Много женщин знал я в своей жизни, пока, наконец, не отказался от них, как и от многого другого, мешавшего мне. Женщины слишком телесны, а я ненавижу всё, что делает меня зависимым от моего собственного тела.
Она казалась почти такой же высокая, как и я. Её светлые волосы выбивались из-под расшитого узорами капора. На ней был голубой плащ, шитый серебром. Её глаза были как бронза, кожа как золото и слоновая кость.
Но не на её красоту смотрел я тогда. Взгляд её заворожил меня, ведь глаза эти были мне хорошо знакомы, словно видел я их когда-то во сне. Карие, ясные, они обратили в прах всё будничное, мелкое. И вдруг, они расширились от изумления, а потом улыбнулись мне нежданно.
Восхищение моё было настолько чистым, незамутнённым низменным желанием, что вдруг почудилось мне, будто тело моё стало излучать свет, как виденные мною когда-то шалаши святых монахов – отшельников из Атос сияли неземным светом наподобие ярких ламп высоко на огромных кручах. И сравнение это – не святотатство, ведь в тот момент моё второе рождение стало святым чудом.
Насколько долго это длилось, я не знаю. Может, не дольше чем выдох, который в последнее мгновение нашей жизни освобождает душу от тела. Мы стояли в двух шагах друг от друга, но, какой-то миг, мы стояли на грани между земным и вечным, и была эта грань как лезвие меча.
Наконец, я вернулся к действительности. Я должен был что-то сказать. И я сказал:
– Не бойся. Если хочешь, я провожу тебя к дому твоего отца.
По её капору я видел, что она не замужем. Хотя, в ту минуту не имело никакого значения, была она замужем или нет: её глаза доверчивые, родные, смотрели на меня.
Она глубоко вздохнула, словно долго сдерживала дыхание, и спросила:
– Ты латинянин?
– Латинянин,– ответил я.
Мы смотрели друг на друга и в этой неспокойной толпе были только она и я, словно очутились мы вдвоём в раю на заре времён. Её щёки запылали румянцем стыда, но она не опустила взгляд. Мы узнавали глаза друг-друга. Но, наконец, она не выдержала и спросила дрожащим голосом:
– Кто ты?
Её вопрос вовсе не был вопросом. Этими словами она лишь признавалась, что узнаёт меня своим сердцем, как узнал её я. Но чтобы дать ей время совладать с собой, я сказал:
– Я рос во Франции, в городе Авиньон, пока мне не исполнилось тринадцать лет. Потом странствовал по многим странам. Зовут меня Джоан Анжел. Здесь меня называют Иоханес Анхелос
– Анхелос,– повторила она. – Ангел. И поэтому ты такой бледный и серьёзный? И поэтому я так испугалась, когда увидела тебя?
Она подошла ближе и коснулась пальцами моей руки.
– Нет, ты не ангел. Ты из плоти и крови. Почему ты носишь турецкую саблю?
– Привык к ней, – ответил я. – Турецкая сталь твёрже христианской. В сентябре я убежал из лагеря султана Мехмеда. Он как раз закончил строительство крепости над Босфором и собирался возвращаться в Адрианополь. Сейчас, когда началась война, ваш кесарь уже не выдаёт турецких невольников, бежавших в Константинополь.
Она посмотрела на меня и сказала:
– Твоя одежда не похожа на одежду невольника.
– Да, я не ношу одежду невольника. Около семи лет я входил в свиту султана. Султан Мурад возвысил меня, назначив смотрителем своих собак, а потом подарил меня своему сыну. Султан Мехмед использовал мои знания, читал вместе со мной греческие и римские книги.
– Как ты стал невольником у турок? – спросила она.
– Четыре года я прожил во Флоренции и был тогда богатым человеком, но мне опротивела торговля, и я вступил в Орден крестоносцев. А турки пленили меня под Варной.
Её глаза просили продолжать.
– Я был секретарём у Юлия Кесарини. После поражения его конь увяз в болоте, и убегавшие венгры убили кардинала, ведь их молодой король пал в этой битве. Кардинал подговорил короля нарушить мир с турками, скреплённый клятвой. Поэтому венгры считали, что кардинал навлёк на них проклятие. И султан Мурад обращался с нами как с клятвопреступниками. Но мне он не причинил вреда, хотя приказал казнить всех пленных, которые не пожелали признать его бога и пророка. Кажется, я слишком много говорю. Извини. Я слишком долго молчал.
Она возразила:
– Мне интересно. Я хочу больше знать о тебе. Но прочему ты не спрашиваешь кто я такая?
– Не спрашиваю,– ответил я. – Ты есть. Для меня этого достаточно. Не думал, что со мной ещё может такое случиться.
Она не спросила, что я имел ввиду. Обернулась и посмотрела вокруг. Толпа начала рассеиваться.
– Иди за мной,– сказала она шёпотом, взяла меня за руку и быстро втянула в густую тень бронзовых ворот.
– Признаёшь унию? – спросила она.
Я пожал плечами:
– Мою веру уния не затрагивает.
– Войдём в храм,– сказала она.
Внутри, и притворе, мы остановились в том месте, где подкованные железом башмаки стражей за тысячу лет выбили впадину в мраморном полу. Люди, которые, спасаясь от толпы, остались в храме, искоса поглядывали на нас. Несмотря на это, она обняла меня за шею и поцеловала.
