— Ну, не могу я тебя отпустить, — объяснил начкар, — не могу! Скучно тебе? Хочешь, в караулке посиди, поиграй в нарды с караулом.
— Ладно-ладно, товарищ лейтенант, — тон мой из просительного сделался мстительным, — кто у меня на Балхе просил колючку из фляжки попить? Кто под Меймене просил: "Сэмэн, дай пирожка"? Ладно-ладно, товарищ лейтенант. Я и без фильма обойдусь. Я не гордый. А на следующей операции, я вас еще напою. Вы еще ко мне приткнетесь. Когда я снова пирожки стану печь, вы у меня еще попросите. Я вас накормлю. Замучаетесь свой сухпай жрать.
— Шантажист, — начкар открыл ящик стола и достал из него мои ремень и звездочку, — но не дай тебе божок попасться на глаза начальству!
— Спасибо, товарищ лейтенант, — я смёл свою амуницию со стола, — с меня бакшиш.
19 Сделка века
1 апреля 1986 года. ППД, Ташкурган.
Героями не рождаются, героями становятся. В готовом виде на свет появляются только короли… и болваны. Мне в королевской семье родиться не пофартило и самый главный талант, который я в себе сумел развить к своим девятнадцати годам — это талант болвана, потому что на героя явно не тяну.
Ни в чем.
Наутро меня амнистировали: после завтрака пришел Скубиев и забрал меня с губы.
— Сэмэн, ты — болван, — поставил он мне диагноз по дороге в палатку.
— Почему это я болван? — не поверил я капитану.
— Потому, что ты круглый идиёт. Мы тебя к очередному званию представили, а ты драку в столовой затеял.
В палатке комбат приветствовал меня еще сердечней:
— О! Гляньте-ка кто к нам пришел! Сержант Семин собственной персоной. А скажи мне, Сэмэн, почему от тебя так много скандала? Где сержант Семин, там жди беды. Там немедленно начинается какая-то нездоровая круговерть.
В ответ я рассматривал бетонный пол у себя под ногами.
— Ну что, второй взвод связи? — сменил тему Скубиев, — приказ по части еще не объявлен, но в неофициальном порядке могу вам сказать заранее…
— Что?! — развесил уши взвод связи.
Скубиев обменялся с комбатом заговорщицким взглядом и доложил:
— В честь грядущей годовщины Апрельской революции присвоены очередные звания. Полтаве — старшины.
— Молодец, Полтава, — похвалил Комбат, — на дембель старшиной уйдешь.
Полтава зарделся, смущенный, что внезапно в своем служебном росте скакнул аж через два звания.
— Кравцову — старшего сержанта, — продолжил Скубиев и теперь Кравцов ощерился довольный жизнью и признанием своих боевых заслуг.
— Сэмэну — сержанта.
Я не удивился: Скубиев мне об этом десять минут назад сам же и сказал, но все равно стало приятно.
— Авакиви — младшего сержанта, — продолжал разбрасываться лычками энша и Гена стал радостно вертеть головой, будто уже чувствовал приятную тяжесть на погонах.
— Назарбаеву — ефрейтора.
— Лучше иметь дочь проститутку, чем сына ефрейтора, — не обрадовался Нурик.
— Товарищ капитан, — высказал предположение Женек, — вы нас с Первым Апреля сейчас поздравляете?
Скубиев снова переглянулся с Баценковым и оба захохотали над нашей доверчивостью. Оставить офицерскую шутку без ответа я не мог.
Я вышел из палатки и щелкнул пальцами. Из под грибка вынырнул Константин и чиркнул спичкой. Я отметил про себя, что у нашего духа есть спички, которых нет в полковом магазине и что "мы в его возрасте" прикуривали от трассеров. И еще я заметил, что комбат вышел из палатки и пошел в штаб полка. Проследив как он скроется в дверях, я отсчитал приличное время и зашел обратно в палатку. Дверь в каморку штаба батальона была отворена и за выгородкой сидел Скубиев — по всей видимости работал с картами и документами.
— Командир и начальник штаба второго батальона! — крикнул я с порога, — к командиру полка!
Через секунду, одевая на ходу кепку, из штаба с встревоженным видом вышел Скубиев.
— Кто сказал? — обратился он ко мне.
— Вестовой из штаба прибегал, — продолжал я врать.
— Где комбат?
— Уже в штабе.
— Иду, — заторопился Скубиев и, не закрывая за собой выгородку с батальонной документацией, направился в штаб полка.
Премного довольный своей шуткой я встал рядом с грибком, чтобы проводить капитана прощальным взглядом. Мысленно я представлял себе как Скубиев заходит в кабинет ничего не подозревающего Дружинина, докладывает "товарищ полковник, капитан Скубиев по вашему приказанию прибыл" и не находит в этом кабинете нашего комбата. Как Дружинин поднимает на него удивленный взгляд и доводит до капитанского сведения, что начальник штаба второго батальона им лично не вызывался. Как Скубиев распахивает беззвучный рот, задом открывает дверь и красный от смущения выходит из штаба…
Через пять минут он вышел оттуда не один, а вместе с комбатом и оба пошли на меня. По их виду я понял, что моя шутка не вызвала в них ни радости, ни признания.
— Если вы, товарищ сержант, думаете, что ночевкой на губе отделались от сурового, но справедливого наказания, то вы глубоко заблуждаетесь, — заявил мне Баценков ледяным тоном, — Для начала вы сейчас же заступите дневальным по офицерскому модулю, а потом я решу что с вами делать.
— Есть, товарищ майор, — без воодушевления козырнул я и пошел получать штык-нож.
