Тем временем, совещание подошло к концу. «Генерал-интендант экологии» заверил, что он станет побуждать Мировое правительство к безотлагательным действиям по принятию программы снижения парникового эффекта. Затем он распустил собрание.
«”Наиболее ценных в генетическом отношении людей”, – повторил Любарский про себя слова правительственного куратора. – Да, конечно, никакого изучения и отбора людей на предмет выявления наиболее генетически здоровых не будет. Эти господа относят к самым ценным представителям человечества себя любимых. Да и вообще, я полагаю, что действительно самые ценные люди сейчас не в мегаполисах славят Великого Предиктора, эту серую невзрачную крысу-полиглота, а во внешнем мире ведут борьбу против “избранных”, среди которых, по какому-то нелепому и трагическому стечению обстоятельств затесался я».
У порога здания, где проходило заседание, учёных ждал бронированный фургон и несколько вооружённых солдат армии Верховного Приората. Учёных под конвоем привозили на эти совещания, под конвоем же и привозили в рабочие помещения их Бюро, и так же под конвоем развозили по коттеджам, где они жили. Мотивировалось это соображениями «безопасности от террористов». Садясь в броневик, Любарский обнаружил на улочках Форт-Нокса, где размещались только правительственные учреждения, какое-то оживление. Бежали военные, сновали джипы и броневики, над крышами на бреющем полёте шли боевые вертолёты. Откуда-то доносился сухой прерывистый треск очередей из автоматического оружия. Сомнений не было: кто-то из внешнего мира напал на Форт-Нокс.
В полумраке бронированного фургона каждый из учёных был погружён в свои мысли. Редко кто обменивался репликами с коллегами. Если это происходило, то всегда касалось исключительно профессиональной деятельности. Никто не обсуждал происходящие на глазах события. Любарский поймал себя на том, что перед этим пытался оправдаться перед самим собой.
«Нет, это не нелепое “стечение обстоятельств”, это твой выбор, – подумал он о себе во втором лице, – у тебя было время его обдумать и сделать совершенно осознанно, зная, что за этим последует. Ты мог оставить всё это и пойти за Оксаной. Но ты смалодушничал. Тебе не хотелось ничего резко менять в своей жизни, не хотелось брать на себя риск. И вот жизнь сама многое изменила, и ты с этим смирился. А интересно, сильно пришлось бы мне приспосабливаться, если бы я остался во внешнем мире? И, самое главное, сумел бы я приносить там пользу человечеству на своём поприще? Я почему-то убедил себя в том, что не смог бы. Но прав ли я был?»
«Так, – внезапно подумал он через несколько минут, – всегда поздно и непродуктивно сожалеть о некогда содеянном, об ошибках жизни. Надо думать, можно ли исправить ту или иную ошибку сейчас или в будущем. Вот, например, мне жалко внешнего человечества. Я хотел бы ему помочь. Значит, надо попытаться установить связь с кем-то во внешнем мире. Не знаю пока, как и с кем, но это, в конце концов, та цель, над которой следует работать и ради которой можно будет рискнуть. Именно это – цель, а не то, чем я сейчас занимаюсь по роду работы». И продумав эту мысль, Любарский вдруг с горечью осознал, что она так и останется на уровне теории, благого пожелания, мечты, а практического воплощения не последует. Его охватила жуткая злость на самого себя.
Когда бронефургон добрался до коттеджного посёлка, и учёные стали выходить, старший офицер из группы сопровождения прокричал:
– В связи с нападением варваров всем не выходить из домов до особого распоряжения! Завтра вас доставят на работу и с работы таким же порядком.
Дома в одиночестве Любарский предался грустным размышлениям.
«Необходимо, просто необходимо будет завтра найти возможность переговорить с Вальдеком и с Чатурведи. Буду громко говорить о расчётах возможности “прокручивания” земной коры и под этим видом покажу им листок бумаги с вопросами, которые меня действительно интересуют. Они напишут ответ. А как потом уничтожить улику и при этом не возбудить подозрений у соглядатаев, особенно у Бруно Вайнштейна? Он ведь явно наш внутренний надзиратель. Да не стану торопиться уничтожать, выбрасывать её куда-то. Буду держать при себе до удобного случая, когда смогу избавиться от неё. Так, но переговорить с ними это полдела. Понятно, что мы наверняка сойдёмся в мыслях, но ведь нужна ещё какая-то зацепка для действия. Вдруг Хокинс сохранил какие-то связи с полковником Делакрузо? Каким бы Хокинс не был скользким типом, но именно в данной ситуации его прежние контакты могли бы сослужить нам хорошую службу».
Хокинс до сих пор являлся номинальным директором их Бюро. Он перешёл во главе его на службу правительству транснациональных корпораций, но степень искренности его поступка оставалась неизвестной. Любарский, например, сомневался в ней, считая, что Хокинс поступил так по тем же мотивам бытового конформизма, и большинство его коллег.
На следующий день в здании Бюро Любарский подошёл к Вальдеку и со словами «Курт, посмотри, какая получается фигня: снова резкая активизация вулканизма на атлантической окраине Северо-Американской плиты!» протянул ему лист бумаги, на котором, поверх каких-то старых и известных расчётов, красовалась надпись шариковой ручкой:
«Курт, я полагаю, нам пора каким-то образом выходить из этой игры и из-под этого контроля. Подумай, на кого мы сможем рассчитывать. И надо каким-то образом посовещаться. Только пока не знаю, как и где».
