Поручение президента и премьера штабам представить свои предложения оживило старые споры. На заседании в Белом доме 10 декабря 1942 года Маршалл выступил против новых операций в зоне Средиземного моря как из-за трудностей их материально-технического обеспечения, так и в силу общей нерациональности «барахтанья» на этом театре. Он предлагал быстро завершить североафриканскую кампанию и заняться накапливанием сил в Англии со среднемесячным темпом переброски на Британские острова по 8500 американских военнослужащих. Начальник штаба не исключал экстренной высадки на полуострове Котантен или в районе Булони в марте-апреле 1943 года, если появятся признаки ослабления Германии или если немецкие войска вступят на территорию Испании. Штаб армии отверг экстремистские установки Арнольда, обещавшего победу силами одной авиации.
Рузвельт счел за лучшее не принимать, по крайней мере до марта 1943 года, стратегических решений, наращивая между тем группировки и в Англии, и в Северной Африке. Планы новых операций в Средиземноморье были подвешены.
Военачальники не заблуждались насчет того, куда клонил президент, и начали действовать по схеме – дальнейшее «отвлечение сил и средств» в зону Средиземного моря оправдывает отвлечение сил и средств в зону Тихого океана. Всякий раз, когда англичане предлагали увеличить американские силы в Средиземноморье, комитет начальников штабов рекомендовал расширить масштабы операций на Тихом океане.
26 декабря 1942 года комитет начальников штабов США направил английским коллегам изложение своих взглядов на будущее. Американцы предложили руководствоваться следующей установкой: «Большей частью сил перейти в ближайшее время в наступление на Западноевропейском театре и в Атлантике», а на других театрах вести «оборонительные действия» остающимися силами. Объектом основного удара должна была быть Германия, а не ее сателлиты.
Казуистский ответ Лондона поступил 2 января 1943 года. Соглашаясь с «большей частью» американских соображений, британские начальники штабов называли центральной задачей года выведение из войны Италии. Для высадки в Северной Франции можно было бы, по прикидкам англичан, изготовить к августу не более 13 британских и 12 американских дивизий, а самое операцию осуществить «при наличии благоприятных предпосылок». Маршалл расценил ответ как свидетельство упорного нежелания Великобритании открывать фронт на территории Франции.
Американские военачальники настаивали на принятии политического решения, а президент снова и снова занимал их изучением компромиссных вариантов. В одном принципиальном вопросе, однако, Рузвельт выказал твердость. Мэтлофф и Снелл подают это как «наиболее яркий пример отсутствия взаимопонимания между президентом и начальниками штабов»[665]. Свой тезис авторы ничем не подкрепляют и вряд ли смогли бы обосновать. Речь идет о намерении главы администрации, сообщенном 7 января начальникам штабов, выдвинуть требования безоговорочной капитуляции агрессоров.
И в ходе войны, и после ее окончания разгорелись бурные дебаты вокруг правомерности, политической и психологической обоснованности требования безоговорочной капитуляции, его генезиса и мотивов. Правая, консервативная Америка совместно с западноевропейской реакцией обвиняла президента во всех смертных грехах, нападала с таким остервенением, что Рузвельт стал оправдываться.
Факты показывают, однако, что это требование не было ни экспромтом, ни обмолвкой, ни эмоциональным откликом на «дрязги» во французском стане, ни окриком в ответ на нескончаемые увертки британских «друзей».
Напомним, еще в 1940 году президент публично выразил опасение, что «мир на основе переговоров будет продиктован теми же трусливыми соображениями», которые обусловили Мюнхен. В канун 1941 года глава администрации предостерегал против мира с нацистами, который может быть куплен «только ценой своей полной капитуляции», ибо подобный «мир вовсе не будет миром». Он признал тогда ошибочность вильсоновской концепции «мира без победы». В «день труда», 1 сентября 1941 года, президент призывал не предаваться иллюзии и не думать, что Гитлер блокирован и остановлен, а «еще энергичнее стремиться к его разгрому, навсегда покончить со всеми разговорами или мыслями о мире, основанном на компромиссе с самим злом».
6 января 1942 года в послании конгрессу Рузвельт подчеркивал, что «мир слишком мал, чтобы предоставить достаточное жизненное пространство Гитлеру и Богу», и потребовал «тотальной победы»[666]. Формула безоговорочной капитуляции была апробирована в госдепартаменте в мае 1942 года. В директиве, которую Рузвельт дал Гопкинсу, Маршаллу и Кингу 16 июня 1942 года перед их отлетом в Лондон, в подпункте «а» пункта 3 было записано: «Общей целью Объединенных Наций должен быть разгром держав оси. Никаких компромиссов по этому вопросу быть не может»[667].