Наряд по офицерскому модулю был легким, но обидным: в него назначали только рядовых. Поставить сержанта на офицерский модуль означало низвести его до положения рядового красноармейца. Делать в наряде по офицерскому модулю не надо было ничего, просто сидеть возле него на лавочке и все Ну, разве что для блезиру пару раз за день подмести коридор или принести ведро воды тому, у кого своих рук нет. А так — с завтрака и до ужина сиди на скамейке и ничего не делай. От скуки сдохнуть можно. Представьте себе: день деньской ничего не делать! Офицерский туалет уберут те, кто не умеет бегать кроссы, а ты сиди и разглядывай горы.
Тоска.
За полтора часа моего дежурства "происшествий не случилось", жаль доложить об этом было некому: все офицеры батальона были на занятиях со своими подразделениями. Чтобы как-то убить время, я сходил в свою оружейку и взял оттуда осветительную ракету, устройство которой меня давно интересовало, но как-то раньше все не доходили руки, чтобы вникнуть. Презирая возиться с мелочевкой, я выбрал "полтинник" — 50мм — засунул ракету за ремень и вернулся на свой пост. Тут я положил картонный цилиндрик ракеты на лавку перед собой и вынул из ножен штык-нож. Никакой академик Павлов не предавался вивисекции лягушек с тем наслаждением, которое я предвкушал наперед от грядущих мне технических открытий. Перво-наперво я, разумеется, отколупал алюминиевую крышку в том торце ракеты из которого вылетает осветительный заряд. Под крышкой был круглый картонный пыж, который плотно примыкал к внутренней стенке цилиндра и толстым штык-ножом его было не поддеть. Я отложил штык-нож и повертел стальную манжету посередине цилиндра. Манжета ничего не открывала и ничего не закрывала, а только регулировала дальность полета заряда от восьмисот метров до тысячи двухсот. Целый, пока еще, обратный торец заканчивался алюминиевой пробкой, посаженой на резьбу. Ненужно было ее отворачивать, чтобы узнать что находится под ней. Ее вообще ненужно было отворачивать, потому что под ней находилась капроновая нитка со стальным колечком на конце и если потянуть за эту нитку или просто случайно ее дернуть, то даже жутко подумать о том, что произойдет. Увесистый заряд, способный взлететь на целый километр, должен иметь дурную подъемную силу, которая выталкивает его на такую высоту. Попади заряд в грудную клетку — пробьет как салфетку. А если, горящая ярче электросварки, осветительная шашка попадет в фанерный модуль, то она легко пройдет сквозь стену из двух тонких листов фанеры, между которыми зажат горючий пенопласт, и пока не растратит свою дурную силу, будет целую минуту скакать внутри модуля по непредсказуемой траектории, шипя и брызгая пламенем. Через четыре минуты от того модуля останется только бетонный фундамент и горькое пепелище, а служба моя удлинится еще на несколько лет, сверх отмерянных Конституцией двух.
Господи!
Как же мне надоело служить!
Как же мне все здесь надоело!
Как же я хочу домой!
Я осмотрел себя и пришел в уныние. Я увидел руки свои в рукавах хэбэшки, живот свой, прикрытый все той же хэбэшкой, застегнутой на пять латунных пуговиц, кожаный ремень, змеёй обвивавший меня и холодно поблескивающий начищенной бляхой. Это была верхняя половина меня. Ноги мои в галифе все из того же хэбэ прятались в кирзачах.
Пусть хэбэ на мне было хоть и линялым, но чистым, пусть сапоги начищены дочерна и подвернуты по-гусарски, пусть ремень кожаный и пряжку на нем я от делать нечего до блеска надраил шинельным лоскутом. Но это же всё — хэбэ, кирза и рИмень!
Униформа!
Роба!
Год! Бесконечно долгий, тягучий год я уже хожу в этой робе и все вокруг меня ходят в таких же робах. Куда ни посмотришь, в кого ни упрешься взглядом — везде одно только хэбэ цвета хаки разной степени линялости. От нового, болотно-зеленого до ношеного, снежно-белого.
Год! Бесконечно долгий и тягучий год, в котором мне, как и любому из нас, нужно было прожить каждый день и каждый час. Целый год никого из тех, кого я ежедневно вижу, не волнует: поспал ли я, поел ли? Здоров ли вообще? Уже целый год отцы-командиры, глядя на меня, стоящего в строю, отмечают для себя только то, что я живой и, следовательно, готов к выполнению любых приказов. Уже целый год во мне никто не видит человека, зато все расценивают меня только как боевую единицу, в надлежащей степени подготовленную для ведения боевых действий в условиях горно-пустынной местности.
За этот год вся моя прежняя беззаботная и спокойная гражданская жизнь, мама, дом, друзья, школа — все то, чем жил прежде — удалилось на периферию моей памяти, загруженной положениями уставов, инструкций, наставлений и приказов. И мне не верилось, что когда-то я носил футболку, джинсы и кроссовки, и что тот худой пацан с модной стрижкой и наглым самоуверенным взглядом, который смотрит на меня со старых фотографий — это я и есть. Каждый раз, наводя порядок в тумбочке и натыкаясь на целлофановый пакет с письмами и фотографиями, я встречался с взглядом, который я "прежний" смело и дерзко бросал с глянцевого картона на меня "настоящего". Мне не нравился этот хлыщ на фотографии. Не нравился потому, что мне многое повидалось за этот год и я хорошо знал, что этот вызывающий взгляд и развязная поза только оттого, что "того" паренька еще не ломали так, как ломали меня.