— Мартын!
— Шо тоби?
— Давай заспиваемо?
— А шо?
— Як шо? Писню?
— Яку писню?
— Як яку? Файну!
И мы исполняли дуэтом:
Несэ Галю воду…
— Ось, дывысь, Сэмэн, — Мартын показал рукой в сторону кишлака, — твои братаны до тэбэ прийшли.
Раннее утро. В горах уже было светло, только на нашем уровне стоял еще зыбкий полумрак от отблесков горных вершин по ту сторону долины. В той стороне куда показывал Мартын паслись два ишака. Я сдвинул Мартыну панаму на нос за то, что обозвал меня ослом и пошел в бэтээр будить молодых воинов, умываться и укладываться — сегодня, наконец-то мы уезжаем в полк. Талукан, Кундуз, Перевал, Хумри, Айбак — весь тот же путь, что мы проделали месяц назад, только в обратном направлении. Но, прежде, чем мы снимемся с позиции, у меня осталось небольшое дельце к местным басмачам.
Расстроили они меня.
Во-первых, дважды ночью обстреливали снизу с обратной стороны сопки позицию, которую отрыли деды на ее вершине. В ответ работал Санин "Утес" и, значит, кому-то из черпаков, утром приходилось поднимать на себе наверх тяжелые цинки с новыми патронами к нему. А кому охота нести на себе лишний пуд да еще и в гору?
Во-вторых, эти душманы меня чуть не взорвали за те две недели, что мы тут простояли на блоке.
Когда духи обстреляли ночью наших дедов на сопке во второй раз, то утром нести наверх цинки с патронами выпало мне: Елисей с Мартыном носили в прошлый раз, а Шкарупа кормил нас завтраком. Кроме патронов нужно было еще доставить литров пятнадцать воды на четверых человек. Под воду я запряг Арнольда, как самого здорового, а цинки кинул себе за спину в рюкзак. И вот мы с молодым воином, как два вьючных осла, груженые водой и патронами, поперли. Узкая тропка наверх сопки брала свое начало в сотне метров от нас, в ущелье между сопками, прокрадывалась между двух крутых склонов и вьющейся коброй заползала все выше и выше. Старший должен идти позади и я пустил Арнольда вперед по тропе. Пустил и пожалел об этом: неторопливый прибалт под своим грузом делал уверенные, но очень неторопливые шаги.
Солнышко уже взошло и палило. О мою спину терлись два цинка весом в чертову дюжину килограмм. Еще одиннадцать килограмм железа висели и звенели висюльками-сошками у меня на правом плече с пристегнутой к низу патронной коробкой и перевязанным тряпочкой дульным срезом. Впереди было километра три подъема по жаре и отнюдь не налегке, из-под панамы на виски и за воротник у меня уже текло ручьями, а этот тупорылый литовец не телепается, идет себе спокойнехонько, как по Вильнюсу.
Первый мой кулак — как сказал бы мой школьный учитель физики — на правом плече Арнольда "совершил работу в несколько килоджоулей":
— Прибавь ходу, душара.
Могучий Арнольд ответил тем, что от удара бессловесно колыхнул полями панамы, но скорость не увеличил. Такая невозмутимость и невосприимчивость к физическому воздействию со стороны младшего по званию и сроку службы показалась мне обидной. Другой мой кулак утроил килоджоули на другом плече Арнольда, но не похоже было, чтобы он понял чего я от него добиваюсь. Будто ему на плечо муха села а не сержантский кулак опустился.
— Шире шаг, тащ солдат.
"Товарищ солдат" продолжал свое движение в пространстве прямолинейно и равномерно, нимало не беспокоясь терзаниями своего старшего товарища.
А жара была нещадная… Да и весу у меня при себе — не стакан семечек…
Я снял с плеча пулемет и хотел прикладом несильно врезать Арнольду по чугунному затылку, но тот вдруг вообще остановился!
Честное слово! И так-то шагал уверенно и чинно, как советский народ к коммунизму, с той же самой черепашьей скоростью, а тут и вовсе встал и стоит.
— В чем дело, Арнольд?
"Может, у пацана тепловой удар? Жара-то и в самом деле сильная, а парень только первый год служит, еще не акклиматизировался".
— Арнольд, ты там живой?
Арнольд был живой и даже умел говорить:
— Анд-дрей, — в своей обычной манере, тягуче и с расстановкой изрек он, — тут как-кий-йето ус-сик-ки.
"Усики? Какие на хрен усики?"
— Какие на хрен усики, урод?! Я тут с тобой до вечера, что ли, по этим грёбаным сопкам бродить должен?! А ну, вперед!
Мой кулак со всей дури приплюснул панаму Арнольда и совершил работу об его голову. Импульса ногам это не придало — Шимкус не сдвинулся вперед ни на сантиметр.
— Анд-дрей, — он даже говорить скорее не стал, флегматик, — я же сказ-зал: там — ус-сик-ки.
Меня, заинтересовало, что же такого там увидел наш Арнольд и я отодвинул его с тропы:
— Сейчас посмотрим: какие там у тебя усики-трусики.
Я не сразу их увидел.