– Сегодня праздник святого Спиридона,– сказала она и перекрестилась на греческий манер. – Только от отца, не от Сына. Пусть мой христианский поцелуй как печать скрепит нашу дружбу, чтобы никогда мы позабыли друг-друга. Скоро за мной придут слуги моего отца.
Её щёки пылали, а поцелуй вовсе не был христианским. Она пахла гиацинтами. Её высокие, слегка выпуклые брови – две тонкие линии – были подведены тёмно-серой тушью, губы накрашены красной помадой, как принято среди знатных женщин Константинополя.
– Не могу просто так расстаться с тобой,– сказал я. – Даже если бы ты жила за семью замками, я не успокоюсь, пока не найду тебя. Я преодолею время и пространство, если они разлучат нас, и приду к тебе. Ты не сможешь этому помешать.
– Зачем мне тебе мешать? – спросила она, лукаво поднимая брови. – И почему ты думаешь, что я не хочу узнать больше о тебе и твоей удивительной судьбе, Анхелос?
Её ирония была мне приятна, а голос говорит больше, чем слова.
– Назначь мне время и место, – попросил я.
Она задумалась:
– Ты сам не понимаешь, насколько дерзки твои слова. Но, может, таковы обычаи франков?
– Место и время,– повторил я и схватил её за руку.
– Как ты смеешь! – воскликнула она, побледнев от неожиданности.– Ещё ни один мужчина никогда не осмелился коснуться меня. Ты не знаешь кто я.
Но она не пыталась освободиться. Или, всё - же, моё прикосновение было ей приятно?
– Ты это ты,– сказал я – Ничто другое меня не интересует
– Возможно, я напишу тебе, – пообещала она. – В наше неспокойное время этикет, наверно, уже ни имеет никакого значения. Ты не грек. Ты франк. И всё же, встреча со мной может оказаться для тебя опасной.
– Когда-то, я стал крестоносцем, потому что мне не хватало веры, – ответил я.
– Всё остальное у меня было. Я решил умереть во славу бога. И теперь я убежал из лагеря турок, чтобы совершить это на стенах Константинополя. Моя жизнь не может стать опаснее, чем она есть.
–.Молчи,– сказала она. – Обещай, по крайней мере, что не пойдёшь за мной. Мы и так привлекли к себе много внимания.
Она закрыла лицо вуалью и повернулась ко мне спиной.
Слуги в бело-голубых одеждах пришли за ней. Она пошла с ними и ни разу не оглянулась. А я остался. Но когда они были уже далеко, я почувствовал себя обессиленным, будто кровь вытекла из моего тела через открытую рану.
. 14 декабря 1462.
Представители разных стран, собравшиеся в храме Святой Девы Марии возле порта под председательством кесаря Константина, двадцатью одним голосом против голосов венециан постановили конфисковать для обороны города венецианские корабли, стоящие в порту. Тревисано заявил протест от имени судовладельцев. Груз было позволено оставить на кораблях после того, как капитаны, целуя крест, поклялись, что не будут пытаться убежать. Арендная плата за корабли была установлена в размере 400 бизанов ежемесячно. Цена явно завышенная, но Венеция умеет воспользоваться случаем. Впрочем, погибая, золото не считают.
Кесарь совещался с Григорием Маммасом, которого народ прозвал фальшивым патриархом, а также с епископами и опатами монастырей о переплавке церковных ценностей и чеканке из них монет. Это ограбление монастырей и храмов монахи восприняли как первое достоверное подтверждение состоявшегося объединения церквей и признания унии.
Цены на недвижимость упали до минимума. За несколько дней процент по краткосрочным займам возрос до сорока. Долгосрочную ссуду получить вообще невозможно. Драгоценные камни ценятся высоко. За один маленький алмаз я купил ковры и мебель стоимостью 60 тысяч дукатов. Обставляю дом, который снял. Владелец готов дёшево его продать, но зачем он мне? Будущее города теперь можно исчислять месяцами.
Последние две ночи я почти не спал. Вернулась моя прежняя бессонница. Волнение гонит меня на улицу, но я не выхожу из дома на тот случай, если кто-нибудь будет спрашивать меня. Читать я не могу. Начитался уже достаточно, чтобы понять насколько бессмысленно это занятие. Мой слуга грек следит за каждым моим шагом. Это естественно и до сих пор мне не мешало. Разве можно доверять человеку, который был на службе у турок? Мой слуга – бедный старик и мне его жалко. Пока что, я охотно закрывал глаза на этот его побочный заработок.
15 декабря 1452. .
Лишь маленький листок бумаги. Бродячий торговец овощами принёс мне его сегодня ранним утром.
«В храме Святых Апостолов в полдень». Ничего больше там написано не было. Ближе к полудню я сказал слуге, что пойду в порт, и послал его вычистить погреб. Уходя, я запер двери погреба: сегодня не хочу чувствовать за собой ничьих шпионящих глаз
Храм Святых Апостолов стоит на самом высоком холме города. Место выбрано безошибочно для интимного свидания. Лишь несколько женщин в чёрных одеждах молились, стоя на коленях возле ограждения у святых икон. Моя одежда не привлекла ничьё внимание, так как этот храм часто посещают латинские моряки, чтобы осмотреть могилы императоров и реликвии. По правую сторону от входа, окружённый скромным деревянным барьером, стоит кусок каменной колонны, к которой был привязан Спаситель, когда его избивали римские солдаты.