Встал позади круга зрителей, как бы не желая мешать, следя за речью Маркони.
Те, кто был здесь из кронштадтских, не могли тотчас не узнать его. Эту высокую фигуру, эту жиденькую бородку, окаймляющую бледное, усталое, рано отяжелевшее лицо. Попов Александр Степанович. Их кронштадтский преподаватель, их известный любимый лектор. Несмотря на то что он уже как год стал профессором Электротехнического института и живет теперь в Петербурге, все равно его по-прежнему считают своим, кронштадтским. Он наезжает иногда в свободный день сюда, приходит в Минный класс, в физический кабинет, беседует со знакомыми, со своим бывшим ассистентом Рыбкиным. Навещает также и мастерскую в порту, которую он сам все-таки кое-как организовал для выделки и ремонта приборов беспроволочного телеграфа.
Видно, и сегодня не утерпел. Приехал в Кронштадт, чтобы побывать на крейсере, чтобы взглянуть на…
Маркони что-то говорил занятное, когда переводчик, наклонившись к нему, тихо шепнул, скосив глаза на Попова.
Маркони наморщил переносицу, как бы вникая в значение того, что шепнул ему переводчик, и вдруг с неожиданной улыбкой, раздвигая толпу, шагнул навстречу гостю. Ничтожно короткий миг стояли они так — неподвижно, друг против друга, словно оставшись один на один. Но за этот миг, казалось, все, что было раньше, все, казалось, снова прошло между ними. Маркони весь как-то напружился, будто готовый к прыжку. Попов пристально и внешне невозмутимо смотрел на него. Так вот этот человек с энергичным смуглым лицом, такой удачливый, который вошел незримо в его жизнь, в дело его жизни! Вот он, кто шел за ним следом, за той же идеей и все так умно, широко использовал…
Но миг прошел, и Маркони с полным радушием хозяина протянул руку, изысканно приветствуя и приглашая в свои владения.
Главное, конечно, — станция беспроволочного телеграфа на корабле. То оборудование в специальной каюте, которое итальянский король назвал «блестящей кухней». Маркони понимал, кому он показывает. И какие чувства должен испытать этот русский изобретатель при виде столь богатой, великолепно отделанной аппаратуры, над изготовлением которой трудились первоклассные заводы, инженеры и мастера. Приемник новейшей марки.
Но взгляд Попова только скользнул по этой внешней красоте. Его внимание направилось сразу туда, где самое зерно прибора. Что служит уловителем волн?
— Магнитный детектор. Новый принцип, — с оттенком превосходства объяснил Маркони. — Я уже взял патент, — поспешно добавил он. — Французы не смогут больше утверждать, что вся беспроволочная телеграфия покоится на порошках Бранли.
— Свойства магнитного детектора мне знакомы, — ответил спокойно Попов. — Это явление открыл Резерфорд. Вам, вероятно, известно. Если не ошибаюсь, лет шесть назад. Была его заметка. Так и называлась: «Магнитный детектор для электрических волн».
— Общих мыслей и соображений всюду разбросано много. Важно, как их направить… — сказал, чуть заметно улыбнувшись, Маркони.
— Все-таки мне кажется, удачная мысль не такая уж последняя вещь, — заметил Попов.
— О, ученых мечтателей всегда хватает! — с легкой небрежностью обронил Маркони.
— Теоретически можно представить себе и совсем другой принцип улавливания волн, — сказал Попов, явно возвращая разговор в более свойственное ему русло. — Мне думается, ближайшие исследования покажут…
Он уже намечал поставить кое-какие работы в этом направлении. У себя, в физической лаборатории Электротехнического института. Проверить ряд догадок и соображений. Его занимали процессы, происходящие в пустотных трубках. Мысль не останавливалась.
Маркони посмотрел на него острым взглядом и понял: перед ним один из тех самых господ профессоров, ученых мечтателей, которых он всегда немного презирал и знаниями которых всегда пользовался. А память Попова на все научные публикации его раздражала. Ох уж эти научные публикации! Сколько они доставляют неприятностей ему, Маркони! Еще не далее как в прошлом году, когда он после трансатлантической передачи трех точек решил, что созрело время потребовать и в Америке себе патент на изобретение беспроволочного телеграфа, пришлось ему признаться и собственной рукой написать: «Я знаю статьи профессора Попова в «Трудах Русского физико-химического общества», 1895 или 1896 гг.». И это упоминание до сих пор осложняет ему все дело, несмотря на его коммерческие успехи и громкие восторги прессы обоих полушарий.
