ой-то надобностью я поперся в соседний модуль четвертой роты и задержался там на целый час. Алик давал концерт и на него было смешно и больно смотреть. Алик знал, что попадет в первую партию дембелей, но свои последние сутки в Афгане переживал с большим трудом. Сразу же после утреннего развода он нацепил свою парадку, одел фуражку, взял в руки дипломат и заявил:
— Ну, я пошел домой!
Объявив о намерениях, Алик как был, в парадке и при дипломате, стал широким шагом прогуливаться через все спальное помещение от Ленкомнаты до тумбочки дневального и обратно. Горящий взор и твердый шаг напоминали метание по вольеру встревоженного тигра. Наблюдая как он уже восьмой раз, не снижая темпа, подходит к дневальному, я уже и забыл зачем шел к соседям. На койках, наблюдая за своим старшиной лежали и ржали черпаки. Духи подальше от беды выпорхнули из модуля, найдя себе занятие в парке и на территории. Деды не смеялись. Деды смотрели на Алика хмуро и с пониманием того, что всего через полгода любой из них, истомленный тоской по дому, не в силах терпеливо переждать последние двадцать четыре часа военной жизни, оденет вот так же как Алик свою парадку и станет носиться по модулю и хорошо еще, если не по всему полку.
— Алик, — спросил я старшину, — а вот ты сейчас что делаешь?
Алик вернулся от Ленкомнаты и остановился на несколько секунд, глядя на меня непонимающим взглядом.
— А, это ты, Сэмэн? — узнал он меня наконец, — Это я возвращение домой репетирую. Как я от вокзала до дома пешком пойду, чтоб родной город посмотреть.
— Алик, — снова спросил я, — а в твоем родном городе на перекрестках светофоры есть?
— Конечно!
— Ну так встань, передохни — красный горит.
Алик задумался, соображая про светофоры, потом поднял палец и радостно воскликнул:
— Точно! Нужно значки перевесить!
Значки и медаль За Отвагу висели на его парадке как раз на том самом месте, которое для них определил устав, но раз человеку неймется… Пусть их хоть на спину вешает, лишь бы время шло.
Полтава пришел на плац не один: вокруг него как пионеры возле вожатого стояли Тихон, Женек и Нурик — черпаки второго взвода связи. Я отпросился у Бобылькова, чтобы проводить своего бывшего замкомвзвода и ротный отпустил меня без всяких вопросов.
Мне было жалко, что Полтава уезжает. Полтава был хорошим дедом — не самодуром с набитыми кулаками, а именно старшим. Он знал воинское ремесло лучше меня и не держал в себе, а делился со мной, показывая десятки мелочей, которые облегчают жизнь и которых не найдешь ни в одном уставе и наставлении.
— Уезжаешь, Саня? — умнее спросить я ничего не догадался.
— Уезжаю, — Полтава улыбнулся как-то потерянно, будто он был виноват в том, что он уезжает в тихий Союз, а мы остаемся в Афгане.
Женек посмотрел на Нурика:
— Нурик, чарс аст?
— Цх, — цокнул языком наш узкоглазый однопризывник и прикоснулся ладонью к панаме.
— Пойдем, Саня, — предложил Тихон, — выкуришь с нами свой последний косяк.
Мы отошли за модуль разведроты, Нурик пустил косяк по кругу и пока он дымился, я думал о том, что должен люто ненавидеть своего деда Полтаву. Ненавидеть за недосмотренные сны, за недоеденные куски, за каптерку, за парк, за палатку. За то, что всю зиму я выполнял самую грязную работу за него. За то, что он — "выше" меня в придуманной идиотами солдатской иерархии. Однако, как не силился я выжать из себя хоть каплю ненависти, хоть чайную ложку неприязни к нему, ничего не выдавливалось. Я чувствовал сейчас только одно — мне было жалко, что Полтава уезжает. Уезжает мой старший и более умный товарищ. Не было случая, чтобы я подошел к Полтаве "Сань, покажи то… Сань, расскажи как работает это", и мой дедушка отмахнулся от меня: "Потом. Не до тебя сейчас". Все, что касалось боевой подготовки разъяснялось мне, разжевывалось и разбиралось до полного усвоения. И вот теперь мне станет не к кому бегать за советами и подсказками. Я сам теперь — старший призыв и, если я где-то чего-то у уезжающих дембелей не усмотрел, не перенял, не понял по духовенству, то сам и виноват, такое мне и будет оказано уважение от младшего призыва.
Одними кулаками уважения не добьешься.
Дембеля все какие-то странные. Пацаны черпаками — лютуют. Дедами — держат себя солидно и с достоинством, слова в простоте не скажут. А становятся дембелями — и будто их пыльным мешком по голове из-за угла шандарахнули. Или бабушка на воду пошептала. Через несколько дней после приказа какая-то тень отчуждения ложится на лица дембелей. А когда начинаются отправки, то на дембелей находит какая-то растерянность, едва ли не беспомощность. Ни во что не ввязываются, ни в какие дрязги не лезут ходят по полку сами не свои, будто лунатики и лишь тайком поглядывают в сторону штаба — не прибежит ли вестовой, не назовет ли фамилию на следующую партию?
