Но Рыжий лежал, читал, его с нами не было и траки на спортгородке я тягал один.
Через два дня книга кончилась и Вовка нехотя протянул ее мне:
— Читай.
Я взялся читать "книжку про войну" заранее зная, что она мне не понравится. Но, ничего, втянулся. Чем дальше, тем интереснее, а потом уже втянулся так, что и самого стало не оторвать. Только кто ж мне даст почитать ее спокойно? Рыжий садился на край кровати и дергал меня за галифе:
— А ты дошел до того места где немецкая шпионка под видом сумасшедшей считала наши эшелоны?
— Отстань, — отмахивался я.
Но Рыжему непременно необходимо было обсудить эту книгу, а кроме меня и него никто ее в руках не держал. Не обсуждать же ее с полковым библиотекарем?
— А ты прочитал как немецкий шпион семьсот километров по тайге пробирался?
— Отвяжись!
Рыжий отвязывался ненадолго:
— А ты кем хотел бы быть: аналитиком как Алехин или "волкодавом" как Таманцев?
— Отвали, дай почитать!
Я отбивался от Вовки и переворачивался на другой бок, держа в руках книгу и бегая глазами по строчкам. Мне было не до Рыжего. Я весь был в Литве и Белоруссии в августе сорок четвертого года.
Книга так и называлась: "В августе сорок четвертого" Владимира Богомолова.
Когда я дочитал и отложил книгу, глаза мои сияли как у Петра Первого перед Полтавской битвой.
— Ну? — обрадовался Рыжий тому, что теперь появилась возможность обсудить книгу.
Я счастливо посмотрел на него и довел до него свое решение:
— Вован! Я не знаю насчет "стрельбы по-македонски", но мы с тобой будем военными контрразведчиками. Ты мне друг?
— Конечно друг! — горячо заверил меня Рыжий.
— Тогда пойдем в штаб — рапорта писать.
Февраль-март — как раз та самая пора, когда в войсках отыскивают придурков, которым недорога гражданская жизнь, для того, чтобы вместо положенных по Конституции двух лет "почетного долга" запрячь их на полный петровский четвертак. Наши деды всего через несколько дней станут дембелями и они уже представляли себе вкусные мамины пирожки и беседу с батей на равных за рюмкой водки. Мама уже запасла дрожжи для пирожков и припрятала от отца ту заветную бутылку, за которой они поведут свой неспешный разговор с вернувшимся с войны сыном. Идиотов, готовых променять возвращение в тепло родительского дома на еще четыре года колхозного бардака училищной казармы, среди дедушек не искали. Агитацию вели среди черпаков и духов. Замполиты, ответственные за процент поданных на поступление рапортов, расписывали нам романтику офицерской службы: как это здорово — быть курсантом, а потом офицером и всю жизнь находиться на полном государственном обеспечении. Мы находились на этом обеспечении уже год, животов на нем себе не отрастили и перспектива видеть вокруг себя этот дурдом до самой старости нам совсем не улыбалась.
Двери всех девяти высших общевойсковых командных училищ Советского Союза были гостеприимно распахнуты для нас. Рязанское высшее воздушно-десантное командное училище манило беретами и тельниками. Любое, самое лучшее училище: командное, политическое, инженерное — считало за честь для себя обучать курсантов из числа прошедших Афганистан. Десять отличников, поступавших с "гражданки" были бы безжалостно отсеяны ради одного только девятнадцатилетнего троечника — ветерана войны.
Но — тщетно.
С полка набралось только человек сорок. Да и те подали рапорта только потому, что им до смерти надоели и эти горы, и эта пустыня, и этот полк, и этот вонючий Афганистан. А уж как им надоела сама служба! Выбирая между самоубийством, членовредительством, побегом в банду и училищем они выбрали училище.
Мы презирали их выбор.
Они уезжали в Союз до срока, оставляя нас умирать вместо себя в этих горах.
И вот теперь мы с Рыжим сами идем в штаб подавать рапорта.
Про военных контрразведчиков — особистов — говорили редко, неохотно и никогда хорошо. Как о нечистой силе: помяни ее, как она тут как тут. В самом полку было три особиста и еще по одному сидело в каждом батальоне. Основным их занятием был ежедневный поиск тех, кто торгует с афганцами и курит чарс, а главной оценкой их работы — количество переданных в трибунал дел. С афганцами торговали все, чарс курили все, поэтому под подозрением у особистов были тоже все. Они, хоть и носили военную форму, но проходили по другому ведомству и никому не подчинялись ни в полку, ни в дивизии. Их Самое Главное Управление входило в состав Конторы Глубокого Бурения и к Советской Армии не имело никакого отношения. Особисты были глаза и уши КГБ в войсках и были тут поставлены именно для того, чтобы подглядывать и подслушивать за всеми и каждым.
Все это мы знали и не верить разговорам про особистов не могли. Вся их работа была у нас на виду и когда дважды в неделю Плехов на плацу зачитывал номерные приказы по личному составу, мы понимали, что это как раз работа особистов и есть.
— Рядовой Пупкин получил четыре года…
"Это наши", — понимал разум, — "я этого Пупкина лично знал. Он в первом батальоне служил.
— Старший сержант Зубкин получил пять лет.
