— Перед самым отъездом я получила от него письмо. Он на фронте с танковым полком. Послан временно с ремонтным отрядом, от завода. Должен вернуться в Североград.
— И все?
— Да, к сожалению, больше писем не получала.
— Немного же ты, однако, знаешь… А у меня в цеху сегодня были инженеры из Северограда. Они сказали, что ремонтный отряд вернулся в Москву. Там ремонтируют танки.
— И Егор в Москве?
— И Егор там. Но их будто бы уже отзывают в Североград.
— А потом? — взволнованно спросила Татьяна.
— Собираются сюда. Говорят, что начали эвакуацию. Должно, теперь уже скоро.
— Неужели? — радостно воскликнула Татьяна. — Ой, Гаврила Никонович, вы так меня обрадовали.
Она достала платок, смахнула нахлынувшие слезы.
«Должно, любит», — подумал отец, и на душе у него потеплело…
Дед Никон не пошел знакомиться с новой родней, но через Федьку, которого подзывал дважды, узнал все.
— Ну, что — выведал? — спросила бабка. — Видно, Егорша-то оженился на вдове с приплодом?
— Чай, сама видела, — сурово откликнулся дед.
— Как не видеть, видела… А только в толк не возьму — зачем ему это? Али девки на свете перевелись?
— Вот и я тоже… это самое… смекаю… Опять же, без согласья родительского… Эх, если бы моя воля — я бы с него шкуру спустил…
— Она-то, видать, баба тертая. Слышно, анжинером работала. Как бы его не заарканила да на шею не села вместе с тещей. Шуточное ли дело, по нонешним временам, когда вот-вот голодуха начнется, кормить три лишних рта? Ведь со своими-то двенадцать будет… Мало того, что Максимовых трое, ишо этот троих прислал… Боюсь, оседлает она его. Ох, оседлает…
— Егорша, небось, клейменовский. На этого хомут не наденешь. Но парень, видать, поторопился. За него бы любая девка пошла.
— Этак, этак. А что про Егорку-то бают?
— Вроде бы должен сюда приехать.
— Стало быть, жив?
— Это и радует, старуха. А коли приедет — пусть держит ответ перед Гаврилой. Нам в это дело мешаться не след…
На другой день было воскресенье, и Татьяна проснулась очень рано, прислушалась и сразу вскочила от испугавшей ее тишины.
Такая тишина, когда останавливалось движение и замирало все живое, — бывала только перед бомбежкой. Татьяна, накинув халатик, принялась трясти мать:
— Мама! Мама, скорей! Воздушная тревога! — и тут же бросилась к Вадику.
— Вадик, Вадюша, вставай! Надо идти в убежище.
Мать, спросонья не понимая в чем дело, стала торопливо одеваться. Вадик сладко потянулся, приподнялся и, закрыв глаза, опять развалился.
— Вадюша, милый, скорей. Вот-вот налетят немцы.
Вадик вдруг приподнялся и, протерев глаза, взглянул удивленно:
— Мамочка, что с тобой? Какое убежище? Мы же в Зеленогорске.
— Ах, да! — вмиг опомнилась Татьяна и, громко засмеявшись, бросилась на кровать, ощутив блаженство незыблемой тишины и покоя.
Усталость от бомбежки, недосыпание, нервное напряжение, тяжесть дороги и все другие несчастья и невзгоды вдруг словно отхлынули, растаяли. Дышалось легко, привольно. Она ощутила молодость, упругость во всех мышцах, даже румянец, выступивший на щеках. Она сладко потянулась, и первый раз за два месяца войны ей захотелось ласки. Вспомнился Егор. Его первые робкие и горячие прикосновения. Та незабываемая ночь, когда она, набросив халатик, первая пришла к нему… Татьяна сомкнула веки и сладко уснула…
Мать, услышав ее ровное, спокойное дыхание, тоже легла и тут же приглушенно захрапела…
Прошло около часу, и вдруг Татьяну снова разбудил резкий, задорный, заливистый звук. Этот звук не испугал ее, а лишь заставил прислушаться. Он напомнил что-то очень знакомое, далекое и милое ее слуху.
Она открыла глаза и минуты две-три лежала, ждала, не повторится ли этот звук снова.
И вдруг опять заливисто, зовуще, восторженно прозвучало:
— Ку-ка-ре-кууу!..
Татьяна улыбнулась, приподнялась. Было уже светло. Радостный петушиный крик утих, но тотчас послышалось звонкое многоголосие других петухов, откуда-то издалека, из-за леса.
Татьяна встала, распахнула окно. Прохладный, напоенный ароматом цветов и свежего сена воздух ворвался в комнату. Вздохнув полной грудью, Татьяна быстро оделась и с распущенными волосами вышла во двор.
Там на травке на старом одеяле играли двое малышей. Татьяна подошла, присела.
— Какие вы хорошенькие. Как вас зовут?
— Меня Павлик, а его — Митя! — сказал тот, что побольше.
— Славные! — сказала Татьяна и, побежав к себе, вернулась с маленькими шоколадками. — Вот, кушайте. Это сладко.
— Спасибо, — сказал старший и, засунув в рот шоколадку, стал сосать.
— Балуете вы их, — сказала Ольга, сидевшая за книгой у окна.
— Доброе утро, Оля! Вы так рано встаете?
Ольга удивленно взглянула на нее и захлопнула книгу:
— Что вы, уже скоро двенадцать. Наши давно позавтракали и разошлись кто куда.
