Всё!!!
То, что еще вчера было солдатом, человеком и чьим-то сыном, стало готовыми к отправке консервами.
Досрочный дембель!
То горе, которое завтра внесут в чью-то квартиру, та непреходящая душевная боль которая вырвется наружу криком внезапно и рано постаревшей матери и пеленой не пролившихся слез застелет глаза поседевшему в пять минут отцу — это горе рождается тут, в двадцати метрах от меня, рядом с радужными брызгами и веселым гомоном бассейна.
В "Черном тюльпане".
Я пытался угадать кто из этих веселых санитаров завтра, покинув ненадолго свое место в бассейне, будет окатывать меня из шланга? Этот или вон тот? Не бывает войн без убитых и, значит, завтра сюда одного за другим начнут привозить трупы пацанов и офицеров нашей дивизии.
"А эти", — я снова посмотрел на санитаров, — "будут так же весело, как ни в чем ни бывало, плескаться в бассейне, будто и нет никаких трупов за рифленым металлом ЦРМок. Как можно радоваться жизни в двух шагах от убитых?!".
В армии не выбирают место службы и должность. Приказали бы мне — и я бы точно так же мог сейчас сидеть в холодной воде, выбивать руками брызги и глядеть вслед "посторонней" колоне, пылящей мимо меня, и угадывать кого именно из сидящих на броне буду завтра окатывать из шланга.
"Бр-р!" — меня передернуло, — "Слава Богу, что я служу в пехоте, а не в "Черном тюльпане"!".
Адик, услышав про "Черный тюльпан", наддал газу и обогнал два передних бэтээра, уводя нашу ласточку от этого проклятого места.
Не положено самовольно менять свое место в колонне, но суеверие сильнее дисциплины.
Показалась длинная "взлетка", обнесенная колючей проволокой. На ней стояли три "Антонова" с выключенными двигателями. Проехав до конца взлетки, наш бэтээр встал вместе с колонной. Получив от Акимова подзатыльник, Адик отогнал ласточку на прежнее место на две машины назад. Сколько будет стоянка — никто не сказал. Никто не сказал: ночуем мы в Кундузе или едем дальше. Пацаны попрыгали с брони и приступили к тому действию, которое начинается прежде всего после остановки колонны — оправке. Образовалась километровая цепочка "писающих мальчиков".
"Черт возьми! Команду разложить костры тоже никто не давал", — я был недоволен нераспорядительностью командиров, — "что нам теперь — сухпаем давиться?"
Два хохла, Мартын со Шкарупой, пробили дырки в банках с кашей, расставили восемь штук прямо на дороге перед носом машины и двумя огнями разогрели наш поздний завтрак. Акимова вызвали по рации, но мы ему оставили мягкого хлеба и одну разогретую банку — остынуть на такой жаре она все равно не сможет даже за час.
Вообще Акимов неплохой мужик, только отношения у меня с ним сложились странные. Придирается он ко мне чаще, чем к другим, если моя мнительность мне не врет. Я его за день раз двадцать услышу:
— Сержант Семин, ко мне.
— Сержант Семин, почему не занимаетесь по распорядку дня?
— Сержант Семин где ваши люди?
— Сержант Семин, почему не по форме одеты?
Ну и так далее. На эти вопросы у меня есть только два ответа: "Почему? По кочану", "Где? В Караганде". Но не стану же я, сержант, командир отделения, отвечать так, как подсказывает мне здравый смысл старшему лейтенанту, заместителю командира роты?
Вся рота и весь полк, кроме духсостава, не занимается по распорядку дня, а тарится по каптеркам, землякам и в парке.
Мои люди там же, где все и если я начну "включать командира", то поссорюсь со всем экипажем, а нам еще служить и служить вместе. И есть огромная, явно заметная разница между определенным уставом "отделением" и неуставным "экипажем". Отделение — это всего лишь личный состав, вписанный в штатно-должностную книгу, а "экипаж", — конкретные, ничем не замаранные, не уронившие себя пацаны, которые будут допущены до той или иной операции и усядутся в бэтэре на равных со мной и с кем мы будем делить воду, хлеб и патроны.
Именно в такой последовательности.
Не по форме одеты все старослужащие и особенно черпаки, как самые франтоватые.
Какого хрена, товарищ старший лейтенант, вы примотались именно ко мне? Я — не единственный сержант в роте и даже не замкомвзвод.
Это — с одной стороны. Эта сторона Акимова не красит и наших с ним взаимоотношений не упрощает.
С другой стороны, Акимов — не куркуль и не единоличник.
Он не курит, и восемнадцать пачек "Ростова", которые ему положены в доппайке, он каждый месяц делит между мной и Шкарупой и мы с Коляном имеем возможность небрежно показывая свое превосходство угощать пацанов сигаретами с фильтром.
Он не просто отдал нам свой сухпай: зная, что мы тоже будем затовариваться из магазина, он принес два блока Si-Si, три банки джема, десяток пачек карамелек и три больших бутылки сока Dona. И шесть пачек сахара — отдал и забыл про них, хотя знает, что этот сахар пойдет на брагу. Вчера, когда ужинали в Хумрях, никто не договаривался о том, чтобы приправить ужин чем-нибудь "гражданским". Никто не захотел открыть джем, салат или корнишоны. Война продлится долго и припасы нужно растягивать, чтобы их хватило до конца войны и, желательно, на Последний День. Тот самый, когда колонна встанет на последнюю ночевку перед возвращением в полк и начнется гулялово. Акимов даже не пикнул, что вот ему бы очень хотелось попить чаю с конфетами.
Как все — так и он.
Ничем не лучше солдат.