Три тонких волоска сталистой проволоки торчали посреди травы и были совершенно незаметны на фоне кустиков выжженной солнцем жухлой травы. По склонам сопок, вдоль тропы и даже местами и на ней жарились в полученном пекле пучки травы с узкими и жесткими как шило стебельками. Разглядеть на местности три тонких проволочки, которые сливаются с общим фоном — невозможно! Конечно, невозможно, если я, даже после того как Арнольд показал мне место, таращился и выискивал эти страшные усики, стараясь отличить их от травинок. Вдобавок — на ярком солнце.
Сильно светит солнце в Афганистане. Как электросварка. Все вокруг освещено ярко, контрастно и не дает тени. Почему люди срывают растяжки? Разве у них нет глаз или они не смотрят себе под ноги? Да потому, что не видно этой чертовой проволоки, соединяющей гранату и колышек. Все вокруг блестит и сияет и проволока сталистая — сияет своим предсмертным серебром. Если вас под этим солнцем южным подвести к месту, в котором установлена растяжка, ткнуть носом в два метра блестящей сталистой проволоки, а после этого отвести метров на пять и через минуту попросить указать где именно тянется проволока — вы не сразу сможете это сделать. Вам потребуется время, чтобы отыскать глазами почти незаметную на таком освещении растяжку.
А тут — даже не растяжка, а три усика, сантиметров по пятнадцать. Растут из одного места, но растопырены в разные стороны как лепестки лилии. Как их смог заметить Арнольд?!
Невероятно!
— Отойди-ка…
Я сел на корточки над этими минами:
"Ну, в принципе, все понятно: если любой проводок касается двух других — срабатывает взрыватель".
— Пойдем отсюда, Арнольд. Только иди снова впереди и гляди себе под ноги.
Мы вернулись на броню, я дал зеленую ракету и включил радиостанцию.
Часа через три вызванные саперы на месте обнаружения "усиков" откопали из склонов сопки две танковых гильзы, начиненных взрывчаткой.
— Если бы рвануло, — покуривая сообщил мне старлей-сапер, снявший фугас, — не то что вас двоих, всю роту бы засыпала, если бы она за вами шла.
"Если бы да кабы… Не засыпало же? Пожалуй, помягче мне надо бы с Арнольдом… хоть он и тормоз".
Все обошлось, нас не засыпало. Вот только деды получили воду и патроны ближе к вечеру и уже изнывали от жажды.
Но эти усики я духам запомнил.
Вообще-то мы с душманами хорошо живем. Можно даже сказать по-родственному. В советских газетах и на политинформациях этих вонючих обезьян так и называют — "братский афганский народ".
"Братья наши… меньшие, блин", — тепло подумал я о басмачах, заботливо и аккуратно закопавших фугас в ущелье, и отправился готовить для них бакшиш.
В порядке алаверды.
Когда на войне нет линии фронта, то и сама эта война протекает в приятнейшей обстановке показного дружелюбия и добросердечности. Афганцы — очень приветливый народ. Зайдешь в дукан, а дукандор тебе улыбается, вроде и в самом деле рад. А забудет, что нужно улыбаться, то приклад у тебя постоянно за спиной, всегда можно сделать укоризненное напоминание. И "Да здравствует советско-афганская дружба!". Мы с ними дружим в светлое время суток, а они начинают с нами дружить с наступлением темноты.
Или из арыков.
Или из кяризов.
Или из засады, с неприступных скал.
Но в любом случае — непременно с гранатометом, стингером или прочими такими вещами, которыми на Востоке принято дружить между народами.
Еще из Талукана я как трофеи взял два глиняных кувшина. Не ради мародерства или корысти — я не жадный. Просто при замесе глины афганцы добавляют в нее полову. Глина приобретает свойства губки и впитывает в себя влагу. Эти кувшины протекают, но протекают по-хитрому: намокают ровно настолько, чтобы увлажнилась внешняя сторона. Жаркое солнце испаряет воду с поверхности кувшина и по законам физики вода, испаряясь, охлаждает кувшин. Чем сильнее жара, тем интенсивней испарение, тем быстрее идет процесс охлаждения. Наливаешь в кувшин, допустим, горячий чай или компот, а через час он уже еле тепленький. Очень толково придумано и очень мне жалко тех кувшинов. Если бы попросили пацаны с "дробь первого" или даже Рыжий, я бы пожалуй не дал. Но для соседей — так и быть, отжалею.
На бакшиш!
Когда мы отсюда уедем — рупь за сто — часу не пройдет как из кишлака на место нашей стоянки припрутся за добычей любопытные и нищие афганцы. От шести лет и до семидесяти — все станут исследовать землю и ковыряться в яме для отходов, собирая пустые консервные банки, из которых они потом сделают для себя кружки или светильники, и в надежде найти патрончик или гранатку. Вот насчет патрончиков они пожалуй перебьются, а вот гранатку я им подарю охотно и от чистого сердца.
С кувшином подмышкой я отыскал место, которое хорошо видно из кишлака. Сев спиной к кишлаку, я вырыл неглубокую ямку и вверх чекой примостил туда оборонительную гранату Ф-1 с ввинченным запалом. "Служенье муз — не терпит суеты" — это о таких как я минерах-подрывниках. Установка растяжки или закладка мины-ловушки дело несуетное и деликатное. Тут нужны внимание, опыт и не дрожащие руки. Самая ответственная часть — выдергивание кольца и установка кувшина на предохранительную чеку. Скверно будет, если когда я прижму чеку дном кувшина, граната перевалится на бок и отстрелится скоба. Поэтому — спокойно, бережно и аккуратно.