— Мы по делу.
И тут же пояснили по какому:
— Пойдемте, пацаны, у нас тоже созрела. Леха, Адам, одолжите гитару на вечерок.
Приглашение относилось к нашему экипажу, который так щедро раздаривал старшинский сахар в Айбаке. Ну и согласно законов гостеприимства, а так же поминая о том, что долг платежом красен, мы были приглашены на те машины, в чьих движках были спрятаны термосы с поспевшей брагой. Гитара была одолжена и я продолжил свой сольный концерт уже под другой масксетью.
В роте — двенадцать машин. Брагу не ставили только в нашей и в командирской. И везде одно и то же: брага, косяк с чарсом, гитара, песня. Я не помню, смогли ли мы обойти все десять гостеприимных экипажей, потому, что память отключилась после третьей песни. Саня Андрюхов с нами не пошел, а от Адама и Лехи он вернулся на нашу ласточку, так как ему нужно было заступать на пост. Следовательно от бэтээра к бэтээру передвигались только черпаки — я, Олег, Шкарупа и Мартын. С автопилота я перешел на ручной режим управления только тогда, когда в темноте смутно увидел свой бэтээр и Арнольд, сидевший на посту, окликнул нас:
— Стой, кто идет?
Вместо ответа я запел:
А у разведчика судьба порой
Коротка, как рукопашный бой.
А небо синее над головой
И до звезд достать рукой.
Черпаки развеяли у Арнольда всякие сомнения в том "кто идет", "откуда и куда идет", подхватив припев:
А ты прислушайся: летят-гудят
Трассера по тишине ночной…
Красивейшая южная ночь!
Полная луна поднялась из за гор, очертив верхушки ломаным серебряным галуном. Выше этого серебряного галуна — темнота, утыканная голубыми звездами размером с вишню. Ниже — тоже темнота, только глухая, беспросветная, жуткая. Вокруг луны яркий бледно золотистый нимб, затухающий к краям и под этим золотистым свечением матово поблескивает броня бэтээров перед которыми черными силуэтами прогуливаются часовые.
— Арнольд, сейчас по башке получишь! — предупредил Шкарупа.
— Да ладно тебе, — вступился я за Арнольда, — нормальный пацан, не спит, службу тащит.
— Кузнецу надо по башке дать, — решил Мартын.
— На фига?
— Потому, что он — козел. Он мне два наряда вне очереди обещал дать.
Спьяну все согласились, что наш командир взвода — козел, и если и давать кому-либо по башке, то только ему. Сказано — сделано. Мы пошли на бэтээр Лехи и Адама и стали кулаками колотить по броне.
— Чего надо? — спросил часовой Аскер.
— Зови командира взвода — разговор к нему есть.
Не успел Кузнецов вылезти из десантного отделения, как без долгих предисловий получил от Шкарупы с левой в клюв. Мы с Олегом и Мартыном тоже вдарили по паре раз и прапорщик сник. Удовлетворенные мы пошли обратно к своему бэтээру, но вскоре туда подошли четыре командира взвода с избитым Кузнецовым во главе. Четверо здоровых и трезвых быстро и больно наказали четверых расслабленных и пьяных. У меня из разбитого носа шла кровь, но быть битыми мы не собирались.
— Стойте тут, — я показал нашим обидчикам место возле бэтээра и побежал собирать пацанов.
Шкарупа с Мартыном тоже побежали их собирать. На крик "шакалы солдат бьют!" к нашему бэтээру подвалило человек двадцать нетрезвых пацанов и нет сомнения, что мы бы закопали четверых взводных прямо на этой же стоянке под Хумрями, но на шум прибежал Бобыльков. Ротный оценив фингалы под глазами у Кузнецова и кровь, текшую из моего носа, сказал:
— Всем спать. Разбираться завтра в полку будем.
Ротного уважали все и его слово было законом. Через минуту возле нашего бэтээра не было никого, кроме двух часовых.
Утром снимались в полк. Полковая колонна медленно вытягивалась в нитку.
Гуссейн-оглы сел на наш бэтээр и пальцем подманил меня:
— Где сахар?
— Какой такой сахар, товарищ прапорщик? — хлопнул я ресницами.
Но старшина в армии служил тоже не первый год и был в состоянии сложить два и два: пропал ящик сахара, а в последнюю ночь перед окончанием операции вся рота перепилась в хлам, до мордобоя.
— Значит так, — принял он решение, — ты — сержант, тебе и отвечать. Как приедем в полк, встанешь на тумбочку. Дежурным. А вот эти двое, — старшина показал на Шкарупу и Олега, — твои дневальные.
— И долго нам стоять по роте?
— Нет, — смягчился старшина, — как только мне ящик сахара родите, так и сменитесь с дежурства.
Я загрустил.
Устав Внутренней службы строго-настрого запрещает ставить военнослужащих из наряда в наряд без передыху. К примеру, никто не имеет права ставить солдата в наряд по столовой сразу же после того, как он сутки оттянул в карауле. И из наряда по роте никто солдата в караул не поставит — караул уйдет в караулку, а дневальный вечером сменится и будет отдыхать. Но никто не мешает старшине снять весь суточный наряд по роте в пять часов вечера, для того, чтобы в шесть часов выставить на развод тех же самых сержанта и двух его дневальных-рядовых. Не придерешься! Формально — мы заступаем не из наряда в наряд, так как целый час были "вольными" людьми. И таким макаром мы с пацанами можем простоять на тумбочке до самого нашего дембеля, следя за выполнением распорядка дня и поддерживая чистоту и порядок в модуле и на прилегающей территории. А как известно, в наряде по роте спать разрешается не более четырех часов в сутки и если тебе удастся прикорнуть хотя бы на двадцать минут, то эти считанные минуты как раз и будут тебе зачтены как те самые "не более четырех часов".
