Как следует.
С душой и прилежанием.
До полного изнемогания.
Вот "он" потому и красуется на фотках, что пока еще непуганый и неученый обстоятельствами из которых нет выхода.
Салабон!
А я… Я точно знаю, что позади только один, первый год службы и впереди у меня еще один точно такой же год, в котором триста шестьдесят пять дней. И снова мне нужно будет прожить каждый день и час этого года, то есть умудриться поесть по возможности сытнее, поспать хотя бы семь часов в сутки, круглосуточно следить за чистотой своей хэбэшки и начищенностью сапог, потому что нет у меня да и не положено мне никакой другой одежды и обуви. А самое главное и самое трудное — еще целых триста шестьдесят пять раз приложить все усилия к тому, чтобы поменьше работать и чтобы "рулетка не выкинула шарик на мой номер".
Вокруг идет война все-таки…
От таких мыслей мне захотелось застрелиться.
"Кто сказал, что нельзя? Вон, Плехов, каждую неделю тростит на плацу: застрелился такой-то, повесился эдакий. Им можно, а мне нельзя? Вот сейчас пойду в оружейку, возьму первый попавшийся под руку автомат и решу все свои проблемы разом и на всю оставшуюся жизнь!".
Мысль мгновенно избавиться от тяжелой и надоевшей службы, пусть даже и через самоубийство, показалась мне весьма соблазнительной, но преждевременной:
"А вот интересно: что там будет дальше?", — остановил меня вопрос, — "Ну, ладно, допустим, я застрелился и больше не служу. А что будет твориться в жизни без меня? За кого выйдет замуж Светка? Я так и не слазил ей под юбку и она выйдет замуж за другого, не тронутая мной. А, если глобально? Кто победит: америкосы или Советский Союз? Ну, даже если и не глобально, то я все равно еще мало знаю и мало повидал в этой жизни. Я, например, еще никогда не был в Италии… или во Франции. Да что в Италии — я и в Москве-то никогда не был! Что я вообще до сих пор в жизни видел? Грудь четвертого от меня человека в строю и больше ничего. Что я знаю? Да ничего я не знаю. И если я застрелюсь прямо сейчас, то я так никогда и не узнаю как устроена эта ракета".
Я выкинул из головы мысли о самоубийстве и сосредоточился на готовой к вскрытию ракете. Еще через час, когда картонный тубус ракеты был выпотрошен и за ненадобностью выброшен, а из него были извлечены стальная капсула с осветительным зарядом и цилиндрический кусок пороха по виду и на ощупь похожего на мыло, наступило время обеда. Так как я стоял в наряде и на ремне у меня болтался штык-нож, то я посчитал себя вправе пойти на прием пищи без строя и раньше всех. В столовой было все то же самое, что и всегда — борщ, перловка, компот. Ввиду полного и абсолютного безделья я не чувствовал себя ни утомленным, ни голодным, поэтому намазал на хлеб тушенку, запил компотом и вернулся на свой пост. В следующие два часа не произошло ничего примечательного.
Офицеры вернулись в модуль для короткого отдыха.
Скубиев попросил принести ведро воды и стал мыть пол у себя в комнате.
Двое саперов пришли убирать туалет и убирали его с перекурами почти час.
Прилетела пара вертушек и летуны пошли обедать в офицерскую столовую.
Офицеры вернулись к своим подразделениям и модуль снова опустел.
Тоска.
Скука смертная.
Я уже давно провел рекогносцировку местности, прилегающей к модулям и не знал чем себя занять. Стальная капсула с осветительным зарядом была раскурочена и из нее извлечен парашютик, ради которого я и нанес имущественный ущерб Советской Армии, изломав целую и годную к стрельбе осветительную ракету. Этот парашютик я вечером повешу над своей постелью на втором ярусе, чтобы мне сверху не сыпался на подушку песок. Безделье сделалось до того мучительным и нестерпимым, что я решился на неслыханный для черпака поступок — подмести коридор модуля.
Сам.
Не из-под палки.
Без приказа.
Я набрал в умывальнике ведро воды, разбрызгал ее внутри модуля, чтобы прибить пыль, и стал не торопясь шуровать щеткой, сравнивая чистоту позади себя с валом пыли впереди. За месяцы своего афганского духовенства я в совершенстве освоил воинскую специальность "подметальщик полов" и труд не казался мне тяжелым. Зато возникла хоть какая-то осмысленность бытия и нужность моего пребывания в офицерском модуле. Как это всегда и бывает в армии, расплата за трудолюбие наступила скоро. Ведь говорили же мне умные люди: "если хочешь поработать — ляг, поспи и все пройдет"! Не то слово — "говорили". Вдалбливали. Целый год вдалбливали в мою бесталанную "кукушку". Ан нет — дураку все не впрок.
В то время когда я мел, вдруг стало мало света. Я обернулся… и увидел Рыжего, стоявшего в проеме двери и со злорадной улыбочкой смотревшего на то как я вожу щеткой по бетонному полу. Если бы солдат срочной службы умел краснеть — я был бы сейчас бордовей свеклы.
Стыд!
Стыд и позор!
На втором году службы черпак до того уронил свое достоинство, что взялся за щетку!
Даже если тебе приказывают… Даже если тебя заставляют… Даже если кары небесные тут же обрушатся на тебя в случае отказа… Не бери щетку в руки!
Ты — черпак!
Ты — элита!
Ты — опричник!