Вальдек с удивлением взял лист бумаги, так как произнесённая фраза Любарского слабо коррелировала с тем, чем они занимались в последнее время. Ещё больше он удивился, увидев написанное. Но только на мгновение. Тут же он подыграл коллеге:
– Да, Вальдемар, над этим стоит подумать, – ответил он без всякой наигранности, – я и подумаю пока, как это можно интерпетировать.
После чего сложил листок и положил его в карман.
– Погоди, вот ещё тут небольшое дополнение, – сказал Любарский и дал Вальдеку небольшой листочек, на котором, между строчками цифр и формул, была выведена мелкая надпись: «Не кажется ли тебе, что Сударшан стремится побыстрее спровадить так называемое правительство с нашей планеты? Что им движет? Есть ли у него план?»
– О кей, Вальдемар, сообразим, – громко сказал Вальдек и подмигнул.
В уборной Любарский случайно (случайно ли? Когда что-то назревает, вдруг реализуется целая благоприятная цепь «случайностей») столкнулся с Хокинсом.
«Теперь или никогда», – подумал русский геолог.
– Мистер Хокинс, я давно хотел с вами переговорить о наших стратегических задачах, как ваш заместитель, – громко произнёс Любарский.
– Я тоже давно хотел переговорить с вами, мистер Любарский, – тут же с готовностью ответил Хокинс. – Откровенно говоря, если бы вы не обратились сейчас ко мне, я бы обратился с таким предложением к вам. Это совершенно нормально: совещание директора со своим заместителем и несколькими ведущими сотрудниками вне официального рабочего времени.
Хокинс включил кран на полную мощность, но руки мыть не стал, а добавил вполголоса:
– Вы, Вальдек и Чатурведи. Как только прозвучит отбой боевой и радиационной тревоги, мы соберёмся у меня, а потом совершим небольшой моцион. Тогда и переговорим.
В кабинете к Любарскому подошёл Вальдек.
– Вот, Вальдемар, ознакомься. Сударшан написал, что обнаружил у тебя некоторые ошибки.
На свежем листке было написано рукой Чатурведи:
«Чтобы иметь больше свободы действий. Я надеюсь изолировать их там. Пока не знаю, как это можно будет сделать в точности, но надеюсь на вашу помощь».
– А что если вот так? – Любарский, делая вид, будто исправляет что-то в расчётах, написал:
«Директор сказал, что вызовет нас троих к себе, как только позволят обстоятельства».
– Было весьма ожидаемо, – произнёс Вальдек, как будто речь и вправду шла о каких-то расчётах, и снова отправился к Чатурведи. Через минуту он принёс от него ответ:
«Жду приглашения».
Любарский спрятал листок у себя в кармане.
– Учту, – произнёс он так, чтобы все слышали. – Видимо, я и в самом деле ошибся в расчётах. Математик меня поправил.
Кажется, никто из коллег и бровью не повёл на всю эту интермедию.
«К каким, однако, примитивным ученическим уловкам приходится прибегать, когда имеешь дело с теми, кто пытается контролировать каждый твой шаг и каждое твоё слово, – подумал Любарский. – Но, что интересно, кажется, они, уловки, проходят. Те, контролёры, обращают всё внимание на сферы высоких технологий и упускают из виду допотопные способы общения и конспирации».
На следующий день телевидение показало результаты «ударов возмездия» по базам и поселениям «варваров», посмевших напасть на объект поблизости от города, где располагалась резиденция самого Великого Предиктора. Ещё через день мощные водомёты смыли с улиц Форт-Нокса радиоактивную пыль, и жителям разрешили свободно выходить на улицы. Хокинс, не таясь, по мобильной связи пригласил к себе нескольких коллег на товарищеский ужин и небольшое рабочее совещание. Когда Любарский, Вальдек и Чатурведи пришли к Хокинсу, у того уже были оба программиста из первого состава их коллектива – Белосельцев и Чан. По поведению директора было ясно, что их пригласили с той же целью.
После двадцати минут чаепития и формального разговора ни о чём Хокинс предложил коллегам прогуляться. Все средства мобильной связи оставили у него дома.
На улице было весьма шумно. Туда-сюда сновали бронетранспортёры и грузовики, некоторые с вооружёнными солдатами, проползали гусеничные самоходные гаубицы, производя едва переносимый грохот. Идеальная обстановка для тех, кто не хочет быть подслушанным.
– Я так понимаю, коллеги, – начал Хокинс, – что вас интересует возможность установления контактов с крупным партизанским формированием, борющимся против правительства, а также, сохранил ли я непосредственные контакты со своим прежним начальством, оказавшимся сейчас на стороне партизан. Я не имею регулярных контактов такого рода, однако можно попытаться их установить. Собственно, поэтому я и пригласил на совещание мистера Чана и мистера Белосельцева. Мы нуждаемся в принципиальном расширении наших технических возможностей связи, причём так, чтобы это не вызвало никаких подозрений ни у наших начальников, ни у наших соглядатаев, вроде мистера Вайнштейна. При этом я полагаю, что он не один «пасёт» нас в Бюро, но кто ещё ему в этом помогает, я этого выяснить не смог, так что надо быть предельно осторожными. Почему я всё-таки рискнул? Да потому что мне, как и вам, чертовски надоел этот маккартизм