"И это наши постарались: Зубкин служил в танковом батальоне".
— Младший сержант Губкин получил восемь лет строгого режима.
"А это не наши", — протестовал разум, не желая возводить напраслины на полковых особистов, — "это в Пули-Хумри. У нас-то особисты еще ничего, а вот в Хумрях — чистые звери".
Мы не могли не верить разговорам про особистов, но не могли и не верить Богомолову! Ведь он же так красиво и убедительно написал как военные контрразведчики Алехин, Блинов и Таманцев ищут и находят вражеский стратегической передатчик "Неман". С такими яркими деталями! В таких красочных подробностях!
Нет, не поверить такому человеку как Богомолов мы не могли и потому, зайдя в штаб, постучались в дверь, от которой все шарахались как черт от ладана. На двери висела табличка, на которой золотом по алому было написано:
ОСОБЫЙ ОТДЕЛ
— Войдите, — откликнулись изнутри.
Покашляв для солидности в кулак, мы потянули дверь на себя и вошли. За столом сидел капитан-контрразведчик, которого мы знали. Его весь полк знал.
Ражий детина, рано начавший лысеть, с лицом скорее глуповатым, чем простым исполнял обязанности полкового особиста. На его эксперименталке кроме капитанских звездочек не было больше никаких знаков отличий и воинской доблести, а под ней красовался десантный тельник. По своей комплекции контрразведчик был здоровее комбата и сейчас, глядя на его покрытые бледными веснушками кулачища, я мысленно поздравил Гафурова с тем, что особист не принял участие в спортивном празднике.
Убил бы пацана.
Звали полкового особиста капитан Вася.
У нормальных военнослужащих после воинского звания упоминается фамилия, вот так: капитан Скубиев, подполковник Сафронов, младший сержант Сёмин. Фамилия полкового особиста всуе не упоминалась. Весь полк звал его просто: "капитан Вася".
Картина маслом:
Полк стоит на разводе. Полкан строит офицеров. Рядом с командиром полка только замполит и начальник штаба. Все остальные в строю. Офицеры перед Дружининым, все остальные — на плацу по стойке "смирно". Тысяча человек стоят и молчат на плацу. Говорит только один — командир полка. Всем остальным разрешено присутствовать, замереть, молчать и слушать.
Прогулочным шагом через плац добродушно улыбаясь идет капитан Вася. Идет так, что залюбоваться можно: не спеша, руки в брюки, на солнце щурится. Человек идет на свою любимую работу как на праздник. Клянусь: ему бы очень подошли пляжные шлепанцы и полотенце через шею. Можно, конечно, обогнуть плац и пройти по дорожке, но зачем? На плацу стоят военные. Так пусть себе стоят и дальше: они не мешают идти Васе, а Вася не мешает им стоять.
Полкан бесится: как можно требовать соблюдения воинской дисциплины от подчиненных солдат и офицеров, когда на виду у всего полка на эту дисциплину демонстративно плюет военная контрразведка?!
— Здравия желаю, товарищ капитан, — скрипит зубами Дружинин, намекая на воинскую вежливость.
— А-а, — узнает командира полка капитан Вася и машет ему рукой, — Привет, Витёк.
И проходит мимо него в штаб.
Всем сразу становится ясно кто есть кто в полку: Вася — какой никакой, а все-таки капитан, а наш командир-подполковник для него Витек.
— С чем пожаловали, добры молодцы? — Вася доброжелательно улыбается нам, будто только и ждал нашего прихода.
— Мы это… товарищ капитан… — мнется Рыжий.
— Подать рапорт на поступление, — уточняю я.
— А-а, — продолжает радоваться особист, — так это не ко мне. Это в строевую часть.
— Никак нет, товарищ капитан, — снова уточняю я, — мы хотим учиться на военных контрразведчиков.
Вася радуется так искренне, будто неожиданно получил майора и, видя, что мы продолжаем мяться в дверях гостеприимно приглашает:
— Что же тогда вы, коллеги, в дверях застряли? Проходите, пожалуйста. Милости прошу ближе к столу.
Капитан наливает в фарфоровые чашки душистый чай и предлагает нам. Я двумя руками, боясь раздавить хрупкий сосуд, беру чашку и дую на кипяток. От таких красивых чашек я не просто давно отвык, но и не видел их за год службы вообще: все алюминиевые да гетинаксовые кружки. Оказывается, в Афгане есть люди, которые пьют чай из нормальной посуды.
— Пожалуйста, — развеивает наши сомнения Вася, — есть Краснознаменный институт КГБ имени Андропова. Мы вам напишем рекомендации и поступите туда без проблем.
— А чему там учат? — понятно, что Рыжему не терпится скорее стать контрразведчиком-волкодавом.
— Много чему интересному, — увиливает Вася, — иностранным языкам, например. Каждый выпускник по окончании должен знать один европейский и один восточный язык. Физическую подготовку дают основательную. Все выпускники — спортсмены не ниже перворазрядника.
Я прикинул Васину мощную фигуру, глянул на его кулаки и решил, что после Ашхабада — перворазрядник это пройденный этап. Дальше я слушал в пол-уха, дожидаясь, пока Вася кончит нахваливать свой институт и напишет нам рекомендации. Заглядевшись в окно, я не сразу уловил интересное: