Попов остановился действительно в удобной и не очень дорогой гостинице. Достаточно старомодной, достаточно опрятной, небольшой, где было, кстати, довольно много тихих семейных постояльцев. Почти в самом центре. Из окна его номера в одну сторону была видна церковь Мадлен, похожая своей ампирной колоннадой скорее на какой-то музей, а в другую сторону, за Сеной, над деревьями и крышами парила ажурная верхушка Эйфелевой башни, до сих пор завораживающей воображение современников.
Отсюда, из гостиницы, было до всего близко. И до оперы, и до Лувра, и до Больших бульваров… Все это, конечно, входило в программу его осмотров и посещений. Но прежде всего Дюкрете. Туда, к стороннику его телеграфии, к этому ученому фабриканту, ради которого и было это путешествие, устремился он сквозь все красоты Парижа, едва взглянув на них из окна своего номера.
Дюкрете встретил его, как старого, самого хорошего знакомого. С тем открытым радушием, на какое только способен француз, когда хочет обворожить. Смотрел бархатным взором и все находил «очень милым». Господин Попов желает посетить Парижскую электротехническую школу, ознакомиться с постановкой преподавания? Очень мило! Он не оставит своего друга, покажет сам, сведет с нужными людьми.
Этот полнокровный холеный человек воспринимал все явления жизни с какой-то особо легкой, веселой стороны. Коснувшись истории с Маркони, только восклицал: «Шутник! Большой шутник!» — и подмигивал, подавляя смешок. Но он, Дюкрете, преподнес итальянцу очень милый сюрпризец. Его заявления и сообщения во Французском физическом обществе. Господин Попов знает — он, Дюкрете, ему посылал все оттиски.
— Представляете, мой друг, какая мина была у этого Маркони, когда информаторы его акционерной компании перевели мои строчки!
И Дюкрете так искренне смеялся, будто рассказывал про гимназическую шалость. Потом вдруг сделал торжественную мину и стал говорить о русском гении, о том, как он счастлив идти вместе, рука об руку, открывая новую эру цивилизации человечества. Идти вместе и делить все трудности. Его мастерская уже изготовила первый образец станции беспроволочного телеграфа. Именно так, как описал Попов. Очень мило! Он, Дюкрете, позволил себе внести некоторые добавки, изменения. Он надеется, что они конструкцию не испортили. Очень мило!
Если угодно, может состояться демонстрация. О нет, не сегодня. Сразу с дороги, после такого путешествия! Сегодня только отдыхать и мило провести время. Париж к услугам русского гостя.
Лишь через день Дюкрете провел его в свою мастерскую. В демонстрационный зал. Он держал себя так, будто собирался посвятить своего нового друга в некое таинство. Подошел к площадке с возвышением и театральным жестом откинул покрывало. Смотрите!
Широкая стойка с боками, вырезанными овалом, плавно изогнутые подпорки напоминали раму зеркального трюмо. Типично французская работа, когда даже в технической конструкции присутствует нечто от домашней обстановки. Все блестяще отполировано, покрыто лаком. Дюкрете обмахнул прибор надушенным платочком, хотя в этом не было никакой надобности.
Попов наклонился, жадно рассматривая детали. Дюкре-те следил за выражением его лица. Как он находит? Разве не мило?
Взгляд Попова скользнул по медной пластинке, прибитой сбоку. Красиво выписанные, видно только что све-жеотгравированные буквы латынью. «Дюкрете», — прочитал он.
Итак, «Дюкрете».
Вот как, оказывается… Все должны знать, что аппарат этот создал господин Дюкрете, его фирма. И другого больше ничего не должны знать. О беспроволочном телеграфе.
Он смотрел на эту пластинку гораздо дольше, чем хотел бы сам.
Хозяин уловил его взгляд и поспешил пустить в ход ассортимент своих улыбок. Вы видите, идея господина Попова в надежных руках. Фирма пользуется безупречной репутацией. Ее имя, если угодно, служит как бы гарантией основательности и самого изобретения. К тому же он, Дюкрете, внес и кое-что свое. Трубочка когерера вместо стеклянной — из слоновой кости. Глядите, как изящно! Стержни, входящие в трубочку, можно регулировать микрометрическим винтом. Глядите, как удобно!..
Попов не прерывал и не спорил. Он понимал, что ему надо заказать здесь телеграфные станции для России, для решающих испытаний. Даже на таких условиях. Или уехать ни с чем. Он был повязан, целиком повязан жесткой необходимостью.
— Если проверка покажет… — сказал он.
Они занялись пробой аппаратов.
Вечером, оставшись один, он стоял долго темной фигурой, не зажигая рожка, у раскрытого окна своего номера гостиницы. Прямо внизу горели цепочкой дуговые фонари, освещавшие кудрявую, подстриженную зелень бульвара Мадлен. По улице ровно шуршал вечерний поток Парижа.
Дуговые фонари… Их привез сюда Павел Николаевич Яблочков. Странная судьба! «Свеча Яблочкова» освещала первый раз не Петербург, а Париж. Печальная судьба! Русские изобретатели должны ехать сюда, в чужую столицу, искать приложения своих идей, пытать счастья. Счастья Яблочков не нашел. Вернулся в Россию с разбитыми надеждами, разоренный, опустивший крылья. А что ожидает его, Попова?
Он лёг. И долго еще лежал в темноте с раскрытыми глазами. Одинокий и, в общем-то, никому не нужный в этом большом, многолюдном городе.
Аппараты прошли необходимую процедуру проверки. Фирма действительно постаралась.
…Перед отъездом все же решил: надо посмотреть. Отправиться в Булонь, благо недалеко, и взглянуть, что же это за станция. Нашумевшая станция Маркони, которая принимала беспроволочную передачу через Ламанш. Он долго сомневался: должен ли он туда поехать? Может ли поехать? А если он встретит Маркони? Хочет ли он его видеть? Готов ли он к тому, чтобы встретиться, говорить с этим итальянцем? И он все откладывал. А в последний момент не смог все же удержаться, поехал.
На берегу серой воды пролива, на небольшом возвышении стоял аккуратно сбитый дощатый домик станции. Еще издали можно было угадать его по высокой мачте, что выставила в небо какую-то фантастическую колыбель — металлическую плетеную корзину антенны. «Надо ли столь громоздить?» — подумал Попов.
Внутри домика увидел он аппаратуру. Ту аппаратуру, с помощью которой совершил Маркони последний прыжок.
Приемник сигналов. Главные узлы. Все хорошо знакомо. Слишком хорошо знакомо! Будто в зеркале отражение того, что у него было там, в Кронштадте. Лишь в отдельных частях какие-то различия. Ну и, конечно, оформление, разные приспособления, вспомогательные приборы. Полная оснастка.
Он смотрел не отрываясь. Так вот оно…
Наконец оглядел вокруг. Все очень просто, скромно. Простые дощатые стены, только чисто отесанные. Простые столы, табуреты. Лишь самое необходимое. Видно, Маркони, этот молодой хозяин, не считает нужным заводить здесь всякие прикрасы в деловой обстановке. Но приборы, электрическое оборудование — высокой пробы. Не то чтоб красивая, богатая отделка. Нет, все тоже очень просто, без излишних причуд. Но все хорошо продумано, целесообразно. И крепко сделано. Видно, он понимает в этом толк, и, видно, отличные мастера на него работают.
Но где же он сам, молодой кумир европейского общества? Его как будто не видно среди этих деловито сдержанных техников, телеграфистов. Может, и к лучшему? Что, если бы сейчас он вдруг появился? Попов заспешил. Он вполне все увидел.
Маркони не было. Маркони где-то витал в других краях, готовясь к следующему действию.
…Из Франции в Россию Попов решил вернуться через Швейцарию. Посмотреть на Альпы, на озера, посетить известные электротехнические институты. Улыбки Дюкрете были ему напутствием.
В Цюрихе его настигла телеграмма. Из Кронштадта, от Рыбкина. Разумеется, по проволоке. Четыре слова: «Открыто новое свойство когерера».
Этого было достаточно, чтобы он почувствовал, что там, в Кронштадте, где он оставил Рыбкина проводить очередные летние испытания, — там произошло нечто важное. Не терпящее отлагательств.
И, прервав свое пребывание в Швейцарии, он спешно выехал прямым поездом в Россию.
В Кронштадте действительно произошло… Ассистент Рыбкин и заведующий военным телеграфом капитан Троицкий производили опыты. Беспроволочная передача между кронштадтскими фортами. Передача вдруг отказала. И вот в поисках неисправности они заметили: трубочка когерера, которую сконструировал Попов перед отъездом во Францию, проявляет неожиданное свойство. Она, оказывается, способна воспринимать даже очень слабые сигналы. Такие слабые, что обычное реле приемника не может их отмечать. Но оказалось, их можно уловить на слух, в телефонную трубку. Пи-пи, пи-пи… — слышал Рыбкин характерный писк в наушниках: те же знаки Морзе, посылаемые Троицким с форта. Мало того. Трубочка когерера оказалась способной сама восстанавливать свое прежнее сопротивление. После каждого слабого сигнала. Сама, без всякого постороннего вмешательства. Без встряхивания, за которым было когда-то столько погони. Значит, что же? Значит, можно обойтись в приемнике и без ударника. Значительно упростить устройство станции. Значит, можно принимать на слух. Значит, сделать прием еще более чувствительным. Значит, раздвинуть еще дальность передачи… Вот что означало это, казалось бы, случайное наблюдение. Вот что стояло за четырьмя словами телеграммы: «Открыто новое свойство когерера».
Рыбкин и Троицкий стали пробовать прием на слух. И сразу достигли расстояния в 36 километров. Между фортом «Константин» и селением Лебяжье установилась довольно отчетливая связь.
Попов прямо с поезда, с рейсового пароходика отправился на место опытов и увидел, убедился, оценил. Прекрасная находка! Новые возможности. Надо только вскрыть сущность явления, произвести расчеты и тогда уже сознательно построить соответствующую аппаратуру. Новый способ — прием на слух.
Это же открытие — то, что произошло. Но кто его услышал? За шумом громких событий и громких дел осталось оно пока что в кронштадтских опытах, как на острове. Ни одна из газет не обмолвилась и строчкой. Большой свет продолжал бредить другим именем. Кумир был создан и требовал безраздельного поклонения.