— Товарищ майор, младший сержант Семин по вашему приказанию прибыл.
Хорошо, что меня привели пред ясны очи Баценкова не тот час же после поверки и не через пятнадцать минут после нее. Испепелил бы меня комбат. Одним бы взглядом, как василиск, сжег бы меня в пепел. А за тот час, пока бегали за мной, да пока мы возвращались, он видно успел уже несколько поостыть и теперь хоть и смотрел на меня без всякой приязни, но и желания вынуть из меня душу в его взгляде не прочитывалось. Тут же возник и мой друг Скубиев.
— Ну, что, товарищ майор, — обратился он к комбату, — как вернемся в полк на пять
суток на губу этого разгильдяя?
Я внутренне обрадовался: пять суток на губе, это, конечно не мед, но уж лучше пять суток на губе, чем всю жизнь в гробу. Можно считать, что я еще легко отделался. Всего пять суток. В конце концов, кто-то же должен парашу убирать, так почему не я?
— Нет, — не согласился комбат, — это слишком легкое наказание. Он ничего не
поймет.
"Он" — это следовало понимать я.
— Товарищ младший сержант, — начал выносить свой приговор мой воинский
начальник, — сегодня вы совершили преступление. Вы самовольно оставили часть в боевой обстановке. Трибунал дал бы вам полноценных четыре года за такой фортель. Но то, что вы дурак, вовсе не дает мне права ломать вашу молодую и несознательную жизнь. Недостаток ума вы будете добирать через руки. Только тяжкий и изнурительный труд еще может из вас, как из обезьяны, сделать человека. Для прибавления ума вы будете копать окоп для стрельбы с лошади. Длинна — три метра, глубина — человеческий рост, ширина — такая, чтобы не переехал бэтээр. Выполняйте. Об исполнении доложите.
— Есть доложить, — отозвался я, представляя, что труд мне предстоит немногим
легче, чем строителям Магнитки и Метростроя.
"Ширина три метра, глубина примерно два", — складывал я в уме, — "уже шесть. БТР-70 на скорости пять километров в час легко преодолевает яму шириной два метра десять сантиметров. Следовательно копать надо на ширину два метра тридцать сантиметром. Итого, предстоит извлечь двенадцать кубов грунта. Вилы! Вешайся, младший сержант".
Я достал из десантного отделения лопату и стал копать яму прямо перед носом нашего бэтээра.
"Ночь длинная", — успокаивал я сам себя, "ночь — длинная!".
Ну, конечно: дали мне поработать спокойно. Сперва Полтава и Кравцов, вместе с подхихикивающими Женьком и Нуриком, комментировали мой трудовой подвиг. Через час, когда я углубился на два штыка им надоело оттачивать об меня свое острословие и на смену пришли разведчики:
— Копаешь, Сэмэн?
Я им тихо и вежливо посоветовал проходить мимо.
— А ты гранатой: быстрее будет, — ржала разведка.
— По башке себя эфкой постучите, — огрызнулся я.
Минут сорок незадумчивые жеребцы, из которых и комплектуются разведподразделения Сухопутных войск, изгалялись надо мной как могли. От того, что они наговорили мне обидных слов, уважать я их больше не стал и уже придумал план мести: специально сам лично отсортирую следующую почту и разведвзвод получит ее в последнюю очередь. В другой раз будут помнить, что над связью издеваться — чревато. Как только разведчики угомонились и ушли на покой на краю ямы возникли соседи-минометчики. Что самое обидное — мой призыв. То есть те самые духи, которые продолжали летать в то время, когда мы уже получили права черпаков.
— Копаешь, Сэмэн? — умнее вопроса они и задать не могли.
— Шли бы вы, пацаны, отдыхать, — я окопался уже по пояс и смотрел на минометчиков снизу вверх.
— А мы на фишке. Нам еще два часа стоять. Будешь курить? — минометчики
протянули мне пачку "Охотничьих".
— Нет. Мне еще рано. Вот еще на штык углублюсь, тогда и перекурю.
— А-а, — протянули соседи на прощанье, — Ну, Бог в помощь.
— Мне бы вас в помощь, — только и бросил я им в след.
Не успели уйти минометчики, как надо мной нависли три обозника. Я не стал дожидаться когда мой позор станет еще нестерпимее от гнусных высказываний хозвзвода и со всей дури наотмашь двинул лопатой им по ногам. Все трое успели отпрыгнуть:
— Придурок!
— Сами такие! Не лезьте под руку, а то зашибу.
Перед рассветом на фишку вместо Кравцова встал Нурик.
— Давай помогу, — предложил он, ёжась от холода.
— Да тут немного осталось, — отказался я.
— Я согреться хочу. Совсем замерз. Давай лопату.
Нурик спрыгнул в уже глубокую яму, а я с его помощью вылез на верх.
— А что, Нурик, — спросил я, критически осматривая внушительное отверстие,
которое я проделал в земном шаре, — переедет "ласточка" яму или нет?
Нурик разогнулся и оценил:
— По ширине нормально, в глубину — тоже. Я вот только на полштыка углублю, — он еще раз посмотрел на боковую стенку ямы, — а вот по ширине… Померяй лопатой.
— Чего ее мерить? Две лопаты. Больше двух метров.
— Тогда посмотрим.