Жизнь — жестянка!
Где я возьму целый ящик сахара? С моей получки я могу купить в магазине лишь несколько коробок, а всех денег одного сержанта и двух рядовых хватит едва ли на пол-ящика. Даже, если бы мне удалось раздобыть ящик сахара, я бы нипочем не отдал его старшине, а весь пустил бы на брагу — пусть пацаны радуются.
Оказалось, стоять на тумбочке бессменно — не так уже и плохо.
Во-первых, дежурный ходит в столовую на заготовку, а это значит, что весь сахар, все масло и мясо роты — в моих умелых руках, а сам я завтракаю, обедаю и ужинаю без команды и как угодно долго.
Во-вторых, рота все равно через два дня на третий заступает в караулы, а это значит, что никого в роте кроме больных, хромых, косых и убогих нет. Следовательно, можно выставить одного убогого на фишку у входа в модуль, а самим целый день спокойно валяться на кроватях.
В-третьих, те два дня, в которые нет караула, рота проводит на занятиях на полигоне или инженерном городке. Только суточный наряд и убогие избавлены от стрельбы и перебежек. Значит, моя форма останется целее, а сам я — чище.
В-четвертых, перед армейской операцией начались усиленные занятия по горной подготовке. Причем проводит их лично начфиз пока майор Оладушкин, с которым лучше не шутить. И проводит он эти занятия не на горной полосе препятствий, а на полигоне, в условиях, максимально приближенным к боевым, а я с детства высоты боюсь.
Словом, если к несению службы в наряде по роте подойти с умом, то жить можно. А уж команды "рота, смирно!" или "рота, выходи строиться", я как-нибудь подам, язык не отвалится.
На следующее утро после нашего заступления в бессменный наряд по роте, выяснилась пренеприятнейшая вещь — порядок в модуле и на прилегающей территории наведен из рук вон плохо и Гуссейн-оглы водил меня чуть не за руку и тыкал носом в неопрятность. Причем, что скверно, он не придирался ко мне, не лез белым платочком в дальние щели, собирая микроскопические пылинки, а показывал бумажки, окурки, грязные следы, которые сами вызывающе бросались в глаза. А что я мог ему сказать? Да ничего я не мог сказать — сам прошляпил! Я ходил за старшиной как хвостик и послушно бормотал:
— Виноват, товарищ прапорщик…
— Так точно, товарищ прапорщик…
— Исправим… Устраним… Приберем… Подчистим…
Мудрый Гуссейн-оглы, вдоволь потыкав меня носом в недочеты, изрек:
— Ты, сержант, думал, что в наряде тащиться будешь? Если завтра увижу такой же беспорядок — продолжишь службу на губе.
На губу не хотелось — скучно там. И виноват в том, что в роте бардак был никто иной как я сам. По сроку службы ни мне, ни моим дневальным убирать грязь своими руками было не положено, поэтому, я через час после отбоя поднял духсостав и приказал навести порядок в модуле и вокруг него. Приказал и лег спать. Как дурак. Духи, как и положено умным духам, махнули пару раз щеткой по центральному проходу, перекурили возле модуля, а потом разбудили меня и доложили о выполнении приказа. Я только что приехал с операции, спал мертвецки и мне спросонья лень было перепроверить и принять у них работу, поэтому я только пробурчал:
— Отбой, мужики.
И перевернулся на другой бок.
Вот и получилось то, что получилось — бардак в пятой роте! Без черпаческого-то кулака. Значит, ночью будем проводить работу над ошибками.
В десять часов вечера старшина прочитал список вечерней поверки и скомандовал:
— Рота, отбой.
Строй рассыпался, старшина тоже пошел спать, но уходя он посмотрел на меня… нет, не волчьим взглядом. Он не сказал мне, например, "ну, смотри, Сэмэн" или "начинайте наводить порядок, товарищ сержант". Старший прапорщик Гуссейнов просто спокойно посмотрел на меня всего несколько секунд, но в этом взгляде я будто на экране кинотеатра увидел как в замок вгрызаются ключи и окованная железом дверь сержантской камеры с лязгом распахивается передо мной.
Пока рота умывалась перед сном, пока шли хождения на последний перекур и обратно, мы с моими дневальными, сиречь Елисеем и Шкарупой, смотрели на все эти движения с видом трех богатырей с картины Васнецова.
— Совсем духи распустились, — посетовал Олег.
— Мы сами в это виноваты, — вздохнул Колян.
— Будем тренироваться, — подытожил я.
Через два часа после отбоя, ровно в двенадцать часов ночи, когда вся нечистая сила, оседлав метла, помчалась на Лысую гору на шабаш, духсоставу пятой роты была устроена побудка. Я ходил по центральному проходу подтянутый и бодрый, штык-нож болтался на ремне в такт моим шагам и широкая красная повязка дежурного по роте удивительно гармонировала с красными лычками на погонах. Настроен я был решительно и распоряжался как Наполеон перед Бородинской битвой: