— А вот товарищ военный начальник возьмет да и скажет: за ударную работу выдать дополнительный паек — по триста грамм белого хлеба и по две конфетки! Верно, товарищ начальник?
Военный — это был молодой парень, может, года на три старше Алексея — повернулся к ней, улыбнулся:
— Рад бы дать паек, да неоткуда! Разве что свой отдать!
— А я не побрезгую! Ты где живешь, товарищ лейтенант?
Окружающие хохотали: вот сатана, а не девка!..
Лейтенант смутился и поспешно отошел от них, десятник семенил за ним.
И снова замелькали в воздухе лопаты, полетели вверх комья земли. К полудню Алексей понял, что Павлов кое в чем был прав: такая работа, как рытье противотанкового рва, не требовала азарта. Ее не сделаешь наскоком, одним усилием. Если даже сделаешь сегодня норму быстро, назавтра снова надо будет выбросить наверх три кубометра земли. И послезавтра — три, и послепослезавтра тоже три. Значит, надо уметь распределять свои силы. А он уже к полудню первого дня чувствовал, что ноги у него дрожат в подколенках, плечи ломит от боли. Вдобавок лопата оказалась какой-то неуклюжей, тяжелой. Алексей быстро натер мозоли. Нет, Николай Иванович был не так уж глуп, придирчиво выбирая себе инструмент.
Когда прозвучала команда на перерыв и Алексей смог наконец отдохнуть, то первое, что он сделал, пошел искать себе другую лопату. Увидев, что он роется в куче инструмента, Павлов подошел к нему.
— Погоди, найду тебе подходящую!
Он и в самом деле выбрал небольшую легкую лопату, нашел каким-то чутьем такую кирку, которая оказалась легче, а главное, ухватистей других.
— Держи, комсомол, — сказал он, вручая их Алексею. — Носи с собой, оставишь здесь — не найдешь больше.
Зимний день был короток, работали только в светлое время и потому обедали вечером. Придя на квартиру, уселись за большим деревянным, ничем не покрытым столом. Ели молча, не торопясь хлебали жидкий пшенный суп деревянными ложками. После обеда все разбрелись по углам. Алексей повалился на солому и, чувствуя, как горят волдыри на руках, как тяжелая усталость пригвоздила его к полу, испытывал горькое чувство одиночества и щемящей жалости к самому себе. Будущее казалось ему мрачным, он не знал, что хорошего можно было ждать от такой работы на износ. И даже поговорить по душам не с кем — ни матери, ни Ани. Хотя бы Степан был рядом, а то — никого! Не с Николаем же Иванычем говорить о том, как неуютно у него на душе. Единственным более или менее близким человеком ему казалась Тамара, но с ней он стеснялся разговаривать на такие темы. К тому же, пообедав, Тамара надела телогрейку, повязала платок на голову и куда-то отправилась под неодобрительными взглядами других женщин и Николая Ивановича.
Лежа в углу, Алексей глядел, как за столом при свете чадящей плошки Авдотьич, Павлов и две женщины играли в карты. Фитилек потрескивал, на стенах колебались тени. Хозяйка сидела на лежанке у печки, вязала носки из толстой грубой шерсти. За весь вечер она, кажется, не проронила ни единого слова, молча глядела исступленными глазами на своих постояльцев.
Картежники играли все азартней. Женщины, выигрывая, весело смеялись, Павлов злился на своего партнера, Авдотьич же, наоборот, был весь благодушен и, проигрывая, каждый раз говорил одно и то же:
— Это ить так: не везет в карты — везет в любви! Завсегда так!
Тени всё колебались на стенах и потолке, глаза устали от этого мельтешения. Алексей зажмурил глаза и неожиданно для себя уснул.
Он проснулся глубокой ночью. Свет был погашен, все давно уже спали. Рядом храпел Николай Иванович, с другого боку тихо посапывал Авдотьич. Алексей лежал с раскрытыми глазами. Вдруг он услышал за ситцевой занавеской, где спали женщины, какой-то шорох, шуршание. Он приподнялся и сел, сам не зная, почему встревожился. Занавеска колыхнулась, высунулась чья-то голова — Алексей узнал: Тамара.
— Чего не спишь? — спросила она шепотом.
— Я сплю, — ответил он и поправился: — Я спал, но проснулся.
— Я только что пришла, — сообщила она радостным шепотом. — Ты погоди!..
Тамара ненадолго исчезла за занавеской, а потом вышла — в белой полотняной рубашке, босиком, с распущенными по плечам волосами. На цыпочках ступая по соломе босыми ногами, подошла, наклонилась к Алексею — на него пахнуло теплом женского тела.
— На-кось хлебца тебе кусочек! — протянула она руку, говоря шепотом.
— Я… я не хочу! — проговорил Алексей с трудом.
— Не упирайся, ешь! Бери, я раздобыла сегодня!
Сунув Алексею кусок тяжелого хлеба, Тамара выпрямилась и, так же осторожно ступая, скрылась за занавеской.
16
И потекли день за днем, день за днем. Прошло две недели, и вместо замены им прислали из колхоза еще продуктов. Декабрь был на исходе, стужа становилась злее, а дни все короче. Но даже за короткий день Алексей выматывался до предела. Он так и не смог подражать Павлову: бросил лопату земли — постой, отдохни. Он долбил землю, кидал землю, разравнивал и носил землю на носилках. И останавливался лишь тогда, когда чувствовал, что задыхается от изнеможения.