Ты — дворянское сословие Сухопутных Войск!
Откажись. Получи по морде от шакала или куска. Сядь на губу. Погибни в бою. Сам, в конце концов, дай "в ответку" настырному шакалу.
Но щетку в руки брать не моги никогда и ни при каких обстоятельствах!
По воинскому этикету мне, в соответствии с моим положением в табели о рангах, следовало не наводить порядок самому, а перед сдачей наряда сходить в свою палатку, привести сюда Константина, вручить ему эту самую щетку, ткнуть пальцем в пол и сказать:
— От сих до сих. Время пошло.
А вместо того, чтобы жить как черпак и вести себя как черпак, я, будто на первом году службы, стою посреди коридора и растеряно смотрю на своего друга и понимаю, что падаю в его глазах.
— Га! — гусем-лебедем загоготал Рыжий, — Га! Припахали душару! Га-га! Повышаешь квалификацию?
Развязной походочкой "от бедра" он прошел по чистому, только что моими руками подметенному полу с видом придирчивого сержанта.
— Пардон, — Рыжий остановился возле пыльного вала и с деланным изяществом на цыпочках переставил одну ногу через него и не торопясь перешагнул пыль, глядя на нее брезгливо.
Я перехватил щетку двумя руками за конец и двинул грязной щетиной Вовке по морде, но он успел отклонить корпус назад и его достало только слетевшей со щетки пылью.
— Козел! — заорал он на меня, — смотри куда пылишь!
Тут только я заметил, что подмышкой у Рыжего зажата буханка свежего белого хлеба.
— Урод ты, больше нет никто, — обиделся Вован, — Я пришел к тебе в палатку в гости. Как к человеку. Мне сказали ты в наряде по модулям. Я пошел на хлебозавод, взял булку горячего хлеба, а ты…
— Извини, Вован. Погорячился. Ты погоди камас, Мне метров шесть домести осталось.
— Ничего-ничего, — Рыжий сделал успокоительный жест рукой, — Ты работай, работай… дух со стажем.
Я поджал губы и смолчал, а Рыжий вышел из модуля, оставил хлеб на лавке и вернувшись, взялся за ведро:
— Давай, помогу что ли?
Через десять минут, помыв руки, мы сидели на лавочке, привалившись спинами к модулю, ломали горячий хлеб, цедили сгущенку из одной, пробитой моим штык-ножом, банки и щурились на горы. Говорить не хотелось — было просто хорошо и спокойно сидеть рядом и думать. Мысль, которую я думал, была настолько огромна, что больше не умещалась в моей голове. Я легонько толкнул Рыжего локтем в бок.
— Чё те? — лениво отозвался он, разморенный теплым солнышком, унылыми горами и только что съеденной сгущенкой с хлебом.
— А я ведь сегодня застрелиться хотел, Вован, — признался я в сокровенном.
— Дурак что ль? — скосил он на меня один глаз.
Я не знал как объяснить свое состояние, поэтому ответил просто:
— Задолбалася я служить Вовчик.
Рыжий усмехнулся моей слабости:
— Ты один что ли такой в полку?
Он не понял. Он не понял меня. Ведь не "тяготы и лишения воинской службы" мне тяжело или надоело "стойко переносить"! Да не тяжело это вовсе — наряды, зарядка, кроссы, тактика, огневая. А если и тяжело, то не смертельно. Ко всему этому привыкаешь. Даже к войне привыкаешь и перестаешь замечать, что ты на ней, на войне, как раз и находишься. И если я не загнулся от службы за первый год, то уж за второй-то точно не сдохну. Как же объяснить, что мне надоело всё?! Все, что только есть а армии — мне в печенки въелось и вызывает душевное отторжение! Бэтээр, автомат, палатка, каптерка — глаза бы мои на все это не смотрели! Мне не тяжело несколько раз в сутки встать в строй и постоять в строю, но мне просто надоело это делать! Мне хочется скинуть свою форму и сапоги и одеть что-нибудь легкое и гражданское, а эта самая форма, эта роба, приклеена ко мне как чешуя к ящерице — намертво. Будто родился я в этой чешуе и умру в ней же.
Как ящерица.
И с правами ящерицы — бесправным исполнителем чужих приказов.
— Ты молодой, тебе на понять, — сказал я Рыжему, хоть он и был на полгода старше меня, — Мне не верится, что я когда-то был гражданским и совсем не верится в то, что я когда-нибудь гражданским снова стану! Будто всю жизнь прожил в этом Афгане!
Я вытянул ноги и протянул руки перед собой, демонстрируя свои конечности Вовке:
— Будто я всю жизнь, с рождения носил эту хэбэшку! — я подумал как бы поубедительней закончить, — И умру в этой хэбэшке.
Рыжий некоторое время осмысливал, а потом сказал неожиданное:
— Знаешь, Андрюх… Я ведь тоже хотел застрелиться. Только не по черпачеству, а еще по духанке, когда мы с тобой через день в наряды по взводу летали.
— А чего ж не застрелился?
Рыжий подумал и вспомнил "чего":
— Мать жалко стало… Отца… Как он будут без меня?
Я посмотрел на Вовку, а он на меня. По его глазам я понял, что он сейчас не придуривался и не врал. Значит, я и в самом деле — не "один такой в полку". Значит, такие мысли приходили и приходят в голову не мне одному. А полная доступность оружия в оружейках облегчает самоубийцам самовольный уход со службы на бессрочный дембель.