Хиросима не похожа на город после бомбежки. Впечатление такое, будто огромный каток прошел по нему, уничтожив все живое и неживое на своем пути.
Я стараюсь писать как можно беспристрастнее в надежде, что это станет предостережением миру.
На этом первом „живом“ полигоне, где была испытала атомная бомба, я увидел ужасное, кошмарное опустошение, какого не встречал нигде за все четыре года войны…
Я пробрался к лачуге, в которой временно разместился отдел полиции. Оттуда я мог видеть простиравшиеся на три мили на юг красноватого цвета руины — все, что атомная бомба оставила от десятков кварталов, улиц, строений, жилых домов, заводов.
В больницах я встречал людей, которые не пострадали при взрыве бомбы, но теперь умирали от его страшных последствий. Без всякой видимой причины их здоровье начало стремительно ухудшаться. Они теряли аппетит, у них выпадали волосы, на теле появлялись пятна. Потом — кровотечение из ушей, носа и рта.
Врачи мне сказали, что сначала они считали это симптомами общей слабости. Своим пациентам они вводили витамин „А“. Результаты оказались ужасными. В области укола начинался процесс отмирания тканей. Это лишь одно из последствий взрыва атомной бомбы…
Сведения о воздействии радиации я почерпнул из рассказов доктора Коцубэ, главного хирурга, исполняющего обязанности директора больницы, а также из наблюдений за состоянием больных, которые там находились, доктор Кацубе многим рисковал, когда показывал мне некоторые палаты, давал описание симптомов и течения лучевой болезни (хотя тогда он ее так не называл). Он не знал прецедента, на который можно было сослаться. Исследования были невозможны, так как в больнице не осталось ни одного медицинского аппарата, не было даже микроскопа…
Больные лежали на татами (циновка из соломы), вокруг них на коленях стояли их родные… Гноящиеся ожоги, воспаленные глаза и кровоточащие десны, выпавшие волосы, которые как нимбы лежали вокруг головы почти каждого пострадавшего. Несчастные смотрели на меня с ненавистью. Наконец, доктор Коцубэ сказал мне по-английски: „Вам нужно уходить. Я не могу гарантировать вам безопасность, если вы останетесь“.
Так закончилось мое посещение больницы. Жители Хиросимы, которых я видел на улице, казались совершенно безразличными ко всему происходящему вокруг. Они еще не оправились от шока, никто не останавливался, чтобы с кем-нибудь заговорить. Даже наша маленькая группа с иностранцем без марлевой маски на лице не привлекала внимание.
На прощание доктор Коцубэ сказал мне: „Прошу вас, сообщите о том, что вы только что видели. И попросите своих — и он, конечно, принял меня за американца — прислать специалистов, которые знают об этой болезни, и необходимые медикаменты. Иначе все здесь обречены на смерть“.
7 сентября, оказавшись на вокзале в Токио, я было отправился в гостиницу „Дай Иси“, когда меня окликнул мой коллега, одетый в форму военного корреспондента.
„Барчетт! — прокричал он. — С успехом тебя! Пойдем со мной в гостиницу „Империал“, там начальство проводит специальный инструктаж по поводу твоей статьи о лучевой болезни в Хиросиме“.
И я пошел, узнав по пути, что „Дейли экспресс“ не только поместила мой репортаж на первой полосе, но и бесплатно распространила его по всему миру. Американцы кипели от злости. Когда я пришел, конференция завершилась, но было ясно, что главная ее цель заключалась в том, чтобы опровергнуть мою статью из Хиросимы и содержащийся в ней довод, что люди умирали в результате действия поражающих факторов взрыва бомбы.
Какой-то ученый в форме бригадного генерала утверждал, что не может быть и речи об атомной радиации и вызванных ею заболеваниях, симптомы которых описаны мною, поскольку бомбы в Хиросиме и Нагасаки были взорваны на высоте, позволяющей избежать риска возникновения „остаточной радиации“.
Наступил волнующий для меня момент. Я поднялся со своего места и спросил офицера, проводившего инструктаж, был ли он в Хиросиме.
— Нет, не был.
Тогда я рассказал о том, что видел, и попросил разъяснений. Сначала он был очень вежлив — ученый, дающий разъяснения профану. Он утверждал, что те люди, которых я видел в больнице, пострадали от ударной волны и ожогов, обычных при любом мощном взрыве. Очевидно, японские врачи не обладали достаточными знаниями, чтобы их вылечить, возможно, у них не было необходимых лекарств.
Он скептически отнесся к заявлению о том, что люди, которых не было в городе в момент взрыва, позже также заболевали. Я спросил, как он объяснит тот факт, что рыба продолжает погибать, попадая в реку, которая проводит через весь центр города.
— Вероятно, она гибнет в результате взрыва или перегрева воды.
— Даже спустя месяц?
— Это приливно-отливная река, поэтому вода могла унести рыбу с того места и принести ее обратно.
— Но меня возили на окраину города, и я видел, как на одном участке реки всплывала рыба и через несколько секунд погибала.