— Двенадцать? Значит, мы эту первую «мирную» ночь спали как убитые.
— И как, отоспались?
— Не могу передать, как хорошо! Кажется, впервые в жизни я ощутила истинное блаженство тишины и покоя. Ведь у нас не прекращались налеты…
Ольга, тронутая добротой Татьяны к детям, как-то смягчилась.
— Я понимаю вас. Знаю, как вы настрадались, намучились… Мы вот в тылу, а и нас война измотала. Я как вспомню про Максима, так и зальюсь слезами… Ведь двое на руках, и мал мала меньше. Здесь живу, как у чужих…
— Да ведь они, кажется, славные люди.
— Характеры у них тяжелые. Все молчат. А что думают — не знаю.
— Мы получим комнату и уедем — стеснять не будем.
Это известие еще больше успокоило Ольгу.
— И уезжайте. Спокойнее будет. Ведь они, Клейменовы-то, из каторжников клейменых. И дед и бабка — волками смотрят. А тут еще Максим пропал…
— Слышала я… А есть ли от него известия?
— Только одно письмецо. И то на днях получила. Старикам пока не говорю… На курорте он был. Сама, своими руками его проводила. Пробирался к дому товарняком. Если хотите, я прочитаю вам письмо, оно здесь, в книге.
— Да, да, обязательно прочитайте.
Ольга стала листать книгу, и оттуда выпала фотография.
Татьяна подняла. Взглянула на узкое волевое лицо с орлиным взглядом из-под тонких бровей.
— Это он?
— Да, Максим.
— Совсем не похож на Егора. Но такой интересный…
— Он клейменовский. На деда похож. Но характером добрый, в мать. А вот и письмо.
Ольга развернула его и стала читать вслух:
— «Из Сочи я уехал на товарняке, в вагоне с хлопком. А в Москве была облава. Поймали и на сборный пункт, как дезертира. Теперь я в танковой части. В город не выпускают. Учат. По всему видно — скоро пошлют на фронт. Но ты, Олюша, не унывай. Не всех убивают. Я еще вернусь! Я непременно вернусь! Мне предстоит еще многое сделать. Береги детей. Целую и обнимаю. Твой Максим».
— Хорошее письмо. Мужественное. Я думаю, Оля, что он вернется. Когда начнут здесь делать танки — его обязательно отзовут. Такие люди будут очень нужны.
— Вы думаете, вызовут его? — Обязательно.
— Ой, как бы я рада была! — вздохнула Ольга, и ее неприязненное чувство к Татьяне вдруг исчезло. Напротив, она почувствовала, что в этой женщине, независимой от Клейменовых, она может найти друга. — Спасибо вам за утешение, за доброту. Я так рада, что вы приехали. Теперь будет с кем отвести душу…
Смородин, слывший человеком осторожным, медлительным и упрямым, долго раскачивающимся в новом начинании, вдруг взялся за дело с такой энергией и смелостью, что даже Копнов, знавший его много лет и получивший задание следить за работой технологов и конструкторов, был поражен.
Прошло не больше десяти дней, а по горячим цехам технология была почти полностью разработана. Докладывая об этом Махову, Копнов смущенно пожимал плечами.
— Знаете, Сергей Тихонович, я прямо не верю собственным глазам. Да, да. Смородин вдруг вцепился в дело руками и зубами. Сам ночует на заводе и всех технологов, расчетчиков, чертежников заставил работать по одиннадцать часов. У него вдруг, что никогда не бывало, возник какой-то необычный, невероятный подъем!
— Держали человека в «черном теле», вот он и работал через пень колоду. А как дали ему инициативу, свободу действий — его не узнать!
— Вот-вот! Такой тихоня был — воды не замутит, А тут при мне сцепился с Шубовым — любо глядеть!
— Как это сцепился? — заинтересовался Махов.
— Тот не хотел ему давать людей из отдела главного конструктора. Отказался подписать составленный Смородиным приказ. Мы, говорит, производим тракторы, и нам эти люди нужны. — «Неверно, — буквально закричал Смородин. — Они там баклуши бьют. Им нечего делать…» Шубова, конечно, заело. «Я знаю, кто что у меня делает, — вспылил он. — Не получите ни одного человека. Идите к своему Махову и требуйте людей у него».
— Любопытно. Что же Смородин? — нахмурясь, спросил Махов.
— Смородин покраснел от гнева да как хлопнет по столу: «Вы что, Шубов, под расстрел захотели попасть? Хотите сорвать задание ГКО? А? Сейчас же подписывайте приказ, иначе я немедленно пошлю телеграмму прямо Сталину».
— Это хватил! — усмехнулся Махов. — Подобного и я от него не ожидал… Как же поступил Шубов?
— Вначале обалдел, будто его неожиданно дубиной по голове хватили. Но скоро пришел в себя. Сам закричал, затопал ногами. Однако подписал приказ и швырнул Смородину.
— Выходит, добил, — усмехнулся Махов.
— С Шубовым только на басах и можно разговаривать.
— А я, знаешь, как-то сразу поверил, что Смородин потянет. Характер у него упрямый… А как он с североградцами и приднепровцами? Ладит?
— Со скрипом, Сергей Тихонович. Со скрипом… Приднепровцы, правда, не очень артачатся. Скорее, соглашаются с предложениями наших технологов, а североградцы спорят. Отстаивают свою точку зрения, свои методы. Сейчас уже начинается разработка технологии по механическим цехам. Боюсь, что тут возникнут серьезные споры.