Настроение упало.
— Коммуна, коммуна, — Олег Елисеев выпустил дым и сплюнул, — в гробу я видал такую коммуну.
— Зря ты, Сэмэн, им яблоки отдал, — не одобрил меня Мартын.
— Да пусть подавятся! — я и сам знал, что зря.
К своим девятнадцати годам у меня только три достижения: выполненный кандидатский норматив по военно-прикладному спорту, воинское звание сержант и пяток воинских же специальностей. Ни одно из этих достижений мне не пригодится в моей будущей гражданской жизни. Больше того, ни к одному из этих достижений я не стремился самостоятельно, а меня гнали к ним из-под палки, хитро обозвав эту палку "воинской дисциплиной", "интернациональным долгом" и "армейской субординацией". Если я в учебке не укладывался в нормативы, то проводил лишние два часа на спортгородке, занимаясь до одурения и полного истощения сил. Если я на полигоне стрелял хуже всех или на кроссе прибегал последним, то этим же вечером шел в наряд по роте. Поэтому, я очень быстро научился стрелять не хуже всех и кроссы пробегал первым, волоча молодых воинов на финиш за руку.
Но полного понимания жизни, а главное — понимания людей и способности предугадывать их поступки я за год службы в Армии так не приобрел.
Примерно за час до того как станет темно, к нашему экипажу снова пришел Аскер и пригласил нас, то есть старшие два призыва, на свой "дробь первый". Мы отпросились у Акимова "на часок", пообещали вернувшись "дыхнуть" и, нагнав на Адика и Арнольда страху черпаческой лютостью и даже "проверив фанеру" у обоих, чтоб службу несли бодрее, мы пошли вслед за Аскером.
Картина, которая нам открылась у борта "дробь первого" породила во мне желание извиниться перед Адамом, Лехой и Аскером за то, что я пожалел для них яблок, но я сумел удержать в себе это желание, так же как уже второй год привычно сдерживал все нормальные человеческие побуждения вроде "милости к падшим".
На башне "дробь первого" сидел их водитель в бронежилете и каске и, держа автомат на коленях, рубил фишку.
Их единственный дух разламывал на дрова снарядный ящик.
Леха Адаев выкопал ямку для костра, аккуратно переложил ее пулеметными шомполами и попросил слить ему на руки.
Адам дощипывал курицу. Тушка была уже почти готова, оставались только перья на шее и немного на боках. Две других курицы лежали уже ощипанные на целом снарядном ящике, который пристроили вместо кухонного стола.
Аскер, приведя нас, закурил, равнодушно глядя на всю эту возню.
Глядя на добычу коммунаров у меня появилась мысль, что раз уж мы сюда притащились, то неплохо было бы дойти до минометчиков и попросить у них немного дров по старой дружбе. Под Талуканом они ночами навешивали осветительные мины, следовательно, пустых ящиков у них должно быть в избытке… если только кто-то более проворный нежели я их уже не выпросил. Но от ящиков я снова вернулся к курам и спросил:
— Откуда дровишки?
— Цх, — сказал Адам.
— Из лесу вестимо, — докончил фразу Леха.
— Не, — рассмеялся я, — ну, серьезно, мужики. Откуда дичь?
— К Адаму жена приезжала, — продолжал прикалываться Леха.
Аскер внес ясность:
— Вон тот кишлак видите?
Не дальше километра от виноградника действительно стоял кишлачок, который был виден и с нашего бэтээра.
— Ну… — я кажется начал догадываться, но стрельбу бы мы услышали.
— Кишлак — мирный. Грабить нельзя. На КП полка сидят особисты. В случае чего — "Термез, тюрьма номер восемь", как любит говорить Плехов.
— А вы?
— Адам сходил в разведвзвод, взял у земляка АКМС с ПБСом, а мы с Лехой сходили в разведку. А там, за кишлаком, куры пасутся и народу — никого. Щелк-щелк — никто ничего не слышал. Только от затвора звук. Мы похватали тех кур и тягу. Одну сейчас съедим, одна — вам на бакшиш, одна — нам на завтра.
"Не так уж и плохо жить в коммуне".
Леха помыл руки, достал казанок, муку и вскрыл цинкорезом банку сгухи.
— Леха, ты пироги с курицей будешь печь? — спросил я его.
— Нет, — мои мечты о пирогах оказались пустыми, — Я хочу куриную суп-лапшу.
— А сгуха тебе зачем?
— Лапшу делать.
— Она же сладкая будет!
— Не будет, — успокоил он меня, — Я же не всю банку лить буду. Только для цвета, чтоб не на одной воде.
— А морковь у вас есть?
— Все есть. И морковь, и лук, и лавровый лист. Мы обозникам сказали, что два дня пока стоим тут не будем получать котловое. Они нам все продукты в сыром виде оставили. Им же лучше — на одну позицию меньше объезжать.
Мне стало интересно:
— Можно тебе помочь?
— Можно. Я уже помыл руки и больше пачкать их не буду. Я сейчас буду тесто месить, а ты пока протри ресничку и одну ракету, чтоб я смог тесто раскатать и нарезать.
Взяв более-менее чистую тряпку, я на всякий случай протер обе реснички, которыми закрываются лобовые стекла на бэтээрах и одну сигнальную ракету, которая таким образом из боеприпаса была разжалована в скалку.