Реестр доказательств того, что мысль о необходимости военного разгрома германского империализма, причем полного и завершенного, отдающего Германию на милость победителей, прочно укоренилась в сознании Рузвельта еще до вступления Соединенных Штатов в войну, весьма обширен. Нельзя, правда, сказать, что у американского лидера не было колебаний и тут. Были. Охотников сбить президента с пути бескомпромиссной борьбы с Германией имелось предостаточно в политических, деловых, военных, клерикальных кругах – собственных и заграничных.
Р. Шервуд поддержал легенду, будто прообразом, ходячим воплощением идеи безоговорочной капитуляции являлся генерал Грант, нанесший решающее поражение генералу конфедератов Ли[668]. Позвольте в этом усомниться. У Рузвельта были более близкие примеры.
В процессе выработки условий перемирия с Германией в октябре 1918 года маршал Фош выдвинул требования, которые Бальфур, министр иностранных дел в кабинете Ллойд Джорджа, охарактеризовал как равноценные безоговорочной капитуляции. Американский командующий на Европейском театре генерал Першинг солидаризовался с Фошем. Он стоял за продолжение войны до полной победы на поле боя, с тем чтобы союзники принудили Германию к безоговорочной капитуляции, а на случай перемирия выдвигал условия, дающие тот же результат[669]. В качестве сотрудника администрации Вильсона, предлагавшего свои проекты обеспечения глобальных позиций США, Рузвельт, надо полагать, был в курсе этих дискуссий.
Сложнее ответить на вопрос, почему требование безоговорочной капитуляции было официально выдвинуто именно в январе 1943 года, кому, помимо Германии, Японии и Италии и их сателлитов, оно еще адресовалось. Ясно, что побочные адреса имелись. Англия занимала среди них не последнее место. Обструкция второго фронта, нескончаемые попытки Лондона подчинить течение мировой войны потребностям своей имперской политики, кое-какая секретная информация давали главе администрации в избытке пищу для раздумий самых разных.
Внутри США не стихала борьба между сторонниками и противниками сотрудничества с Советским Союзом. «Изоляционисты», которым сотрудничество с СССР было что красная тряпка быку, едва не лишили Рузвельта парламентского большинства на выборах 1942 года. Президент, возможно, потому так и добивался введения американских сухопутных сил в дело на Атлантическом театре обязательно в 1942 году, ставя временной момент выше стратегического резона, что хотел отрезать пути для отступления.
Симптоматичен обмен мнениями, состоявшийся между послом США в Мадриде К. Хейсом и немецкими эмиссарами в Испании. По словам посла, имелось лишь две возможности: либо открытие второго фронта, либо мирные переговоры, причем сам Хейс симпатизировал второму варианту. Нечто созвучное исходило от представителя Англии в Берне К. Нортона. Посланник Германии в швейцарской столице О. Кёхер 27 июля 1942 года доложил в центр оценку своего британского коллеги в следующих словах: американцы проявляют готовность к сопротивлению, пока СССР «держится в безнадежной для него борьбе», «но когда однажды Россия рухнет, тогда вы увидите, что на другой стороне Атлантики сразу же заговорят о мире»[670].
Не последнюю роль в выборе Рузвельта сыграло то обстоятельство, что Вашингтон не видел убедительной демократической, в американской интерпретации, альтернативы нацизму и великодержавному шовинизму в самой Германии. Без лишних слов понятно, что позиция так называемой «просоветской» фракции в антинацистском лагере меньше всего слыла за выход из положения. Лучше, находили некоторые советники президента, – «нацистские генералы» без Гитлера. Характерно, что даже в послевоенных аналитических документах разведки США продолжала присутствовать мысль – только тотальное крушение могло заставить немцев «обновить свое политическое мышление», тогда как успех «20 июля 1944 года (день покушения на Гитлера. – В. Ф.) вызвал бы в оптимальном варианте незначительные поправки немецкого образа политического мышления, придал бы ему цивилизованный и более приемлемый вид»[671].
Не обнадеживало, когда «соображения» Герделера, Шахта, Канариса и Вайцзеккера почти повторяли зондажи эмиссаров Гиммлера и если разнились, то не обязательно в лучшую сторону. Не могло не сбивать с толку то обстоятельство, что содержательная часть платформы оппозиции вращалась в кругу понятий, перекликавшихся с территориальными программами Гитлера. Деятели, претендовавшие на право выступить от имени «настоящей» Германии, предлагали США мир на условиях признания «исправления несправедливостей» Версаля и сохранения за германским империализмом функции главного противовеса «большевизму»