Помывшись, я встал под фонарь и раскрыл книгу. Так и простоял я больше часа под фонарем, переворачивая страницу за страницей, пока не послышались шаги разводящего со сменой. Разводящий-дед посмотрел на меня, потом на книжку, которую я не стал от него прятать, но ничего не сказал.
А что он мне может сказать?!
Весь батальон видел как я красиво уронил его однопризывника Колю Воропаева.
Вся рота знает, что я буром попер на авторитетных дедов-урюков.
Если он мне сейчас хоть слово про книжку вякнет, я ему в караулке клюв на бок сверну.
Черпак я или не черпак?
Два-три караула я так и протащил службу: ночью — душ и книжка под фонарем, днем — с батальонными пацанами время коротаю. Сутки долой.
Оказалось, что я постиг не все тонкости караульной службы.
На шестой пост в мою смену был поставлен Коля Шкарупа, который научил меня правильно нести службу.
Как только разводящий утопал на другие посты, Коля бросил свой пост, пришел ко мне и встал под душ раньше меня. На правах радушного хозяина я не стал возмущаться, тем более, что за два часа смены под лейкой можно было помыть целый взвод. После того, как оба освежились, мы час бродили вдоль рядов боевой техники, ведя бесконечный солдатский разговор про дом родной, про любимую девушку, про то кто чем занимался на "гражданке" и чем собирается заниматься в будущем. До конца смены оставалось наверное минут сорок, когда Шкарупа снял автомат и дал очередь поверх забора.
От удивления я не смог ничего сказать — я просто оторопел!
Стрельба в карауле — ЧП! Уж по пять суток губы мы сейчас с ним заработали — точно. Но, видно, Шкарупе показалось мало пяти и он дал еще тройку очередей в темноту.
"Ой, что сейчас будет!.." — с тоской и болью подумал я, — "пять суток — ни за что!".
Коля тем временем отсоединил магазин, отщелкнул патрон из патронника, спустил курок, поставил на предохранитель, примкнул магазин обратно и повесил автомат за спину. Будто на огневой подготовке упражнение выполнил. Такой спокойный и невозмутимый у него был сейчас вид, будто и не ждала нас родная губа.
— Ты что? Дурак? — спросил я его, стараясь оставаться спокойным, — Сейчас же караул прибежит.
— Правильно, — кивнул Колян.
— Вместе с начкаром!
— Правильно, — снова кивнул Шкарупа, — потому что помначкару в лом бегать среди ночи.
— А начкар снимет нас с тобой с караула и запрет в камеру!
Шкарупа полез в подсумок, достал пачку "Охотничьих", сунул в рот сигарету, вторую дал мне:
— Ты не шаришь, — с авторитетом бывалого часового пояснил он специально для меня, — Кто сегодня начкар?
— Кто? — переспросил я и ответил — Малек.
— Правильно. Малек — дух. Ему положено в наряды ходить. Бобыльков — дембель. И пока Бобыльков у нас ротный, Малек будет летать в наряды.
— Малек — шакал, — возразил я, — он дух, но он у шакалов дух. Он нас может посадить на губу.
— Не ссы, — успокоил меня Колян, — не посадит.
— А пацанам что скажем? — не успокаивался я.
— Каким пацанам?
— Ну с Мальком сейчас прибежит бодрствующая смена, а там не только наш призыв, но и деды. Да и свой призыв не одобрит.
Шкарупа продолжал курить так спокойно, будто ничего внештатного он не сотворил:
— Ты не шаришь, — повторил он, — Деды не побегут. Побегут духи. А нас с тобой как раз меняют два духа. Шаришь?
Через две минуты действительно прибыла тревожная группа во главе с лейтенантом Тутвасиным-Мальком. В самом деле — вслед за летехой прибежали пятеро духов, олицетворявших собой тревожную группу. У Малька был такой вид, будто его в караулке окатили кипятком, причем плескали прямо в лицо.
— Что случилось? — запыхавшийся от бега Малек переводил безумный взгляд с меня на Шкарупу и обратно.
Духи тревожной группы остановились метрах в десяти — там, куда не добивал свет фонаря. Они безразлично смотрели в нашу сторону, мудро считая, что до Приказа министра обороны им летать еще почти полгода и совсем без разницы — мести пол в караулке или бегать с автоматами по свежему воздуху. Отдыхать им все равно никто не позволит.
— Кто стрелял?! — продолжал стрекотать Малек, не зная что предпринять: отражать нападение или вести нас со Шкарупой на губу.
— Там, товарищ лейтенант, — Колян показал рукой через забор в сторону пустыни, — какой-то шорох был… И вроде бы голоса. Так я на всякий случай… Чтоб знали, духи, что мы не спим, а службу тащим.
— Духи? — встревожился Малек.
Он подошел к забору, встал на приступку для стрельбы и осторожно поднял голову, силясь что-то разглядеть к чернильной темноте за забором.
— Так точно, товарищ лейтенант, — нагонял жути Шкарупа, — Вы недавно в полку служите… Не помните, как духи ночью целую позицию вырезали.
Я отвернулся, чтобы Малек, внезапно обернувшись, не увидал как я готовлюсь разорваться от смеха. Малек повеселил нас еще больше, побегав вдоль забора с видом сторожевой собаки, почуявшей вора за километр. Нарушая воинский этикет, стали подхихикивать даже духи, понимая, что черпаки дурят молодого летеху.