С этой точки зрения Акимов, конечно, не шакал, а мужик. Все, что касается службы, он — офицер. Его команды обязательны к исполнению. А вот все, что касается быта — он никто. И я — никто. Завхоз у нас — Шкарупа, а помощник — Мартын. Даже если весь экипаж изноется, прося сладенького, а Шкарупа скажет "нет", то все умоются и будут курить ногу, но ничего "гражданского" не получат. Потому, что Шкарупа и никто другой отвечает в нашем экипаже за пищеблок и за то, чтобы этого самого "вкусненького" хватило всем поровну и до конца войны.
С третьей точки зрения, у Акимова перед глазами есть пример другого поведения и другого отношения офицера к солдатам — старший лейтенант Плащов. Они с Плащовым как раз в одной комнате офицерского модуля живут. Плащов — за устав, а раз такое дело, то и солдаты на его машине — за устав.
А по уставу офицеру не положено:
— Спать во время проведения боевых действий на матрасе. Матрас — солдатский. Своего матраса Плащов на войну не брал. Пусть спит на бронежилете.
— Укрываться одеялом. Одеяло тоже солдатское. И под плащ-накидкой хорош будет.
— Класть голову на подушку. Потому, что и подушка тоже солдатская. И на вещмешке поспит, не барин.
— Есть горячую пищу из казана. Потому что казан — тоже солдатский. И готовят в нем солдаты и для солдат. Старший лейтенант Плащов на операцию казан с собой не захватил.
— Пить горячий чай из чайника. Чайник тоже солдатский и дрова, на котором этот чай вскипячен — тоже солдатами припасены. Плащов ни чайника не брал, ни дров не нашел. Есть вода в термосах, вот ее пускай и пьет.
— Есть белый хлеб. В сухпае его нет, а вместо мягкого хлеба в сухпай вложена пачка ржаных хлебцов. Хлебом солдаты запасаются самостоятельно в столовой и на хлебозаводе.
— Ходить "за бруствер" с мягкой салфеткой: пусть старший лейтенант пачкой из-под тех хлебцов подтирается. Ишь какой нежный.
— Само собой разумеется не положено есть "гражданское", кроме того, что Плащов запас сам для себя. А он не запас ничего, потому, что взял с собой только то, что показывал старшим начальникам на строевом смотре перед выездом.
Хочешь жить по уставу, товарищ старший лейтенант?
Получи!
Сполна!
Хлебай полной ложкой. Мы и по уставу проживем, не переломимся. Так что не в интересах Акимова жить с нами по уставу. Он и не живет. Хватает ума. Поэтому и спал вчера на матрасе, укрывшись одеялом. Правда без подушки, потому что их у нас только четыре. И ел вчера с нами горячее, а не ковырял ножом тушенку в банке. И чай пил со сгухой.
Как все.
Ни ложкой больше, ни ложкой меньше.
Пока мы завтракали, пока мы курили после еды, пока духи мыли посуду — вернулся Акимов.
— Ну, что?!
— Что?
— Ну, что, тащ старший лейтенант?! — насели мы на него.
Акимов не удостоил нас ответом и молча влез в командирский люк. Отставать от него не получив разъяснений я не собирался. Мне с башни было хорошо видно как Акимов расстелил у себя на коленях карту и я с той свободой, которая возможна только для старослужащих и только в Афгане, застил ему свет, сунув свою голову в его люк.
— Куда едем, товарищ старший лейтенант? — как старого друга спросил я его.
— На Талукан, — как старому другу сообщил он мне.
— А это где?
— Тут, — Акимов ткнул пальцем в центр карты.
На карте посреди желто-коричневых гор ярко выделялось большое продолговатое зеленое пятно.
— Понятно, — как бы поблагодарил я.
Понятно мне было одно: Талукан — большой кишлак.
Шлемофон рядом с Акимовым что-то забормотал, старший лейтенант одел его и дал команду Адику:
— Заводи.
Мы расселись по местам и колонна снова тронулась. Выезжая на дорогу на Талукан мы проехали мимо "кладбища слонов".
Был 1986 год.
В прошлом году, желая понравиться на Западе, Горбачев ввел односторонний мораторий на испытание ядерного оружия. С тех пор Советский Союз миролюбиво смотрел и фиксировал как по другую сторону Атлантики горбачевские друзья взрывают бомбу за бомбой, совершенствуя свое атомное оружие. Смотрели и утирались.
В этом году, желая понравиться своим новым зарубежным друзьям еще сильнее, Горбачев заявил о выводе из Афганистана шести полков.
Полки эти были совсем не лишние в Афганистане: наш контингент и без того — Ограниченный. Но ни министр обороны, ни командующий Краснознаменным Туркестанским военным округом, ни уж тем более командующий Сороковой армией, возражать генеральному секретарю ЦК КПСС не могли. Их бы тут же турнули из партии, а беспартийных командиров выше командира батальона у нас не бывает. Выводить полки — жалко. Не выводить — нельзя. Тогда наши умные генералы пошли на хитрость. Для вывода наметили отдельный зенитно-ракетный полк, который был придан Сороковой армии по штату. Полк этот был абсолютно бесполезен в Афгане, так как у душманов не было летательных аппаратов и сбивать зенитчикам было некого. Вторым наметили на вывод танковый полк. И это тоже было толково: танкисты на своих тяжелых тракторах не ходили на операции, а стояли на позициях. На позициях их могла заменить пехота, десант или артиллерия. Оставалось найти еще четыре ненужных полка, которые можно было бы вывести в Термез и Кушку под объективы теле- и фотокамер прогрессивных западных журналистов — новых друзей Горбачева. Тут начинались проблемы, потому что, в распоряжении командующего Сороковой армией не было не то что "лишнего" полка, но и лишней роты. Все роты и все взводы имели свои, вполне определенные боевые задачи. А тут — целый полк! Да не один, а даже четыре.