Еще и солнце не взошло, а только вспыхнуло на вершинах далеких гор, как батальон уже начал подъем. Лениво потягиваясь и разминая скрюченные за ночь от неудобной позы конечности пацаны вылезали из бэтээров. Комбат возник надо мной внезапно: я его не ждал так рано. Он сверху осмотрел творенье рук моих и остался доволен моим трудолюбием:
— Вылезай, завтракай и готовься к выезду.
— Есть, товарищ майор.
Домой, в полк, мы добрались без происшествий. Никто нас не обстрелял ни в Биаскаре, ни в Тимураке. Наверное, душманы побрезговали пустой колонной. Обедали мы уже в столовой. Но перед тем как дать команду батальону на совершение марша, комбат при всех приказал Нурику проехать через вырытую мной яму и остался очень доволен, когда Нурик завяз в ней четырьмя передними колесами:
— Молодец, Сэмэн. Без халтуры. Подгоните бээмпэшку и вытяните на тросах
бэтээр. Через десять минут выдвигаемся.
За один проступок два взыскания не положено и я тихо радовался, что относительно дешево отделался. Грунт в Шибиргане — песок. Копай — не хочу. Если бы в полку, где песок слежался с гравием в асфальт — то я бы до дембеля копал, а тут… Лопату в зубы и вперед!
Увлеченный "шибирганскими раскопками", я не заметил, что сегодня произошло важное событие в моей жизни: была поставлена веха, отделившая мой жизненный путь от миллионов доселе схожих биографий моих сверстников. Совсем недавно, всего несколько часов назад, я первый раз выстрелил не по мишени, а по живому человеку. Пусть я ни в кого не попал, пусть я никого не убил и не ранил, пусть я даже не видел толком в кого стрелял. Это и не важно. Важно то, что под Тимураком, когда духи стреляли по колонне, я не раздумывая и без чьей-либо команды открыл ответный огонь по невидимому противнику.
Да, я не попал. Да, я не убил. Но я морально был готов попасть и убить. Более того: я хотел попасть и убить или хотя бы ранить. Словом, сделать так, чтобы хоть одна обезьяна с гранатометом больше никогда не смогла бы стрелять по нашей колонне. Испытывал ли я злость или ненависть по отношению к этой обезьяне? Нет, не испытывал. Я никогда не встречал этого человека и уж тем более он не сказал мне ни одного грубого слова и ни чем меня не задел. Но он стрелял по мне и по всем нам и я хотел, чтобы он перестал стрелять. Чтобы он вообще никогда уже больше не смог стрелять.
Ни в Шибиргане, ни по дороге домой, в полк, меня не терзало запоздалое раскаяние, я нисколько не сожалел о том, что нажал на спусковой крючок по живому человеку и совесть моя была спокойна и ни в чем меня не укоряла. Я просто не придал значения тому, что случилось под Тимураком и не понял, что именно там и произошла во мне перемена, раз и навсегда отделившая меня от стада людей нормальных — гражданских и мирных. Травоядных. С той самой минуты, когда я огнем своего автомата взялся решать судьбу другого человека, я навсегда покинул стадо и прибился к стае. Я стал хищником. А от готовности к убийству до самого убийства — путь не такой уж и длинный. Вопрос даже не времени, а случая. Человек, морально готовый убивать, будет убивать как только к тому представится случай.
Я стал хищником, только не понял и не заметил этого, потому, что для меня гораздо насущней была более серьезная на тот момент проблема и я прикидывал в уме где и у кого в полку можно взять немного сливочного масла, чтобы эту проблему решить.
На ладонях у меня набухали водянистые пузыри
8. Командир взвода
Через пару дней, можно считать, все забылось. Ни комбат, ни начальник штаба батальона, ни видом, ни словом не выдавали что помнят мою "шибирганскую выходку". Они ни гу-гу и я — ни гу-гу. Как будто ничего не произошло. Мозоли на ладонях от махания лопатой начали помаленьку заживать и мне казалось, что все улеглось.
Но это мне только казалось…
Утро в середине февраля было таким же спокойным и скучным, как и десятки других утр за все тягомотные месяцы моей службы. С подъема батальон выбежал на зарядку, а старослужащие второго взвода связи пошли курить на спортгородок. Наш призыв убирался в палатке и на прилегающей территории, но уже не из под палки, а с чувством собственного достоинства. Кроме нас убирать было некому, но мы знали, что со дня на день в полк должно придти молодое пополнение, сиречь наши духи. Ах, как мы их заждались! Весь наш призыв его ждал с жадным нетерпением и иногда казалось, что между палаток раздается голодный лязг волчьих клыков: это отрастали зубы у нашего призыва, наш призыв готовился перейти в черпаки.
После зарядки как обычно неспешно прошел завтрак, на котором не было ничего праздничного. Между завтраком и разводом к нам в палатку зашел комбат и в этом тоже не было ничего удивительного: штаб батальона находился за перегородкой именно в нашей палатке. В будние дни у нас постоянно толклись офицеры и прапорщики, мешая нормальному несению службы, то есть не давая солдатам лежать на застеленных кроватях. Комбат, коротая время до развода, взял гитару и негромко перебирал струны, сидя на чьей-то кровати. Этим он тоже никого не потряс. Гонору в нем не было ни на грош и вне службы он мог запросто пригласить любого из нас сыграть в шахматы или под гитару спеть песню, которую недавно привезли из Союза и которую мы еще не слышали. Баценков без надобности "командира не врубал", а дистанцию мы и сами знаем: он — майор, мы — срочники. Захочет — любого из нас в бараний рог скрутит, так что лучше не доводить.