— Вроде нет никого? — встревожено спросил нас Малек, вернувшись через несколько минут с дальнего конца забора.
В устремленном на нас взгляде было столько пытливого ожидания, будто мы сейчас ему духов из кармана вынем. Видно поняв, что орден сегодня ему не заработать, лейтенант скомандовал:
— Отбой. Возвращаемся в караульное помещение.
Духи дернулись, было за ним, но Шкарупа пальцем поманил двоих наших сменщиков и знаком показал им чтобы они нас подменили.
Малек, увидев, что мы сменяемся с поста раньше времени, удивился:
— А вы куда?
На что получил исчерпывающий ответ Шкарупы:
— Так, товарищ лейтенант, пятнадцать минут до смены осталось. Чего они зря туда-сюда ходить будут?
Вдвоем со Шкарупой мы стали нести службу по полтора часа вместо двух — выходим, принимаем душ, минут сорок ля-ля между собой, а потом стрельба и ожидание тревожной группы.
23. Разгрузка артиллерийских снарядов
Апрель 1986 года.
Я совершенно точно уверен, что погибну не от душманской пули — меня погубит мой язык. Речевой аппарат у меня работает в автономном режиме, совершенно независимо от мозгов. Мозги просто не поспевают за моим языком.
Я мог бы служить живым примером того как дурная голова не дает покоя ногам — вместо того, чтобы сейчас как все нормальные люди готовиться к утреннему разводу, почистить обувь, подшить свежий подворотничок, я этим ранним и чистым утром в качестве второй зарядки бегал вокруг модуля пятой роты и нарезал уже третий круг. Следом за мной, тяжело дыша и периодически выкрикивая про меня плохие слова на русском и азербайджанском языках, безнадежно отставал старшина роты старший прапорщик Гуссейнов. В руках у Гуссейна-оглы была опасная бритва, которой старший прапорщик клялся Аллахом перерезать мне горло. Время от времени я оглядывался на грузноватого прапорщика, оценивал разделявшее нас расстояние и то ускорялся, то замедлял бег, хорошо понимая, что догнать меня Гуссейнов не сможет никогда — слишком разные у нас с ним достижения в спорте. Наша утренняя пробежка сопровождалась моим веселым смехом, который я не мог унять даже под угрозой лютой смерти от опасной бритвы. Всякий раз как только я оглядывался на Гуссейна-оглы, новый взрыв хохота вылетал из меня и запыхавшийся прапорщик оскорблял мой слух новой порцией угроз и проклятий.
Вообще-то наш старшинка не злой — нормальный прапор-старшина. У него всегда все есть и он не жмется, если подойти и попросить по-человечески. Не шкура, не куркуль, а настоящий ротный батя, хотя и старше нас только на десять лет. Гуссейн-оглы никогда не поднял бы на меня руки, даже не посмотрел бы хмуро в мою сторону, если бы не мой совершенно непривязанный язык.
Утро.
Подъем.
Туалет.
Зарядка.
Завтрак.
Ничего нового — все как всегда.
После завтрака я пришел в модуль и черт меня понес в умывальник. В умывальнике над раковиной наклонился голым торсом старший прапорщик Гуссейнов и брился, глядя в небольшое карманное зеркальце. Обернувшись на шум моих шагов, Гуссейн-оглы намылил шею и протянул мне "опаску":
— Сделай мне окантовку, пожалуйста.
Просьба была самая обыкновенная — военнослужащий должен иметь не только аккуратную прическу, но и окантовку над ушами и на шее. По мере отрастания волос мы, во время умывания, просили соседа "подравнять", чтоб встать в строй и выглядеть при этом более-менее прилично. Ничего сложного в этой процедуре нет — десятки раз я уже делал окантовку своим сослуживцам и десятки раз сослуживцы делали окантовку мне. Но на смуглую шею Гуссейна-оглы я уставился с той же задумчивостью, с которой Пигмалион глядел на кусок мрамора, прежде чем начать вытесывать из него свою Галатею.
Густая щетина черных волос сбегала с головы старшего прапорщика на шею и с шеи расползалась по плечам и по спине. Густотой шерсти на теле Гуссейн-оглы мог похвалиться перед гималайскими медведями — он одинаково буйно зарос ею и спереди, и сзади.
— Ну, скоро ты там? — нетерпеливо спросил меня старшина.
Тут-то я и брякнул:
— Товарищ прапорщик, а вам как делать окантовку? По пояс?
Слова невинного младенца произвели на старшину то же действие, какое производит на бегунов выстрел стартового пистолета.
Меня спасла только моя реакция. Я выронил бритву на кафельный пол и выбежал вон из модуля.
Мы бы, наверное, успели намотать до развода еще пяток кругов, но наш утренний променад прекратил ротный. Он как раз пришел из штаба батальона и сказал только одно слово:
— Тревога.
Сказал буднично и спокойно. Будто прикурить попросил. Все, кто находился возле модуля обступили Бобылькова и просили рассказать — в чем собственно дело? О тревоге всегда загодя предупреждают. Даже об учебной. Но Бобыльков ничего рассказывать не стал, а скомандовал уже вполне официально:
— Построение роты через две минуты.