Западные державы не приняли никаких практических мер, чтобы вынудить Гитлера снять с Восточного фронта пусть самую малую толику войск. Напротив, они ожидали и из этого исходили, что Советский Союз притянет к себе и свяжет еще больше, чем раньше, дивизий вермахта и «люфтваффе», дабы «Торч» прошел гладко[617].
После лондонских переговоров и, особенно, обмена посланиями между Черчиллем и Рузвельтом «стало совершенно ясно, – констатируют Дж. Батлер и Дж. Гуайер, – что с невозможностью проведения операции „Раундап“ в 1943 году все согласились обдуманно». 1 августа 1942 года Дилл телеграфировал, что, на взгляд американского руководства, решение об операции «Торч» исключает возможность проведения операции «Раундап». Британский премьер дал указание английским представителям «оспаривать» эту «американскую точку зрения». Выставляя Вашингтон в качестве силы, срывающей организацию второго фронта в 1943 году, он напускал вид, что не понимает, о чем речь, когда Эйзенхауэр, что называется, тыкал его носом в факты[618].
Нелояльность по отношению к советскому союзнику этаблировалась как норма. Произнести это вслух было затруднительно. Откровения изредка доверялись лишь совершенно секретным бумагам. В телеграмме Рузвельту 22 сентября Черчилль писал: «На совещании (с английскими начальниками штабов) у меня создалось впечатление, что операция „Раундап“ не только откладывается или приходит в столкновение с операцией „Торч“, но что ее следует рассматривать как определенно снятую с плана на 1943 год. Это будет второй огромный удар для Сталина». Под первым ударом понималось готовившееся сообщение о прекращении посылки северных конвоев до конца года.
Выложить карты на стол «было бы очень опасно», и «поэтому, – интимничал премьер, – я хочу начать штабные переговоры об операции „Юпитер“ и обо всех необходимых резервах…». «Резюмирую, – заканчивал Черчилль свою телеграмму, – моей постоянной заботой остается Россия, и я не знаю, как мы можем примирить это с нашей совестью, с нашим намерением не посылать больше конвоев PQ до 1943 года, с отсутствием предложений о совместных планах для операции „Юпитер“ и признаков весеннего, летнего или даже осеннего наступления в Европе». Премьер просил у Рузвельта совета, в какой упаковке преподнести неприятности Сталину, и поддержать Лондон в рискованной игре «по возможности твердо и быстро»[619].
Перед этим должно было еще состояться тягостное объяснение с советским руководством по поводу второго фронта в 1942 году. Решили воспользоваться поступившим 31 июля от Сталина приглашением Черчилля и Брука (в ответ на намек премьера) прибыть в СССР «для совместного рассмотрения неотложных вопросов войны против Гитлера, угроза со стороны которого в отношении Англии, США и СССР достигла особой силы»[620]. Сама инициатива Черчилля и сценарий его поведения в Москве были предварительно обговорены с Рузвельтом.
В телеграмме от 29 июля 1942 года премьер сообщал президенту: «Я не намерен пускаться в дискуссию, но Сталин, несомненно, рассчитывает получить от нас некоторый отчет относительно наших недавних переговоров о втором фронте. В зависимости от того, как Вы на это посмотрите, я предлагаю указать Сталину на объясняющую нашу позицию памятную записку, которая была вручена здесь Молотову непосредственно перед его отбытием в Москву и которую я показывал Вам, и заявить, что она до сих пор выражает нашу общую позицию. – В. Ф.), но что мы согласились с Вами на некую акцию, хотя в нынешней стадии нельзя сказать ничего определенного о времени и месте»[621].
Черчилль подбивал Рузвельта на очередной обман Москвы. «Хитрость», о которой премьер писал 27 июля, разрасталась в акцию, где СССР отводилась роль подсадной утки. Зло, уже совершенное, грозило расцвести чертополохом и нанести непоправимый урон едва проклюнувшимся всходам доверия.
В ответе, датированном тем же днем, президент советовал действовать «осторожно». «Ни от кого, чья страна подверглась нападению, – писал Рузвельт, – нельзя ожидать, чтобы он подходил к войне со всемирной точки зрения. Я считаю, что мы должны попытаться поставить себя на его место». Из последующих рассуждений главы администрации не видно, чтобы он справился с задачей перевоплощения. «Я полагаю, – продолжал Рузвельт, – что в первую очередь ему (Сталину) следует весьма четко сообщить, что мы (без СССР. – В. Ф.) определили курс действий на 1942 год. Не уведомляя его о точном характере наших предполагаемых операций, думаю, следует недвусмысленно сказать ему, что они будут проводиться в жизнь»[622]. Осуществляться независимо от развития обстановки на Восточном фронте, ибо была замыслена келейная операция, связанная с политическими и иными расчетами, которые лежали в стороне от актуальных задач войны с Германией.
