— Нагуаль давал нам всем дымные ванны, — сказала Ла Горда. — Ты получил даже больше ванн, чем Хосефина. Он сказал, что ты был невыносим, а ведь ты не притворялся как она.
Теперь я все понял. Она была права. Дон Хуан заставлял меня сидеть у огня сотни раз. Дым обычно раздражал мне горло и глаза до такой степени, что я содрогался, когда видел, что он снова начинает собирать сухие ветки и хворост. Он говорил, что я должен научиться контролировать свое дыхание и ощущать дым с закрытыми глазами, тогда я смогу дышать без удушья.
Ла Горда сказала, что дым помог Хосефине стать легкой и совершенно неуловимой, а мне, несомненно, он помог излечиться от моей ненормальности, в чем бы она ни заключалась.
— Нагуаль сказал, что дым забирает из тебя все, — продолжала Ла Горда. — Он делает тебя прямым и чистым.
Я спросил ее, знает ли она, как вместе с дымом вынести из человека скрываемое. Она сказала, что может очень легко сделать это, потому что она потеряла свою форму. Но сестрички и Хенарос сами не могут, хотя они десятки раз видели, как это делали Нагуаль и Хенаро. Мне было любопытно узнать, почему дои Хуан никогда при мне не упоминал об этом, хотя он окуривал меня сотни раз, как сухую рыбу.
— Он упоминал, — сказала Ла Горда со своей обычной убежденностью. — Нагуаль даже учил тебя пристальному созерцанию тумана. Он говорил нам, что однажды ты курил целое место в горах и видел то, что было скрыто за сценой. Он сказал, что он сам был поражен этим.
Я вспомнил острое нарушение восприятия, особого рода галлюцинацию, которая, как я думал, была результатом взаимодействия между очень густым туманом и случившейся в это самое время грозой. Я рассказал им этот эпизод и добавил, что дон Хуан действительно никогда не учил меня прямо ничему о тумане или о дыме. Он просто брал меня в полосу тумана или разжигал костры. Ла Горда не сказала ни слова. Она встала и пошла к плите. Лидия покачала головой и прищелкнула языком.
— Ты действительно тупой, — сказала она. — Нагуаль учил тебя всему. Как, по-твоему, ты видел все, о чем только что рассказывал нам?
Между нашим пониманием принципов обучения была пропасть. Я сказал им, что если бы я учил их чему-то, известному мне, например — вождению машины, то я шел бы шаг за шагом, удостоверяясь, что они поняли каждую грань каждой процедуры.
Ла Горда повернулась к столу.
— Это только в случае, если маг учит чему-нибудь относительно тоналя. Когда маг имеет дело с нагуалем, он обязан дать инструкцию, которая должна показать воину тайну. И это все, что он должен сделать. Воин, который получает тайну, должен сделать это знание силой, выполнив то, что ему показано. Нагуаль показал тебе больше тайн, чем всем нам, вместе взятым. Но ты ленив, подобно Паблито, и предпочитаешь приходить в замешательство. Тональ и нагуаль — два различных мира. В одном ты разговариваешь, в другом — действуешь.
Когда она говорила это, я понимал каждое ее слово с абсолютной ясностью. Я знал все это. Она пошла обратно к плите, помешала что-то в горшке и вернулась.
— Почему ты такой тупой? — бесцеремонно спросила меня Лидия.
— Он пустой, — ответила Роза.
Они заставили меня встать и, прищурившись, стали сканировать мое тело глазами. Все они коснулись меня в области пупка.
— Но почему ты все еще пустой? — спросила Лидия.
— Ты ведь знаешь, что делать, правда? — добавила Роза.
— Он был ненормальный, — сказала Хосефина. — Он и сейчас, должно быть, ненормальный.
Ла Горда пришла мне на помощь, сказав им, что я все еще пустой по той же причине, по которой все они еще имеют свою форму. Все мы втайне не хотим мира Нагуаля. Мы боимся и имеем задние мысли. Короче говоря, никто из нас не лучше Паблито.
Они не сказали ни слова. Все трое, казалось, были в полном смущении.
— Бедный Нагуальчик, — сказала Лидия тоном, полным участия. — Он так же напуган, как и мы. Я делаю вид, что я резкая, Хосефина притворяется ненормальной, Роза притворяется раздражительной, а ты притворяешься тупым.
Они засмеялись и в первый раз со времени моего приезда проявили ко мне дружеское расположение — обняли меня и прислонили свои головы к моей.
Ла Горда села лицом ко мне, а сестрички расположились вокруг нее. Я был обращен лицом ко всем четырем.
— Теперь мы можем поговорить о том, что случилось сегодня ночью, — сказала Ла Горда. — Нагуаль говорил мне, что если мы останемся в живых после последнего контакта с союзниками, мы не будем теми же самыми. Союзники что-то сделали с нами этой ночью. Они далеко зашвырнули нас.
Она мягко коснулась моего блокнота.
— Эта ночь была для тебя особой, — продолжала она. — Этой ночью все мы, включая союзников, энергично взялись за то, чтобы помочь тебе. Нагуалю понравилось бы это. Этой ночью ты все время видел.
— Я видел? — переспросил я.