— Боюсь, что вы стали жертвой японской мистификации, — сказал он и сел.»
Уилфред Барнетт. «Трибюн», Лондон.
ПРИЛОЖЕНИЕ IV
Многие рассматривала факт совместной борьбы русских и американцев против общего врага в годы Второй Мировой войны всего лишь причудой истории… временным отклонением от предначертанного пути, которое вызвано исключительно сумасшедшей затеей Гитлера одновременно вести борьбу с двумя самыми мощными государствами в мире.
Более опасной и в историческом плане более долговременной угрозой для Америки и американского образа жизни еще в те военные годы считали коммунизм.
«С того времени, как я принял руководство проектом, — признался позднее генерал Гровс, — я был абсолютно уверен, что Россия — наш враг. Проект осуществлялся именно на этой основе. Я никогда не разделял мнения общественности, что Советский Союз является нашим благородным союзником».
Генерал Гровс не очень и скрывал свои взгляды, О них, например, знал английский химик Джон Ротблат, прибывший в командировку в Лос-Аламос. Спустя сорок с лишним лет он написал в лондонской газете «Таймс» (от 17 июня 1985 года):
«В одном из мимолетных разговоров (в марте 1944 года) генерал Гровс сказал мне:
„Вам, разумеется, понятно, что истинная цель создания бомбы заключается в том, чтобы подавить нашего главного врага — русских“. Генерал Гровс был уверен, что мыслит и действует в духе своего Верховного главнокомандующего — Президента США…»
19 августа 1943 года Президент США Франклин Делано Рузвельт и премьер-министр Великобритании Уинстон Спенсер Черчилль подписали в Квебеке строго секретное соглашение. Оно гласило: Мы никогда не применим это средстве воздействия друг против друга. Мы не будем применять его против третьих стран без ведома друг друга. Ни один из нас не будет без взаимного согласия передавать информацию о «сплавах для труб» третьей стороне. Под кодовым названием «средство воздействия» и «сплавы для труб» имелась в виду атомная бомба.
Рузвельт верил, что бомба будет создана, поскольку он ее очень хотел иметь. Она приходилась ему как нельзя кстати при взгляде на мир послевоенного времени.
Черчилля заворожила идея супербомбы еще сильнее, чем Рузвельта. Его советник сэр Джон Андерсон заявил канадскому премьер-министру Макензи Кингу перед встречей Рузвельта и Черчилля в Квебеке, что «атомная бомба в послевоенном мире будет фактором, вызывающим ужас, поскольку она даст стране, владеющей ее секретом, абсолютный контроль над другими странами»…
В тот день 16 июля 1945 года, когда был произведен испытательный взрыв атомной бомбы, Гарри Трумэн, новый американский президент, вступивший на этот пост в связи с безвременной кончиной Франклина Рузвельта, совершил поездку из Потсдама в разрушенный войной Берлин.
Днем раньше Трумэн прибыл в «столицу прусских королей», чтобы впервые встретиться со Сталиным и Черчиллем (в дневниковых записях Президента они именуются «мистер Россия» и «мистер Великобритания»). В ожидании этой встречи Трумэн, по его собственному признанию, сильно волновался. Русские, насколько он себе уяснил, подобны «оборванцам по ту сторону железной дороги». В штате Миссури, родине Трумэна, железная дорога в былые временна считалась границей цивилизации. Жившем без нее было трудно понять все преимущества нового транспорта перед лошадью.
Трумэн уверен, что атомная бомба лишь тогда сможет фундаментально укрепить позицию Соединенных Штатов в отношении Сталина, когда появится абсолютная уверенность в ее эффективности. Военный министр Генри Стимсон и новый госсекретарь Дж. Бирнс полностью согласились с мнением президента.
В середине мая 1945 года в дневнике Стимсона появилась запись о том, что перед лицом запутанного клубка проблем с Советским Союзом в Европе и на Дальнем Востока было бы «ужасной авантюрой делать столь высокие дипломатические ставки, не имея на руках важнейшего козыря». Этим козырем должна была стать еще не опробованная атомная бомба. По этой причине Трумэн и настаивал на том, чтобы конференция в Потсдаме открылась не раньше 15 июля, то есть дня, который решением генерала Гровса назначен для испытательного взрыва в пустыне штата Нью-Мексико.
Перед отъездом в Потсдам Трумэн обратился к своему помощнику адмиралу Леги и госсекретарю Бирнсу: «Если она взорвется — а я полагаю, так и будет, — у меня в руках окажется хорошая дубинка для этих парней». Под «парнями» подразумевались, конечно же, русские. Уже первое скупое сообщение об успешном испытании атомной бомбы в Нью-Мексико, полученное Стимсоном в Потсдаме вечером 16 июля и сейчас же переданное Трумэну и Черчиллю, самым великолепным образом «придало силы» президенту и вызвало «горячий интерес и прилив бодрости» у англичан, как явствует из дневниковых записей военного министра. Но лишь подробный отчет Гровса, присланный с курьером 21 июля, окончательно довел до сознания американцев, какой чудовищной силы оружие попало в их руки.