть прекраснее! Изящество и красота главных улиц, зданий. Во всем какая-то парадность и вместе с тем уют, особенно показавшиеся Попову после холодноватого и по-казенному сумрачного Берлина. Оживленная, нарядная толпа. Кажется, все не идут, а прогуливаются. Мягкое солнце. Продают фиалки… Но почему так много полицейских на всех углах? Стоят в своих похожих на женские пелеринках, и не по одному, как обычно, а по трое. Да еще в промежутках — карабинеры национальной гвардии. «Дрейфус!.. Раздоры, месье!..» — обернулся кучер, обещавший Попову отвезти его в хорошую и недорогую гостиницу.
«Дело Дрейфуса», длящееся уже несколько лет, возбудило до крайности французское общество. Одни требовали разоблачения судебного произвола и оправдания невинно осужденного. «Патриоты» объявляли их предателями родины и грозили расправой над ними прямо на улице. Прекрасный весенний Париж содрогался от манифестаций и топота конной полиции. При этом люди все же не забывали провести положенные приятные часы в многочисленных кафе и парках.