политическая ситуация»[823].
25 июля англичане предприняли неудавшуюся попытку продвинуться на Фалез, а американцы 30 июля добились крупного успеха в районе Авранш. Контрудар Клюге, осуществлявшийся 7–8 августа по приказу ставки с задачей отбросить союзников на исходные рубежи, успеха не имел. Как заявил Варлимонту Гитлер, «наступление провалилось потому, что фельдмаршал Клюге хотел его провала».
Д. Ирвинг пишет, что Клюге «прямо-таки потворствовал операциям Паттона по окружению группировки Эрлебаха»[824]. Фельдмаршал, возможно, собирался в мешке под Фалезом войти в прямую связь с западными союзниками, но, когда это сорвалось и Гитлер заподозрил предательство, Клюге принял яд (19 августа)[825].
Разведки раскрывают свои архивы скупо и избирательно. Остаются засекреченными целые разделы планов «Следжхэммер» и «Рэнкин», поскольку это касается специальных операций. Как зеница ока хранятся имена агентов-нелегалов и связников, если они сами не отказались от инкогнито или случайно не попали в свет прожекторов. Но факты говорят сами за себя. Как до, так и после взрыва в «Волчьем логове» немецкий генералитет вел войну на Западе спустя рукава. Даже в декабре 1944 года, когда стартовала Арденнская операция, «Восточный фронт оставался единственным театром военных действия для ОКХ (Верховного командования сухопутных сил)»[826]. В войне против Советского Союза нацистская военная машина крутилась, поскольку это зависело от немцев, без заминок.
С конца июля 1944 года Гитлер подчинял все действия против американцев и англичан задаче выиграть время, чтобы употребить его для расшатывания антигитлеровской коалиции[827]. Фюрер еще пристальнее следил за поведением Вашингтона и Лондона, регистрировал, где они выполняют обязательства перед СССР и где двурушничают.
Судя по частично приоткрытым материалам, нацисты прощупывали за и против разыгрывания балканской карты. Не исключался отвод войск вермахта к Дунаю и на Восточный фронт с замещением их войсками США и Англии. Соответствующее предложение в сентябре 1944 года было передано от имени МИД Германии А. Даллесу. В различных модификациях оно оставалось предметом тайных контактов между западными державами и эмиссарами Берлина до мая 1945 года[828].
Почему Балканы всплывали как возможный объект сделки и каковы должны были быть ее общие рамки?
Сказалась осведомленность Берлина о настроениях Черчилля. Потворствуя его попыткам открыть третий фронт в Юго-Восточной Европе, нацисты вели дело к распылению сил США и Англии, чтобы разгрузить таким образом группировку вермахта во Франции, Бельгии и Голландии. Но главное – рассчитывали сотрясти тегеранские договоренности. Установление негласного параллелизма действий против советских интересов не замкнулось бы Балканами.
К уходу без борьбы из ряда районов Югославии, Албании, Болгарии и Румынии (как до или после этого вермахт оставлял Южную Францию, Сардинию, Корсику и Грецию) гитлеровцев побуждала жгучая потребность высвободить часть сил, скованных югославами, для укрепления обороны вокруг мест добычи стратегически важного сырья и нефти, без коих вермахт терял едва ли не половину боеспособности. Тем не менее чисто военные выгоды (сокращение протяженности обороняемых рубежей, обеспечение более коротких и надежных коммуникаций) не представлялись нацистскому руководству достаточными без политических уступок со стороны США и Англии. На политике опять все и споткнулось[829].
Обычно историография делает ударение на то, что Берлин не получал положительного ответа на зондажи и предложения. Эмиссаров рейха выслушивали и затем, как правило, им напоминали, что официальной позицией западных держав остается безоговорочная капитуляция. Формально, наверное, так оно и обставлялось. Если не смешивать форму и содержание.
Доводы немецкой и британской сторон в пользу итало-балканской модели перегруппировки позиций принципиально не расходились. М. Мэтлофф описал английские переживания так: «С этого времени (с лета 1944 года) война вступила в новый этап, и Черчилль сам уже стал смотреть на Европейский континент по-иному, следя одним глазом за отступавшими немцами, а другим – за продвигавшимися вперед русскими. Это была новая периферийная стратегия, и ее особенность заключалась в том, чтобы сдержать наступление советских войск в Восточной Европе»[830]. Слова «сам уже» должны показать, будто до 1944 года взор премьера был устремлен только на Берлин, тогда как и Черчилль не скрывает, что к средиземноморским вариантам его влекло с 1941 года.