— Опять ты за свое, — сказала Лидия, и все засмеялись.
— Расскажи мне о моем видении, Горда, — настаивал я. — Ты знаешь, что я тупой. Но ведь между нами не должно быть непонимания.
— Ну ладно, — сказала она. — Этой ночью ты видел сестричек.
Я сказал им, что мне приходилось быть свидетелем невероятных действий, выполняемых доном Хуаном и доном Хенаро. Я видел их так же ясно, как видел сестричек, и тем не менее дон Хуан и дон Хенаро всегда приходили к выводу, что я не видел. Так что я не в состоянии определить, чем могли отличаться действия сестричек.
— Ты хочешь сказать, что не видел, как они держались за линии мира? — спросила она.
— Нет, не видел.
— И ты не видел, как они проскользнули в трещину между мирами?
Я изложил им то, чему был свидетелем. Они слушали молча. К концу моего отчета Ла Горда, казалось, готова была расплакаться.
— Какая жалость! — воскликнула она.
Она встала, обошла вокруг стола и обняла меня. Ее глаза были ясными и успокаивающими. Я знал, что она не питает ко мне неприязни.
— Это наш рок — то, что ты так закупорен, — сказала она. — Но ты все еще остаешься для нас Нагуалем. Я не буду препятствовать тебе своими гадкими мыслями. Ты можешь быть уверен в этом в любом случае.
Я знал, что она говорит искренне. Она говорила со мной с уровня, который я наблюдал только у дона Хуана. Она не раз повторяла, что ее настрой — это следствие потери ее человеческий формы. Она действительно была бесформенным воином. Волна глубокой привязанности к ней нахлынула на меня. Я едва не заплакал. Как раз в тот момент, когда я понял, что она была самым превосходным воином, со мной случилось нечто чрезвычайно интригующее. Наиболее точно это можно было бы описать, сказав, что мои уши внезапно лопнули. Вслед за этим я ощутил лопанье в области середины своего тела как раз под пупком, причем еще более резко, чем в ушах. Сразу после этого все стало невероятно отчетливым: звуки, картины, запахи. Затем я услышал интенсивный шум, который, как ни странно, не нарушал моей способности слышать самые тихие звуки. Казалось, я слышал шум какой-то другой частью себя, не имеющей отношения к моим ушам. Через тело прокатилась горячая волна. И туг я вспомнил нечто такое, чего никогда не видел. Было так, словно мною овладела чужая память. Я вспомнил, как Лидия подтягивалась на двух красноватых веревках, когда ходила по стене. Она фактически не ходила, а скользила на толстом пучке линий, которые держала стопами. Я вспомнил, как она часто и тяжело дышала ртом после усилий, затраченных на подтягивание этих красноватых веревок. В конце ее демонстрации я не мог удержать равновесие потому, что видел ее как свет, который носился вокруг комнаты так быстро, что у меня закружилась голова. Он тянул меня за нечто в области пупка.
Я вспомнил также и действия Розы и Хосефины. Роза держалась левой рукой за длинные, похожие на виноградную лозу волокна, ниспадающие с темной крыши. Правой рукой она держалась еще за какие-то волокна, которые, по-видимому, придавали ей устойчивость. Она держалась за них еще и пальцами ног. В конце своей демонстрации она выглядела как свечение под крышей. Контуры ее тела были стерты.
Хосефина прятала себя за какими-то линиями, которые, казалось, исходили из пола. Своим приподнятым предплечьем она сдвигала линии вместе, давая им достаточную ширину, чтобы они скрывали ее туловище, и ее раздутые одежды были огромной поддержкой. Они каким-то образом сжали ее светимость. Одежды были громоздкими только для глаз, которые «смотрели». В конце демонстрации Хосефина, подобно Лидии и Розе, была просто пятном света. Я мог в уме переключаться с одного воспоминания на другое.
Когда я рассказал им об этих сосуществующих видах памяти, сестрички посмотрели на меня с недоумением. Только одна Ла Горда, по-видимому, поняла, что со мной случилось. Она с неподдельным удовольствием засмеялась и сказала, что Нагуаль был прав: я слишком ленив, чтобы помнить, что видел, поэтому заботился только о том, на что «смотрел».
Возможно ли это, спрашивал я себя, чтобы я мог бессознательно отбирать, что мне вспоминать? Или все это дело рук Ла Горды? Если это было правдой, значит я сначала отобрал свои воспоминания, а затем освободил то, что было подвергнуто цензуре. Значит, тогда правда и то, что и в действиях дона Хуана и дона Хенаро я воспринимал намного больше, однако воскресить в памяти мог только отобранную часть моего целостного восприятия тех событий.
— Трудно поверить, — сказал я Ла Горде, — я могу теперь вспомнить нечто такое, чего совсем недавно не помнил вообще.
— Нагуаль сказал, что каждый человек может видеть, но мы почему-то предпочитаем не помнить того, что мы видели, — сказала она. — Теперь я понимаю, как он был прав. Все мы можем видеть в большей или меньшей степени.
Я сказал Ла Горде, что некоторая часть меня знала, что я, наконец, нашел трансцендентный ключ. И все они передали мне его недостающую часть. Но было трудно разобрать, что же это такое. Она заявила, что только что увидела,