Йорк Таймс» сообщила о том, что военный трибунал в Маниле признал виновным и приговорил к повешению японского генерала Томооки Ямасита. Конечно, нет доказательств того, что Хасимото был постоянным читателем газеты «Нью-Йорк Таймс», хотя он знал английский язык и мог получить эту газету во время своего пребывания в Вашингтоне.
Однако, сообщения о расследовании нападения на Перл-Харбор, репортажи о ходе заседаний Международного Военного Трибунала а Нюрнберге и потрясающие истории о японских зверствах во время войны печатались японскими газетами «Домен Тсусин-Ша» и «Асахи», а также сообщались и другими средствами массовой информации Японии. Поэтому весьма вероятно, что Хасимото опасался, что его посчитают военным преступником, если он признается в том, что утопил «Индианаполис» (последний крупный американский корабль, потерянный во время войны), используя позорное оружие, управляемое самоубийцами. Жертвы при этом были исключительно высокими, а многие из уцелевших почти четыре дня беспомощно оставались на милости океана в кишащих акулами водах. Если даже командир погибшего крейсера был отдан под суд, то что должен был ожидать для себя Хасимото — командир японской лодки, потопившей этот крейсер? Он прекрасно знал, что англичанами был казнен командир немецкой подводной лодки U-852 и что ведомство, ведающее демобилизацией Японского Императорского Флота, начало расследование деятельности девяти японских подводных лодок. Однако, как также было хорошо известно Хасимото, американские подводники в течение всей войны беспощадно использовали обычные торпеды против японских кораблей, включая и невооруженные торговые суда. Этот факт в огромной степени оправдывал применение самим Хасимото обычных торпед против боевого корабля, а уж поскольку Хасимото дал такие показания в первые послевоенные дни, когда общественное мнение стран-победителей жаждало мести и один за другим следовали процессы над военными преступниками, то он уже был вынужден придерживаться версии применения обычных торпед и несколько лет спустя при опубликовании своей книги «Потопленные». Если бы Хасимото в своей книге или в более поздних интервью изменил свою первоначальную версию и признался бы в применении «кайтенов» при атаке на «Индианаполис», то в самом лучшем случае он потерял бы лицо, не говоря уже о других более худших последствиях.
Мы не претендуем на то, что применение «кайтенов» при потоплении «Индианаполиса» является окончательно доказанным. Напротив, считаем, что убедительных доказательств, способных прояснить все аспекты этой запутанной истории, добыть невозможно.
Однако, очевидно, что собственный отчет Хасимото о применении обычных торпед противоречив, а в отношении некоторых конкретных аспектов и неточен. Конечно, всем хорошо известно, насколько труднопреодолимым является языковый барьер. Даже самые опытные переводчики не застрахованы от ошибок. Но если ошибки перевода могут стать причиной мелких расхождений японского и английского текстов, то ими никак нельзя объяснить те поразительные противоречия, которые имеют место в независимых друг от друга западных публикациях, основанных исключительно на различных устных и письменных заявлениях Хасимото. В заключение скажем прямо, что эта история не поддается окончательному анализу из-за отсутствия неопровержимых доказательств. И уж никак нельзя считать доказательствами выдержки из книг, предназначенных для широкого читателя.
Однако, ни один исследователь этой историй не должен так легко игнорировать те обстоятельства, при которых в декабре 1945 года пленный вражеский офицер излагал свою версию трагедии «Индианаполиса» перед судьями военного трибунала.
Д-р Карл Бойд. (Отдел военных исследований кафедры истории университета г. Норфолк, штат Вирджиния.)
ПРИЛОЖЕНИЕ III
Английский журналист Уилфред Барчетт, скончавшийся в сентябре 1983 года, был первым иностранным корреспондентом, посетившем Хиросиму после атомной бомбардировки. О своих впечатлениях он рассказал в книге «Тени Хиросимы», отрывки из которой были опубликованы в Лондонской газете «Трибюн» уже после смерти автора.
«Я находился на Окинаве, когда боевые действия против Японии близились к завершению. Именно на Окинаве, стоя в очереди за завтраком в армейской столовой, я услышал по радио обрывки последних известий. Взволнованным голосом диктор говорил, что некоторое время назад на Хиросиму сброшена новая сверхмощная бомба.
Среди грохота жестяных подносов и тарелок, болтовни о вчерашнем фильме и где-то подстреленном японском шпионе невозможно было расслышать подробности. Когда повар бросил мне на поднос завтрак, я спросил, о чем, собственно, была передача.
— Да о какой-то новой мощной бомбе, которую мы только что сбросили на этих японцев, — ответил он.
Так ничего и не поняв, я стал проталкиваться сквозь толпу. В тот же вечер я узнал, что на Хиросиму была сброшена атомная бомба, и решил побывать там.
Я отправился в Японию на борту американского военного транспорта „Миллет“. В Токио я пришел в официальное информационное агентство Японии „Домей“ (ныне — „Киодо Цусин“). Чиновник из сектора международных отношений принял меня с профессиональной вежливостью. Я объявил о своем желании поскорее попасть в Хиросиму и написать, что там произошло. Он с удивлением посмотрел на меня: „Но в Хиросиму никто не ездит. Там все умирают“.