После высадки в Нормандии англичане попыталась замотать операцию «Энвил» – десант на юге Франции. На штабных переговорах (июнь 1944 года) они добились отсрочки окончательного решения, поставив его в зависимость от развития «Оверлорда» и наступления Красной армии: если немцы распустят Западный фронт, то надобность в «Энвиле» сама собой отпадет; если основные советские усилия пришлись бы на южный фланг, то не исключать высадки союзников в Истрии.
«Дробление кампании на Средиземноморском театре на две операции, ни одна из которых не может дать решающих результатов, – писал Черчилль президенту 1 июля 1944 года, – стало бы первой серьезной и политической ошибкой, ответственность за которую должны были бы нести мы оба». Премьер указывал на важность захвата таких «стратегических и политических позиций», как Истрия и Триест. «Исходя из политических соображений дальнего прицела, – убеждал Черчилль, – он (Сталин), возможно, предпочтет, чтобы англичане и американцы выполнили свою долю задачи во Франции в предстоящих там исключительно тяжелых боях и чтобы Восточная, Центральная и Южная Европа сама собой попала под его контроль»[831].
Рузвельт отвел английские аргументы как «надуманные» и «нелогичные». «Правильным курсом было бы осуществление операции „Энвил“ в возможно кратчайшие сроки», как договорено в Тегеране[832]. Президент потребовал, чтобы генералу Уилсону были даны необходимые указания. В письме Гопкинсу (середина июля) Черчилль советовал: «Мы подчинились против воли… Хотя, похоже, мы выигрываем войну, перед нами со всех сторон встают труднопреодолимые проблемы, и я лично чувствую, что ничто, кроме союзнического долга, не заставит меня заниматься этим»[833]. В августе премьер предпринял еще одну попытку переубедить Рузвельта, но тот не поддался на уговоры.
От прямого военного вмешательства в дела Юго-Восточной Европы американцев удерживали трезвый расчет и опыт. Первый подсказывал, что выступление на стороне скомпрометировавших себя монархических режимов, пользовавшихся покровительством Лондона, не обещает дружественного приема. Последний учил тому, что англичане уже втянули США не в один вредный переплет. Из-за британской обструкции война грозила затянуться сверх меры, причем вполне могло статься так, что победу в Европе Соединенные Штаты встречали бы не на территории рейха, а застряв где-нибудь на севере Италии и в предгорьях Альп. Подобная перспектива Вашингтон не устраивала, а вероятность осложнений с СССР в тех условиях не привлекала.
«Планирующие органы США считали, – сообщает М. Мэтлофф, – что вопрос о поддержке политики Англии на Средиземноморском театре является проблемой дальнего прицела и что его надо решать в зависимости от того, понадобится ли США сохранять тесное сотрудничество с Англией после войны». В тот период преобладало мнение, что участие британских войск в военных операциях на Тихом океане нежелательно. Англичан не хотели выпускать за пределы Индийского океана. Вместе с тем придавалось «первостепенное значение» тому, чтобы СССР, включившись в войну на Дальнем Востоке, удержал на континенте Квантунскую армию, если США придется высаживаться на острова японской метрополии[834].
Многие аспекты американской политики на будущее, однако, еще не были определены. Рузвельт не давал четких установок, в частности, по трем комплексам вопросов: «Хотят ли США оставаться доминирующей силой в юго-западном районе Тихого океана, намерены ли они сохранять военные базы южнее линии Соломоновы острова – Французский Индокитай – Калькутта и, наконец, желают ли США получить экономические или политические привилегии в Голландской Индии, Сиаме или Французском Индокитае?»[835]. Ответы на эти и другие вопросы, касавшиеся Азии, и гораздо большее число вопросов, связанных с Европой, так или иначе упирались в подбор вех и опор для послевоенной политики Соединенных Штатов.
Отказ Вашингтона от поддержки военно-политических планов Лондона в отношении Балкан не был выражением американского безразличия к судьбам этого региона. Внешне обстояло так: Красной армии «позволялось» изгнать агрессоров из Восточной и Юго-Восточной Европы, а политические и иные последствия освобождения должны были быть урегулированы в пакете с прочими решениями по послевоенному устройству. Точнее – переустройству сообразно новому пониманию Соединенными Штатами своей глобальной роли.
Выступая в октябре 1944 года перед членами Ассоциации внешней политики, Рузвельт заявил: «Моральное, политическое, экономическое и военное могущество, которого достиг наш народ, налагает на нас определенную обязанность и вместе с тем дает возможность осуществлять руководство в сообществе наций. В наших собственных интересах, в интересах мира и человечества наш народ не может, не должен уклоняться и не уклонится от этой обязанности»