Он скупал патенты, нанимал специалистов и теорети-ков, чтобы держать, по возможности, все, что касается беспроволочной телеграфии, в своих руках. Переманил даже у самого Эдисона известного профессора Флеминга. Всюду простирал он нити своей предприимчивости. Кстати, в прошлом году Попову пришло из Англии странное предложение. Некий синдикат английских капиталистов — «Интернациональное морское общество связи» приглашало его в Лондон для переговоров. Не согласится ли господин Попов продать свои патенты? Или хотя бы дать разрешение на широкую эксплуатацию его системы беспроволочного телеграфа (они, видно, не могли даже предположить, что у него нет никакого патента на его главное изобретение!). Но что это за общество все-таки? И что означает их предложение? Это синдикат кабельных компаний, давно враждующих с Маркони, ищущих ему насолить, объясняли одни. Нет, это подставное общество самого Маркони, через которое он пробует подобраться к самому Попову, объясняли другие. Надо быть очень искушенным в такого рода делах, чтобы распознать тут тайные пружины. Попов нисколько не был в этом искушен. Он не стал особенно гадать, занятый к тому же планами преподавания физики в Петербургском электротехническом институте, куда получил приглашение в качестве ординарного профессора. Он не поехал в Лондон. И на предложение английских синдикалистов не отозвался.
Так и сейчас. Сдержанно и холодно принимал он все обольщения Маркони, осматривая его корабельную станцию и слушая его самоуверенную речь. Никакого сближения между ними быть не могло, хотя и стояли они как будто совсем рядом. Пропасть, которую не одолеть даже никакой волне.
Осмотр телеграфной рубки закончен.
Попов поблагодарил за любезность, слегка приподняв котелок. Маркони по-военному приложил ладонь к козырьку своей фуражки. Расстались без рукопожатия.
На крейсере полным ходом шли приготовления к отплытию, и шлюпка Попова отчалила одной из последних. Взмахами весел она словно отталкивалась от корабля. С трудом уже можно было различить два силуэта — гребец и одинокий пассажир против него. Маркони, схватившись за поручни, все еще следил за ней.
Ступив на берег, Попов обернулся на итальянский корабль. «Карло Альберто», уже выбрав якоря, плавно описывал циркуляцию, поворачиваясь к морю. Блеснула в косых лучах антенна между мачтами. И, показав корму, крейсер стал удаляться.
Попов не двигался. Видел ли он там, на борту, человека с энергичным лицом, схватившегося за поручни, словно готового к прыжку? Он не мог его видеть. И он его видел.
Крейсер уходил, обволакиваясь дымом, в море, на запад. И вместе с ним уходил тот человек в другой мир, в другие страны, навстречу своим бурным успехам и своей чужой, непонятной жизни.
А он, Попов, оставался здесь, на берегу, на своей земле, в своем мире, с тишью лабораторий и лекционных залов, со всем тем, что было для него и дорого, и тяжело и что не мог он никогда променять на то, чем жил тот, другой. Своя судьба, свои мотивы.
Попов вышел из своего директорского кабинета. Зашагал по коридорам института. К внутренней лестнице, ведущей в профессорские квартиры. Студенты попадались навстречу, несмотря на лекционный час. Одни спешили с ним поздороваться, почтительно кланяясь, другие избегали его, будто не видя. Были и такие, что смотрели даже с вызовом. Раньше, когда он был только профессором физики, он этого не замечал. Это новое положение, в котором он очутился, — смутное, мучительное. Да и время еще такое… Институт бурлил. Как бурлила вся страна, учебные заведения, университеты. А он чувствовал, что он, директор института — и не просто директор, а первый выборный директор, — не может все-таки в такое время найти до конца общий язык с ними, что встречаются ему сейчас в коридорах. Не то, совсем не то, что было у него с ними за кафедрой лектора или за столиками физических экспериментов. Хотя ему и не в чем себя упрекнуть. Но они, видно, хотели от него большего. Гораздо большего, чем он мог. Он — как меж двух огней.
Зашел на квартиру предупредить Раису Алексеевну:
— Опять приглашают…
— Зачем?
Только пожал плечами. Что можно ответить на это «зачем» в то время, когда повсюду обыски и аресты, когда против демонстрантов и забастовщиков идут в атаку казачьи сотни, когда действует приказ петербургского генерал-губернатора Трепова «Патронов не жалеть!», когда в Москве Семеновский полк расстреливает баррикады Красной Пресни… И когда у него в институте… Морозный, опаленный декабрь 1905 года.
Попов, по-директорски официальный, в шубе, в меховой шапке, вышел из подъезда на Песочную улицу и сел в поданные сани, застегнув полость.
Она провожала его взглядом из окна. Сколько ему выпало за последнее время! «Опять приглашают…» Это не приглашение. Это вызов, строгий, неукоснительный вызов. Вызовы к градоначальнику Петербурга, вызовы к министру… Каждый раз он возвращается совсем подавленный. Сегодня опять. Кто его опять потребовал? Градоначальство, министерство?..
Санки тронулись.
На углу Аптекарского, против главного входа в институт, городовой, узнав Попова, директора, отдал честь. Соседний перекресток — опять городовой. А в отдалении — двое конных. Не говоря уж о фигурах, снующих здесь вокруг, особенно в последнее время. Электротехнический институт признан в Петербурге одним из мест неблагонадежных. Студенческие сходки, братания с рабочими, раздача прокламаций, нелегальные явки… Смутьяны! Это о многих из тех, кого встречает он каждый день в коридорах.
Дальше по дороге, как выехал он с Аптекарского острова на широкий проспект, меньше чувствовалась эта напряженная обстановка. И прохожие были другими, держались не так, как там, ближе к окраинам. Хотя и здесь больше, чем обычно, встречалось полицейских чинов, конных патрулей.