Ла Горда драматически встала и склонилась над столом так, что ее лоб почти коснулся моего.
– Нагваль сказал, что у Паблито необычная судьба, – сказала она. – Мать и сын берутся за одно и то же. Если бы он не был таким трусом, он принял бы свою судьбу и противостоял Соледад как воин, без страха и ненависти. В конце концов лучший победил бы и забрал все. Если бы победителем вышла Соледад, Паблито должен был быть счастлив своей судьбой и желать ей блага. Но только подлинный воин может знать счастье такого рода.
– Как ко всему этому относится донья Соледад?
– Она не индульгирует в своих ощущениях, – сказала Ла Горда и снова села. – Она приняла свою судьбу с большей готовностью, чем любой из нас. Прежде чем Нагваль помог ей, она была еще хуже, чем я. По крайней мере я была молодой; она же была старой коровой, жирной и измученной, и молила о приходе смерти. Теперь смерть должна будет бороться, чтобы заявить свои права на нее.
Меня страшно смущало, как мало времени понадобилось для преображения доньи Соледад. Я сказал Ла Горде, что видел донью Соледад около двух лет назад, и она была все той же старухой, какой я знал ее всегда. Ла Горда рассказала, что в последний раз, когда я был в доме у доньи Соледад, считая, что это все еще дом Паблито, Нагваль научил их действовать так, словно ничего не изменилось. Донья Соледад приветствовала меня из кухни, как она всегда это делала, и я фактически не видел ее лица. Лидия, Роза и Паблито в совершенстве играли свои роли, чтобы я не мог раскрыть их подлинной деятельности.
– Зачем Нагваль пошел на все эти хлопоты, Горда?
– Он берег тебя для чего-то пока еще неясного. Он намеренно держал тебя вдали от всех нас. Они с Хенаро велели мне никогда не показывать тебе свое лицо, когда ты был поблизости.
– Велели они то же самое и Хосефине?
– Да. Она ненормальная и ничего не может с собой поделать. Ей хотелось разыгрывать с тобой свои шуточки. Она обычно следовала за тобой неподалеку, а ты никогда не знал об этом. Однажды ночью, когда Нагваль взял тебя в горы, она в темноте чуть не столкнула тебя вниз, в ущелье. Нагваль заметил ее как раз вовремя. Она проделывала все эти «шуточки» не со злобы, а потому, что это доставляет ей удовольствие. Это ее человеческая форма. Хосефина будет такой, пока не потеряет ее. Я уже говорила тебе, что все эти шестеро немножко психи. Тебе надо понять это, чтобы не быть пойманным в их сети. А если и поймаешься, не гневайся. Они не могут сдерживать себя.
Некоторое время она молчала. Я уловил, что она еле заметно дрожит. Ее глаза, казалось, вышли из фокуса, рот приоткрылся, словно мышцы перестали держать нижнюю челюсть. Я был поглощен наблюдением за ней. Она несколько раз встряхнула головой.
– Я только что видела кое-что, – сказала она. – Ты в точности такой же, как сестрички и Хенарос.
Она начала тихо смеяться. Я ничего не сказал. Мне хотелось, чтобы она объяснила все сама.
– Они сердятся на тебя, потому что до них до сих пор не дошло, что ты не отличаешься от них. Они смотрят на тебя как на Нагваля. Им не понять, что ты индульгируешь своим способом, точно так же как они – своим.
Она сказала, что Паблито ноет и жалуется и играет слабовольного человека. Бениньо играет застенчивого человека, который не может даже поднять глаза. Нестор играет мудреца – того, кто все знает. Лидия играет крутую женщину, которая может сокрушить взглядом кого угодно. Хосефина была ненормальной, на которую нельзя положиться. Роза была раздражительной девицей, которая кусала москитов за то, что они кусают ее. А я был дураком, который приехал из Лос-Анджелеса с блокнотом и кучей нелепых вопросов. И всем нам нравилось вести себя так, как мы привыкли.
– Когда-то я была толстой и вонючей, – продолжала она после паузы. – Я не обращала внимания на то, что другие пинают меня ногами, как собаку. Это была моя форма.
Я должна буду рассказать им, что я увидела относительно тебя, чтобы их не раздражали твои действия.
Я не знал, что сказать, чувствуя, что она бесконечно права. Самым важным фактором была не столько безошибочность ее утверждений, сколько способ, которым она пришла к своему непосредственному утверждению и свидетелем которого был я сам.
– Как ты увидела это? – спросил я.
– Это просто пришло ко мне, – ответила она.
– Как оно пришло к тебе?
– Я испытала ощущение видения, пришедшее на макушку моей головы, и просто знала все это.
Я настаивал на том, чтобы она описала каждую деталь этого «ощущения видения», о котором она только что упомянула. После минутного колебания она уступила, описав мне точно такое же щекочущее ощущение, что было и у меня во время моих столкновений с Соледад и сестричками. Ла Горда сказала, что оно начинается на макушке, а затем опускается вниз по спине и вокруг талии к матке. Она ощущала его внутри своего тела как поглощающее щекочущее раздражение, которое превратилось в знание, что я цепляюсь за свою человеческую форму, подобно всем остальным. Разница между нами лишь в том, что я делаю это непонятным для них способом.
– Ты слышишь голос, который говорит все это? – спросил я.
– Нет. Я просто видела все, что рассказала тебе о тебе самом, – ответила она.
Я хотел спросить, было ли у нее видение меня, цепляющегося за что-то, но передумал. Я не хотел индульгировать в своем обычном поведении. Кроме того, я знал, что именно она имеет в виду, когда говорит о видении. То же случилось и со мной, когда я был с Розой и Лидией. Я внезапно просто «знал», где они жили. У меня не было видения их дома, я просто ощутил, что знаю это.
Я спросил ее, слышала ли она звук, похожий на треск деревянной палочки, сломавшейся у основания ее шеи.
– Нагваль учил нас, как получить ощущение на макушке головы, – сказала она, – но не каждый из нас может вызвать его. Звук позади горла – еще более трудная вещь. Никто из нас до сих пор не ощущает его. Странно, что у тебя он есть, ведь ты пустой.
– Как действует этот звук? – спросил я. – И что это такое?
– Ты знаешь это лучше, чем я. Что же я еще могу сказать тебе? – ответила она резко.
Тут она явно поймала себя на раздражительности и, сконфуженно улыбнувшись, опустила голову.
– Я чувствую себя глупо, рассказывая тебе то, что ты уже и так знаешь, – сказала она. – Ты задаешь мне эти вопросы, чтобы проверить, действительно ли я потеряла форму?
Я сказал ей, что нахожусь в растерянности. Мне кажется, я знаю, что это был за звук; но чтобы знать что-либо на самом деле, мне нужно непременно выразить свое знание в словах. В данном же случае я просто не представлял, где взять эти слова и как их соединить в понятия. Поэтому единственное, что я мог сделать, – это задавать вопросы в надежде, что ее ответы могли бы помочь мне.
– Я не могу помочь тебе в случае с твоим звуком, – сказала она.
Я вдруг ощутил невероятный дискомфорт. Я сказал ей, что привык иметь дело с доном Хуаном и что теперь нуждаюсь в нем более, чем когда бы то ни было. Он бы разъяснил мне все это.
– Тебе недостает Нагваля? – спросила она.
Я сказал, что да и что я не понимал, как сильно мне недостает его, пока не оказался в его родных краях.
– Тебе недостает его потому, что ты все еще цепляешься за свою человеческую форму, – сказала она и захихикала, словно наслаждаясь моей печалью.
– А тебе самой недостает его, Горда?
– Нет. Мне – нет. Я – его. Вся моя светимость была изменена. Как мне может недоставать чего-то, что есть я сама?
– Чем отличается твоя светимость?
– Человеческое существо или любое другое создание имеет бледно-желтое свечение. Животные – скорее желтое, люди – скорее белое, но маг – янтарно-желтое, как мед на солнечном свету. Некоторые женщины-маги – зеленые. Нагваль сказал, что они самые могущественные и самые опасные.
– Какой цвет у тебя, Горда?
– Янтарный, такой же, как у тебя и у всех нас. Об этом мне сказал Нагваль и Хенаро. Все мы янтарные. И все мы, за исключением тебя, похожи на надгробный камень. Обычные люди похожи на яйцо. Именно поэтому Нагваль называл их светящимися яйцами. Маги изменяют не только цвет своей светимости, но и свои очертания. Мы похожи на надгробные камни, только закругленные с обоих концов.
– А у меня до сих пор очертания яйца, Горда?
– Нет. У тебя тоже очертания камня, но в твоей светимости имеется уродливая тусклая заплата. Пока у тебя есть эта латка, ты не сможешь свободно летать, как летают маги. Так, как я летала для тебя прошлой ночью. Ты даже не способен сбросить свою человеческую форму.
Я втянулся в страстный спор не столько с ней, сколько с самим собой. Я настаивал, что их точка зрения на способ обретения этой метафизической полноты была абсурдной. Я сказал, что никто не смог бы убедительно доказать мне, что нужно повернуться спиной к своему ребенку, чтобы осуществить самую неопределенную из целей – войти в мир нагваля. Я был так глубоко убежден в своей правоте, что вышел из себя и стал сердито кричать на нее. Моя вспышка оставила ее равнодушной.
– Это должен делать не каждый, – сказала она, – а только маги, которые хотят войти в другой мир. Есть немало хороших магов, которые видят, но все же остаются неполными. Быть полным важно только для нас, Толтеков.
Возьми, например, Соледад. Она наилучшая колдунья, которую ты смог бы отыскать, и она – неполная. У нее было два ребенка, одним из которых была девочка. К счастью для Соледад, ее дочь умерла. Нагваль сказал, что острие духа человека, который умирает, снова возвращается к родителям, то есть к тем, кто отдал его. Если человек умирает, имея детей, то острие переходит к полному ребенку. А если все дети полные, то острие уходит к тому, кто обладает большей силой, причем это не обязательно будет лучший из них. Например, когда мать Хосефины умерла, то