Пусть армейский казанок куриной лапши был поделен на два экипажа и добавок не получилось. На второе была каша с мясом и с луком, приготовленная во втором казане и все равно голодным не остался никто. Зато, у нас была домашняя пища!
Прямо посреди войны.
Ели уже в темноте при свете синей лампочки десантного отделения. Я хлебал из армейской гетинаксовой тарелки свою порцию и вдыхал аромат, простой и понятный аромат куриного супа с домашней лапшой, который на гражданке варила мне моя мама и который я не ел уже второй год.
Ворочал ложкой, думал о маме, о доме и, конечно, расчувствовался. Не до слез на глазах, но в груди ёкало.
Спасибо пацанам с "дробь первого".
Акимова мы удивили тем, что явились нешумные. Наверное не у меня одного ёкало от домашнего, поэтому никто из нас не разговаривал и не прикалывался как обычно. Молча шли, молча подошли и Арнольд, рубивший фишку, окликнул нас только метрах в двадцати от машины.
Заместителю командира пятой роты старшему лейтенанту Сухопутных войск Акимову была предъявлена трофейная курица как оправдание нашей задержки. Спать старлей укладывался в недоумении и тревоге от нашего необычного поведения и пока мы с Мартыном стояли на фишке свои часы, мы слышали как командир ворочается на передних сиденьях внутри бэтээра.
Назавтра был второй и последний день нашего пребывания в раю.
Мы варили компот из винограда и тутовника, заливали в термоса и гандоны вкусную воду из горной речки. Мартын первым обнаружил в ней речных крабов — маленьких и белых. Больше часа мы до ломоты в костях выуживали их да еще пытались поймать горную форель, но рыбок мы только за хвостики потрогали, а крабиков наловили всего пять штук. Запекли их в костре и съели как деликатес.
Речка отстирала наши подменки, а мы смыли с себя пот, вымыли головы и даже побрились от избытка воды.
Санитария. Обычный быт.
Что в долгом турпоходе, что на долгой войне…
Еще в Талукане я позаимствовал два глиняных кувшина и мы набили их и все что только можно вымытым в речке виноградом. На этом наш отдых в раю закончился. Короткий, как и эта глава.
35. ДШБ
— Ну, что, орлы, — Бобыльков с лермонтовскими усиками на румяном лице красовался перед строем, — отдохнули?
Обожравшаяся виноградом и опившаяся компотом, заметно посвежевшая за двое суток пятая рота ответствовала в том смысле, что "спасибо, конечно, за передышку, но мы готовы отдохнуть тут еще недельку, до полного истощения виноградника".
— Будем жирок сбрасывать. Сегодня идем в горы. Построение батальона в десять ноль-ноль, то есть через полтора часа. Старшине выдать личному составу сухпай на трое суток. Все берут с собой два бэка. Снайперы и пулеметчики — полтора бэка. Вопросы?
Вопросов ни у кого не было: мы понимали, что из полка нас вывезли не виноградом угощаться, а совсем для других дел.
— Сообщаю, что вместе с нами сегодня будут работать ребята из ДШБ. Все знают что такое ДШБ? Очень прошу вас не уронить честь нашего доблестного полчка и нашей пятой роты. Не опозорьтесь сегодня, мужики. Вольно, разойдись.
Ух ты!
ДШБ!
У нас перехватило дух. Да кто же в Афгане не знает что такое ДШБ? Десантно-штурмовая бригада. Былинные витязи. Суворовские чудо-богатыри. Отъявленные псы войны, приносящие с заданий в своих зубах связки душманов и разрывающие их напополам.
Вот что такое ДШБ!
Если и есть на свете служба, так это только и исключительно в десантно-штурмовой бригаде!
А мы… Что — мы? Мы захолустный и скромный мотострелецкий полк. Хвастаться нам нечем, никакими такими особыми подвигами. Стоим почти возле границы с Союзом, в каких-то ста километрах от Моста Дружбы. Самый дальний полк в дивизии. Глухомань, даром, что трасса Хайратон — Кабул в двух сотнях метров от полкового забора проходит. Ничем мы не блещем и даже не выделяемся. Ну какой же это подвиг — колонны сопровождать? Получают офицеры и пацаны ордена и медали, но никто в полку их героями не считает — нормальные мужики вот и все. Никакие они не герои. Или что тут героического — глотать пыль в Балхе или под Хумрями? Ничего в этом героического нет, работа у нас такая. Пусть и надоевшая, но — работа.
А ДШБ — это ДШБ!
Там до дембеля едва ли каждый второй доживает. Зато у тех, кто выжил, ордена — в два ряда. ДШБ месяцами с операций не вылезает, крошит духов в капусту и освобождает от басмоты целые провинции. Конечно, мы рядом с ними — щенки.
Молокососы.
"Сегодня работаем с ДШБ", — думал я, собираясь на войну, — "Блин! Только бы не опозориться! Эти ребята к горам привычные. Поди, как сайгаки скачут. То, что я сдохну, но за ними не угонюсь — это факт. Но ведь и отстать можно по-разному. Можно на полкилометра отстать, а можно и на все три. Полкилометра мы за счет отдыха наверстаем… А как они воюют? Не удивлюсь, если они одной очередью двоих духов прошивают. Еще бы! Боевой опыт. А мы — пехота тупорылая и больше нет никто. Куда нам за ДШБ угнаться?".