Президент не заблуждался, предполагая, что стратегические планы США и Англии не воодушевят советское руководство. По просьбе Черчилля и не без внутренних колебаний он уполномочил Гарримана присоединиться к неблагодарной и неблагородной миссии премьера, совершавшейся в «критический момент»[623]. На всякий случай Рузвельт (еще 22 июля) сообщил Литвинову, что высадку во Франции срывает Черчилль, и намекнул на возможность ограниченной операции в Северной Африке «для нападения на Роммеля с тыла». Беседуя с Литвиновым 30 июля, президент просил передать Сталину, что второй фронт будет, но уклонился от ответа на неудобный вопрос посла – в каком году[624].
Переговоры с Черчиллем и Гарриманом начались в день их прибытия в Москву 12 августа. Имеется возможность реконструировать и проанализировать их ход по советским протокольным записям, телеграммам премьера и докладам президенту его личного представителя, а также послевоенным воспоминаниям Черчилля[625].
Помыслы собеседников Сталина были устремлены на то, чтобы выдать порок за добродетель. Мрачную атмосферу выразительнее передал Гарриман, который счел уместным предупредить Рузвельта, что софизмы премьера по поводу «Следжхэммера» и «Раундапа» не произвели впечатления на советскую сторону. Сталин, докладывал американец, «закончил эту фазу обсуждения, заявив резко, но с достоинством, что, будучи не согласен с нашими доводами, он не может принудить нас действовать».
Напряжение несколько спало, когда Черчилль перевел разговор на тему «беспощадных бомбардировок Германии». Ряд его высказываний вызвал у Сталина положительный отклик. После этого премьер счел почву возделанной для сообщения об операции «Торч».
Версии Гарримана и Черчилля о тональности и частично содержании обмена мнениями по «Торчу» разнятся. Премьер в информации президенту (послана 13 августа) выпячивал совпадающие моменты и некую, по словам британца, внутреннюю склонность советского лидера принять «Торч» на замену высадки через Ла-Манш. Гарримана больше занимали сомнения Сталина. Американец, кстати, не преминул воспроизвести черчиллевский аргумент насчет единой сути: бить ли крокодила «в мягкое предбрюшье (то есть в Средиземное море) или в морду (Северная Франция)». Гарриман уловил, что премьер прощупывал возможность итало-балканской версии второго фронта.
Поскольку «Торч» становился неизбежным, Сталин, согласно докладу Гарримана, высказался за ускорение начала операции. Черчилль заверил, что высадка в Северной Африке произойдет «самое позднее 1 октября».
Насколько тоньше ощущал атмосферу Гарриман, показала беседа в Кремле 13 августа, в ходе которой Сталин вручил свою памятную записку о втором фронте. Черчилль воспринял этот документ и весь разговор крайне нервозно:
а) срыв организации второго фронта связывался лично с его позицией;
б) Англию обвиняли в систематическом вероломстве;
в) отказами от ранее принятых решений Англия вносит элементы дезорганизации в планы советского командования и создает дополнительные трудности для Красной армии;
г) из-за позиции Англии останутся невостребованными максимально благоприятные возможности для создания второго фронта, которые есть в 1942 году, но неизвестно, будут ли они в наличии в 1943 году.
Записка не претендовала на то, чтобы переубедить Черчилля. Руководство СССР сочло необходимым зафиксировать свои оценки не только для истории, но и как предостережение против коварства в межсоюзнических отношениях на будущее.
Приводившиеся выше документы из американских и английских источников начисто опровергают домыслы и маневры, которыми пробавлялся Черчилль в Кремле. Подчас премьер фальшивил без всякой видимой нужды и в своей страсти к интриге терял осторожность. Зачем ему нужно было лгать, что «Торч» начнется 1 октября? Нигде в документах июля-сентября не фигурирует 1 октября, названное Черчиллем для красного словца и не исправленное ни тогда, ни позже. В телеграмме Черчиллю 30 августа 1942 года Рузвельт вел речь о 30 октября и выражал надежду, что дату операции удастся приблизить (называлось 14 октября). На совещании 22 сентября в Лондоне с участием премьера высадку отложили до 8 ноября, хотя президент настаивал на дате до 3 ноября – дня выборов в США.
22 сентября премьер писал президенту, что операцию «Раундап» следует рассматривать как «определенно снятую с плана на 1943 год» и что это явится еще одним «огромным ударом для Сталина», а 14 августа он же говорил и писал в Москве о 1943 годе как времени «настоящих действий» против Германии. Черчилль не мог не отдавать себе отчет в том, чем чреват обман, следующий за обманом. Или он был убежден, что в 1943 году Советский Союз будет говорить сникшим голосом?