Я стал настойчиво объяснять, что если это так, то мне тем более необходимое попасть туда. Тогда, посоветовавшись со своими коллегами, чиновник повернулся к нам и сказал:
„Ежедневно в 6 часов утра из Токио уходит поезд, который останавливается в Хиросиме. Правда, никто не знает когда“.
В конце концов он согласился купить мне билет, а я пообещал ему отвезти немного продуктов корреспонденту „Домей“ в Хиросиме Накамуре.
Я поинтересовался, возможно ли будет через Накамуру связаться с их токийским представительством, на что чиновник ответил:
„Странное дело: у него есть аппарат Морзе, с помощью которого он передает нам сообщения. В Хиросиме нет радиоприемников, туда не доставляются газеты и, тем не менее, он знает, что его сообщения доходят до нас, поэтому продолжает собирать материал. Если хотите, мы попросим Накамуру помочь вам. И, пожалуйста, скажите ему, как высоко мы ценим его работу“.
Ровно в шесть утра несколько сотрудников „Домей“ затолкали меня в переполненный вагон и заверили, правда, до вольно неуверенно, что все будет в порядке.
Из разговорника я выяснил, что „Коно экива нанти и меска“ в переводе означает „Как называется эта станция?“ Через семь или восемь часов после того, как мы проехали Киото, я начал задавать этот вопрос. Я готов был выпрыгнуть из вагона, как только кто-нибудь ответит: „Коно экива Хиросима эки десу“ („Эта станция — Хиросима“).
В два часа ночи, через 20 часов после отправления из Токио, я услышал долгожданный ответ. В вагоне сидело и стояло столько народа, что мне пришлось выбираться через окно, куда подали и мой ранец…
На месте кирпичного здания станции я увидел лишь столбы, которые некогда подпирали крышу. Наспех сооруженный барьер направлял пассажиров к двум деревянным воротам, у которых они сдавали билеты. Впоследствии я узнал, что вокзал находился почти в двух тысячах метров от эпицентра взрыва. Пройдя через контрольные ворота, я оказался в руках двух охранников в черной форме, вооруженных мечами. Решив, что я бывший военнопленный, они препроводили меня в импровизированную тюрьму и дали понять, чтобы я не вздумал сопротивляться. Какая-то женщина напоила меня кипятком. Потом я сел на стул и заснул.
С восходом солнца я предъявил охранникам свое драгоценное письмо к Накамуре, стараясь убедить их, что мы с ним коллеги. Мое положение заметно улучшилось.
Через пару часов появился сам господин Накамура в Сопровождении молодой японки, прекрасно говорившей по-английски. Я сказал ему, что меня интересуют не столько разрушения города — о них я мог судить по тому, что стало с железнодорожной станцией, сколько результаты воздействия нового страшного оружия на людей. Если бы он смог помочь мне, то я, в своем репортаже правдиво рассказал бы о том, что увидел…
По разбитому кирпичу, из которого когда-то были построены 68 тысяч зданий, разрушенных полностью или частично, мы прошли к тому, что осталось от универсального магазина Фукуока, где чины городской полиции разместили свой штаб.
Пока Накамура объяснял, кто я такой и что мне нужно, полицейский настраивались все более враждебно, обстановка накалялась. Чем больше Накамура говорил, тем больше росло напряжение. Некоторые полицейские начали что-то кричать, переводчица побледнела.
Только спустя 35 лет в штаб-квартире „Киодо Цусин“ в Токио Накамура объяснил, в чем было дело. Большинство присутствовавших офицеров полиции требовали расстрелять нас всех троих. И только один человек — начальник вселявшей ужас „политической полиции“, который по рангу был старше других — поверил в данные Накамурой и мной объяснения.
— Покажите ему все, пусть видит, что они с нами сделали, — приказал он, очевидно, приняв меня за американца. Он даже предоставил в мое распоряжение полицейскую машину, которая доставила меня в одну из двух городских больниц, более-менее уцелевших, где можно было оказывать посильную помощь жертвам атомной бомбардировки.
Что касается моих впечатлений, то я и сейчас не могу их выразить лучше, чем тогда в опубликованном в „Дейли экспресс“ репортаже, который я отстучал на своей допотопной машинке, сидя на большом булыжнике в самом центра того района, над которым недавно взорвалась атомная бомба. В том единственном репортаже я стремился рассказать как можно больше, поскольку не было гарантии, что у меня еще появится возможность прямой связи, и я не знал, что ждет меня на обратном пути.
„Я пишу об этом, чтобы предостеречь мир“, — гласил заголовок.
Через 30 дней после того, как первая атомная бомба уничтожила Хиросиму и потрясла мир, в городе продолжают умирать люди — загадочно и ужасно. Люди, не пострадавшие в катастрофе, погибают от неизвестной болезни, которую я могу назвать лишь атомной чумой.