Редко приходили письма от матери, а от Ани он не получил еще ни одного, хотя прошел целый месяц. Алексей мрачнел, хмурился, даже Тамара посочувствовала ему:
— Не переживай, Леша, получишь еще!..
В конце декабря, возвратившись с работы, он нашел треугольный конверт с письмом от матери. С жадностью стал читать Алексей хуторские новости: Федя и Комптон еще не уехали, Антонов бегает, ругает всех. Мать спросила Антонова, будут ли менять тех, кто работает на окопах, но бригадир лишь отмахнулся. «Так что, — писала мать, — придется тебе, Леша, пробыть еще один срок». Потом мать рассказывала о себе: работает на скотном дворе, кормить скотину нечем, каждый день одна-две коровы не поднимаются — смотреть на все это тяжело…
Алексей ждал, что мать напишет об Ане, но она не догадалась, а может, нарочно не касалась этого. Едкая горечь подступила к сердцу, сжала его, но Алексей сказал себе: ну и пусть!..
Он вышел из дому. Морозный вечер был тихим, лишь вдали слышалось тарахтенье трактора. В окнах соседних домов желтели огоньки, с улицы доносился девичий смех, скрип сапог. У крыльца стоял Павлов, курил, время от времени заходясь тяжелым кашлем.
— Что пишут? — спросил Павлов в перерыве между двумя приступами кашля.
Алексей сказал, что смену не пришлют и в этот раз, придется оставаться еще на срок, а то и больше. Николай Иванович какое-то время молчал, и Алексей удивился его молчанию. Но тут старика прорвало, он стал поносить жуткими словами и Антонова, и Лобова, и вообще всю эту жизнь. Больше всех доставалось Антонову.
— Он меня запомнит! — клялся Павлов. — Он меня на всю жизнь запомнит! Я знаю такое, что он у меня будет вертеться, как карась на сковородке!..
— Про лошадей, да? — вырвалось у Алексея.
— И про лошадей тоже, — подтвердил Николай Иванович и вдруг замолчал.
В темноте не было видно выражения его лица, но Алексей чувствовал, что старик замер в неестественном напряжении.
— Я тоже знаю про это! — с вызовом произнес Алексей.
— Что ты знаешь? — приблизил к нему лицо Павлов, и, хотя пытался говорить пренебрежительно, Алексей видел, что старик встревожен.
— Кое-что знаю! Я найду коней и докажу ему!..
Эти слова сразу успокоили Павлова, он лишь рукой махнул: ну да, ищи ветра в поле!..
Алексея подмывало сказать, что он своими глазами видел Орлят, но удержался, не сказал. Лучше повременить, а когда возвратимся домой, надо рассказать все Лобову. Председатель пошлет кого-нибудь, хотя бы его, Алексея, в колхоз «Красное знамя», и тогда все выяснится окончательно.
Николай Иванович, вспомнив, что пребывание на строительстве противотанкового рва затянулось, пошел в избу поговорить с Авдотьичем. Когда Алексей вернулся туда, Павлов рьяно наседал на Авдотьича, а тот, хотя и слабо, но оборонялся, норовя перевести разговор в спокойное русло. При кажущейся простоте, Авдотьич был дипломатом и прекрасно понимал, что Павлов для него — невелика цаца, пошумит и успокоится. А вот против воли Лобова Авдотьичу не хотелось идти никак, поэтому он старался миролюбиво объяснить Николаю Ивановичу:
— Дак ить против начальства не попрешь, Иваныч! Знать, некого прислать на замену, чего ж делать? Придется поработать еще!
— Тебе хорошо — поработать. Ты на санях ездишь, а я весь день лопатой машу как проклятый!
Алексею хотелось сказать, что так махать лопатой, как это делает Павлов, тоже не переломишься! Но он промолчал, потому что многому научился у старика: как бросать землю, как выбирать инструмент. Что касается Авдотьича, то он был прикомандирован со своими санями к складу и жил если не припеваючи, то все же легче других. Возвращение домой, к жене Авдотье, ему, видимо, не представлялось чересчур радужным. Тут Алексей вспомнил слова Комптона, что в любом положении существует две стороны — серьезная и комическая. То, что им не хотелось оставаться здесь еще на один срок, — это была сторона серьезная. Разговор же Павлова с Авдотьичем, без сомнения, относился к комической стороне их положения.
— А как продукты? — не сдавался Николай Иванович. — Продукты как? У нас они через три дня кончатся, что есть будем? Надо завтра-послезавтра сниматься и — в колхоз! Пусть другие теперь поработают!
— Пришлют продукты, — осторожно предположил Авдотьич.
Продукты им привезли на следующий день, привез их Степан на санях, запряженных парой быков. Все были на работе. Степан занес поклажу в дом, оставил у хозяйки, а сам пошел искать Авдотьича. Не найдя его, Степан направился к противотанковому рву. Не без труда разыскал он в этом муравейнике земляков.
— Лexa! Николай Иванович! — крикнул он еще издали и скатился к ним вниз по откосу. — И Тамара тут!..
Удивлению и радости Алексея не было границ: он никак не ожидал, что Степан появится здесь. В серой солдатской шапке, с почерневшим от ветра добродушным губастым лицом, он показался Алексею выше ростом, хотя с тех пор как они расстались, прошло не так уж много. Вообще, в облике товарища появилось что-то незнакомое, взрослое. Да и на Алексея Степан посматривал с удивлением, вроде узнавал и не узнавал его.