Вот и у Полтавы сейчас был какой-то потерянный вид. И фуражка у него фасонистая, и парадка рядом с нашими линялыми хэбэшками смотрится по-королевски, и сапоги наимоднючего раскроя, а он стоит с видом призывника у военкомата — смущенная улыбка на лице и полная беспомощность перед неведомым ближайшим будущим.
На плац вышли Сафронов и Плехов.
— Ну, — мы по очереди обняли на прощанье своего замкомвзвода, — давай, Полтава. Выпей за нас на гражданке!
А Малек — урод.
Урод и шакал.
Фашист. Западенец гребаный. Чмо.
Вечером того дня, когда провожали Полтаву, пятая рота заступила в караул, а я пошел выводным. Выводной отвечает за губарей, поэтому, делать ему не надо ничего. Вечером, приняв пост, я вспомнил, что когда я сам сидел на губе, то нормальный выводной отпирал двери камер, если поблизости не было начгуба. Платя добром за добро и памятью за память, я отпер двери сержантской и солдатской камер и выпустил пацанов во внутренний дворик. Чтоб не скучали — дал им пачку сигарет и пошел в караулку играть в нарды.
После отбоя я объявил "оправку", после которой запер всех губарей по камерам и лег спать свои законные восемь часов. С утра снова отпер камеры и больше их не закрывал до прихода начальника гауптвахты. Начгуб пришел с развода и принес наряд на работу — разгрузка муки на хлебозаводе. Работа была что надо — если бы я не был выводным, то сам напросился бы таскать мешки с мукой. Не из-за того, что я такой трудолюбивый или хочу облегчить жизнь чуркам-хлебопекам. Все просто — где мука там и дрожжи. А дрожжи мне нужны.
Вот интересно: почему начальниками всех гауптических вахт Советской Армии назначают исключительно офицеров с садистскими наклонностями? Только садист может придти на губу в шесть утра, приказать отпереть камеры, вывести губарей во двор и заставить их два часа до завтрака заниматься строевой. Какое в этом наслаждение — смотреть как Невыспавшиеся на жестком лежаке, без белья и подушки, небритые и грязные губари понуро, точно всамделишние арестанты, бродят по расчерченному на бетоне квадрату?
Была одна категория губарей, к которым даже суровый начгуб относился с сочувствием. Это были шибирганцы. Колонна на Шибирган была раз в месяц и тот солдат первого батальона, кому давали всего-навсего трое суток, сидел весь месяц до следующей колонны. Еще два раза в неделю на Шибирган летали вертушки и некоторых счастливчиков забирали с губы офицеры первого батальона. Но это было нечасто — зачем, например, замполиту второй роты забирать с губы не своих солдат из третьей? Ему до них нет никакого дела. Да и не обязан он их забирать. Вот и парились пацаны в бетонной коробке камеры вместо трех суток все тридцать. Хорошо, если начкар попадется нормальный, разрешит в баню губарей сводить. Там не только помыться, там и постираться можно, а то на такой жаре вши появляются в грязной хэбэшке очень быстро. Практически, моментально.
На губе сидели три пацана с первой роты — шибирганцы.
Все трое были с моего призыва и выводя их на работу я не сдержал удивления:
— Пацаны, а чего это вы тут делаете?
— Срок мотаем, — ответил один из них.
— А у вас в Шибиргане своей губы нет?
— Все у нас есть. И губа, и замполит — козел.
— Да, — поддержал его второй шибирганец, — Замполит у нас редкостная скотина. Людоед.
— Что за замполит такой? — я еще никогда не встречал замполитов-людоедов.
— Шурик Августиновский. Мандавошка.
— Это он вас сюда законопатил?
— Ну а кто же еще?!
— А за что?
Все трое остановились и попросили закурить. Я отсыпал им полпачки, ожидая рассказа про сказочного замполита Августиновского.
— Замполит у нас традицию в роте ввел, — начал первый шибирганец, — дембелей нашей роты увольняют только через губу.
— А ты знаешь, какая у нас в батальоне губа? — встрял второй шибирганец.
Я не знал.
— Мраки! — второй шибирганец сделал страшные глаза, — Бочка.
— Как — бочка? — я не мог понять кому в армии понадобилось делать из губарей Диогенов?
— Так. Железная бочка и все. Летом металл накаляется и внутри задохнуться можно. Как в духовке. Там, наверное под сто градусов температура. А зимой металл выстывает и внутри к той бочке почки приклеиваются. Пацаны после нее неделю нормально поссать не могут.
— И ваших дембелей?.. — высказал я догадку.
— Ну да. Наших дембелей — туда. Августиновский, чмо, чуть ли не сразу после Приказа их туда всех загнал.
— А вы тут при чем?
— А мы им туда парадки и нитки с иголками понесли, чтоб пацаны могли свою форму в порядок привести перед Союзом.
— И что?
— А то. Застукал нас замполит.
— И теперь вы?..
— И теперь мы тут до колонны.
— "Нормальный" у вас замполит… — я только и мог что подивиться такому шакалу.
"Слава Богу, что у нас в роте не такой "нормальный" замполит. Наш замполит все время с чем-то возится, что-то рисует: стенды, боевые листки. Подойдут к нему деды со своими дембельскими альбомами — он им что-то подскажет, как лучше сделать, как красивее обвести рисунок рамкой. Нет, это мне все-таки повезло, что Баценков меня не в первую роту перевел, а в пятую. У нас замполит — не зверь".