Сбросив мешок с рыбой, Ларкан подогнала коня к сараю, замахнулась камчой. В следующую секунду Суюндик сам заторопился к ней, ухватил за шею и сполз в седло. А когда Ларкан расседлала коня, снова наполнила корыто водой, Суюндик без всякого напоминания сам заторопился в корыто и на этот раз, хитрец, был покорен и тих — дал делать с собой все, что угодно.
Чингиз следил за Ларкан и думал: отчего же так получается? Его в семье оберегали от забот, а эта девочка работала, не зная отдыха. Но что же в этом удивительного, думал он, если смотрят на нее, как на взрослую, если тетушка Накен, имея стольких детей, вдруг ни с того ни с сего бросает на девочку дом и бежит в колхозный амбар, как вот сегодня, чтобы вместе с другими женщинами перелопачивать ячмень и заработать лишний трудодень. В этой большой и шумной семье любая копейка была нелишней, наверно…
Ты настоящий джигит, Чингиз
В полдень с пастбища вернулся Талайбек, слез с коня, осунувшийся, большеголовый, похожий на маленького старичка. Он сел у остывшего самовара, и мать кормила его, подвигая мясо, хлеб и подливая айран[5]. До начала школьных занятий оставался месяц, но ему надо было на репетицию струнного оркестра, который готовился к открытию учебного года. Вместо него на пастбище поедет сестра.
Талайбек еще не кончил есть, а Ларкан стянула с него сапоги, вытащила из-за пояса бич, отвязала от ограды коня. Чингиз с завистью смотрел, как девочка уверенно влезла в седло.
— Тоже хочешь? — рассмеялась она, — А если костей не соберешь, что тогда?
Чингиз промолчал.
— Ладно, поедешь на буланке. Она тихая.
Талайбек вывел из сарая желтую маленькую кобылу с темным ремешком вдоль спины и оседлал ее.
— Но я… ни разу не ездил, — сказал Чингиз.
— Никогда-никогда?
Ларкан с жалостью и даже с презрением оглядела его. Пришпорив, она развернула коня. Чингиз понял: отступать поздно. Талайбек помог ему влезть в седло.
И случилось чудо: опустившись в мягкое, как кресло, седло, он усидел в нем и не упал. Не успел он опомниться, как конь уже бежал вслед за Ларкан. Из дома выскочила тетушка Накен и что-то кричала, но поздно — кони перешли ручей и выехали в поле.
И чудо продолжалось. Чингиз сидел в качающемся кресле, взлетал вверх и вниз — и не падал, а только весь закаменел и оцепенело-восторженным взглядом успевал замечать, как колыхались вдали горы, как змеилась короткая тень от коня, на котором сидела Ларкан, как стремительно катилась навстречу земля.
Теперь уже не в бесплотном сновидении — Чингиз в самом деле парил над долиной, летел к облакам, выползавшим из-за гор. Сердце его сжималось от вольной силы полета, от власти своей над пространством. Радость не умещалась в груди и подступала к горлу. Он не отставал от девочки и даже — кто бы поверил! — придерживал коня, чтобы не обогнать ее. Ларкан сидела в седле, чуть повернувшись боком, оглядывалась назад и кивала ему головой. Руки ее натягивали поводья, не давая коню разогнаться. Она помахивала оттопыренными локтями, как птенец крылышками, который пытается взлететь. Она и верно летела, и он летел вслед за ней, и долина падала под копыта коней, и горы, и отары на склонах, и низкое солнце вздрагивали от гулкого стука копыт.
Непонятная сила держала Чингиза на коне. Ему казалось, что он уже ездил когда-то верхом, а теперь вспоминал лишь давно забытое чувство — нет, не во сне, а вот так, с прохладным ветром на губах, с запахом свежего сена и речной воды. И конь был на диво послушен, словно бы чуял хозяина в нем, легко и чутко ловил приказания несмелой руки.
— Чу! Чу!
Со склона навстречу с лаем выскочил пес. Овцы с шорохом раздвинулись, пропуская коней. Любопытство не было свойственно им. Их не удивил — нет, не удивил мальчишка, сидевший на коне. Только черный козел поднял голову с острыми штыками рогов, недружелюбно посмотрел на Чингиза прозрачными глазами, но и он не удивился.
То здесь, то там раздавалось щелканье бича. Ларкан объезжала стадо и сгоняла овец в середину. Чингиз не хотел отставать — он гнал их с другой стороны.
А потом они просто так гарцевали, красуясь друг перед другом. Ларкан поднимала коня на дыбы, разгоняла его и склонялась почти до земли, рукой задевая полынь. И Чингиз поднимал на дыбы коня и мчался навстречу, чуть припадая набок.
— Хватит, — сказала Ларкан и слезла с коня.
Она показала Чингизу, как стреляют бичом. Он оказался понятливым учеником — не так, правда, звонко, как у Ларкан, но и от его удара шарахались овцы.
Ларкан завязала камешек в кончик бича, развернулась, взмахнула над головой и рванула бич на себя. По долине пронесся дрожащий звон. Эхо долго и жалобно звучало в горах. Чингиз тоже завязал камешек в кончик бича, раскрутил его над головой, дернул на себя и присел, оглохший от боли, — камешек угодил ему в щеку, и слезы выступили на глазах. Ларкан посмеялась над ним, а потом притихла и странно посмотрела на него.
— Зачем же ты врешь?
— Кто врет?
— Ты просто обманщик.
Чингиз растерянно глядел на нее.
— Говоришь, никогда не ездил на коне, а ездишь не хуже меня.
— Но это правда — никогда…
— Нет, неправда, неправда! — закричала Ларкан и замахнулась на него… Но нет — она не ударила, она только осторожно коснулась пальцем его горячего лба и с тихим удивлением сказала: — Но ты же настоящий джигит!
Чингиз совершенно забыл о боли в щеке.
— И ты не знаешь, почему ты так хорошо ездишь? Нет, ты совсем-совсем не знаешь, почему?
— Не знаю.
Глаза Ларкан были пронзительны. Чингиз покраснел. Он не мог смотреть ей в глаза. Да и что он мог сказать, когда он и в самом деле не знал?
Уже смеркалось. Ребята погнали отару домой. Овцы шли за козлом, похожие на большое серое животное. Шевелясь, оно медленно ползло по долине. Отара была небольшая — три семьи объединили своих овец для общей пастьбы, — но Ларкан носилась на коне из конца в конец, словно в стаде тысяча овец. Раскосые глаза ее горели, как раскаленные угли, тугие косички метались по плечам. И каждый раз, проносясь мимо Чингиза, она странно смотрела ему в глаза и кричала:
— Не знаешь, да?
Чингиз еле держался в седле. Еще недавно мягкое, как кресло, оно выгнулось жестким горбом и стало горячим. Теперь это уже был не лихой джигит, а несчастный, жалкий мальчишка, который не чаял поскорее добраться до дому.
Ночной разговор
Всю ночь Чингиз бредил. Ему снилось, что он скачет на коне, но это были не давние полеты, легкие и счастливые, когда он с замиранием сердца ждал, что упадет, заранее зная, что с ним ничего не случится. Нет, на этот раз он испытывал настоящий ужас, ноги сводило от бессилия, он падал, сползая набок, цепляясь за гриву, и от удара о землю спасался лишь тем, что тут же просыпался. Едва он задремывал, как опять сидел на коне и снова падал, сползая набок и цепляясь за гриву. Он стонал, кричал, задыхался и не видел, что над ним сидит тетушка Накен.
— Что ты, сынок, кричишь?
Она гладила его сухой шершавой ладонью, дула ему в лоб, прогоняя видения, укрывала одеялом, которое он сбрасывал с себя. Только под утро, проснувшись, он заметил ее. Накен сидела, поджав ноги и прикрыв глаза, с распущенными волосами и заунывно что-то напевала. Он видел ее словно в тумане, но все же заметил, что волосы у нее густые и без седины. Если бы она вставила зубы, то не казалась бы старой такой и суровой. Чингиз закрыл глаза и затих, а тетушка посидела над ним еще немного, затем отползла в другой конец комнаты и улеглась рядом с Каратаем.
— Зачем ты смотришь на него? — заворчал он спросонья. — И этот дурень Казакпай, хоть бей его по голове, ничего не понимает: при мальчишке заводит разговор об Ибрае!
— Тише! Да спи ты, разбудишь ребят!..
Чингиз слышал во сне их слова, но что они значат — не понимал. Почему нельзя при нем говорить об Ибрае? Что же, что же взрослые скрывают от него?
Проснулся Чингиз от щекотки. Это ползал по нему Суюндик и что-то искал. Искал под одеялом, под подушкой и под боками.
— Что тебе? — спросил Чингиз.
— Жжжу-у-у!
— Жу?
— Жу-жу! — закивал Суюндик.
Понятно: нужен фотоаппарат. Чингиз достал его из рюкзака, малыш вцепился в аппарат, отвел рычажок автоспуска и застыл с вытаращенными глазами, будто держал рычащего зверя. Когда жужжание кончалось, он заводил еще и еще. Чингиз, которому показалось, что он заболел, почувствовал вдруг, что ему хорошо. Вставать, однако, не хотелось — ноги ныли после вчерашней езды.
— Тетя Накен, можно, я поваляюсь еще немного?
— Лежи, сынок, отдохни, — закивала она. — Я тебе дам сюда покушать.
Тетушка Накен захлопотала над ним. Удивительно: Чингиз теперь не замечал ее беззубого рта, ее лицо казалось милым и все чаще хотелось взглянуть в ее глаза, добрые и усталые от вечной тревоги за детей. И дом уже не казался таким бедным и тесным. Даже Суюндик, этот сопливый грудастый крикун, хотя безобразничал и орал по-прежнему, добиваясь своего, не угнетал Чингиза, как раньше, не оглушал и не делал несчастным.
Домик с башенками
Почти каждое утро, просыпаясь, он видел ее перед собой, Ларкан сидела на корточках и смотрела, приоткрыв рот, словно видела его впервые. Но стоило ему шевельнуться, как она тут же убегала. Дел у нее было много — она носилась из сарая к дому и обратно, бегала за хворостом, помогала матери одевать младших и готовить еду. При этом не переставала следить за гостем. Если он уходил к ручью с книжкой, она прибегала туда с бельем. Когда появлялись мальчишки и звали его играть в футбол, она бросала домашние дела и тоже увязывалась с ними. Девочки смеялись над ней, но это ее не смущало. Чингиз не знал, как скрыться от нее.
Однажды Чингиз пошел в поселок МЖС. Ларкан, как всегда, увязалась за ним и некоторое время шла поодаль. Когда он вышел на шоссе, она поравнялась с ним.
— Я знаю, куда ты идешь, — сказала она.